хочется, чтобы ее подразнили, я даже наверняка знаю, что хочется, но если
ты с ней давно знаком и никогда ее не дразнил, то как-то трудно начать ее
изводить. Так вот, я начал рассказывать про тот день, когда мы с Джейн
поцеловались. Дождь лили как оголтелый, мы сидели у них на веранде, и
вдруг этот пропойца, муж ее матери, вышел на веранду и спросил у Джейн,
есть ли сигареты в доме. Я его мало знал, но он из тех, кто будет с тобой
разговаривать, только если ему что-нибудь от тебя нужно. Отвратительный
тип. А Джейн даже не ответила ему, когда он спросил, если ли в доме
сигареты. Он опять спросил, а она опять не ответила. Она даже глаза не
подняла от доски. Потом он ушел в дом. А когда он ушел, я спросил Джейн, в
чем дело. Она и мне не стала отвечать. Сделал вид, что обдумывает ход. И
вдруг на доску капнула слеза. Прямо на красное поле, черт, я как сейчас
вижу. А Джейн только размазала слезу пальцем по красному полю, и все. Не
знаю почему, но я ужасно расстроился. Встал, подошел к ней и заставил ее
потесниться, чтобы сесть с ней рядом, я чуть ли не на колени к ней уселся.
И тут она расплакалась по-настоящему - и, прежде чем я мог сообразить, я
уже целовал ее куда попало: в глаза, в нос, в брови, даже в уши. Только в
губы не поцеловал, она как-то все время отводила губы. Во всяком случае,
больше, чем в тот раз, мы никогда не целовались. Потом она встала, пошла в
комнату и надела свой свитер, красный с белым, от которого я просто
обалдел, и мы пошли в какое-то дрянное кино.
По дороге я ее спросил, не пристает ли к ней этот мистер Кюдехи -
этот самый пьяница. Хотя она была еще маленькая, но фигура у нее была
чудесная, и вообще я бы за эту сволочь, этого Кюдехи, не поручился. Она
сказал - нет. Так я и не узнал, из-за чего она ревела.
Вы только не подумайте, что она была какая-нибудь ледышка, оттого что
мы никогда не целовались и не обнимались. Вовсе нет. Например, мы с ней
всегда держались за руки. Я понимаю, это не в счет, но с ней замечательно
было держаться за руки. Когда с другими девчонками держишься за руки, у
них рука как _м_е_р_т_в_а_я, или они все время вертят рукой, будто боятся,
что иначе тебе надоест. А Джейн была совсем другая. Придем с ней в
какое-нибудь кино и сразу возьмемся за руки и не разнимаем рук, пока
картина не кончится. И даже не думаем ни о чем, не шелохнемся. С Джейн я
никогда не беспокоился, потеет у меня ладонь или нет. Просто с ней было
хорошо. Удивительно хорошо.
И еще я вспомнил одну штуку. Один раз в кино Джейн сделал мне такое,
что я просто обалдел. Шла кинохроника или еще что-то, и вдруг я
почувствовал, что меня кто-то гладит по голове, оказалось - Джейн.
Удивительно странно все-таки. Ведь она была еще маленькая, а обычно
женщины гладят кого-нибудь по голове, когда им уже лет тридцать, и гладят
они своего мужа или ребенка. Я иногда глажу свою сестренку по голове -
редко, конечно. А тут она, сама еще маленькая, и вдруг гладит тебя по
голове. И это у нее до того мило вышло, что я просто очумел.
Словом, про все это я и думал - сидел в этом поганом кресле в холле и
думал. Да, Джейн. Как вспомню, что она сидела с этим подлым Стрэдлейтером
в этой чертовой машине, так схожу с ума. Знаю, она ему ничего такого не
позволила, но все равно я с ума сходил. По правде говоря, мне даже
вспоминать об этом не хочется.
В холле уже почти никого не было. Даже все шлюховатые блондинки
куда-то исчезли. Мне страшно хотелось убраться отсюда к чертям. Тоска
ужасная. И я совсем не устал. Я пошел к себе в номер, надел пальто.
Выглянул в окно посмотреть, что делают все эти психи, но света нигде не
было. Я опять спустился в лифте, взял такси и велел везти себя к Эрни. Это
такой ночной кабак в Гринич-Вилледж. Мой брат, Д.Б., ходил туда очень
часто, пока не запродался в Голливуд. Он и меня несколько раз брал с
собой. Сам Эрни - громадный негр, играет на рояле. Он ужасный сноб и не
станет с тобой разговаривать, если ты не знаменитость и не важная шишка,
но играет он здорово. Он так здорово играет, что иногда даже противно. Я
не умею как следует объяснить, но это так. Я очень люблю слушать, как он
играет, но иногда мне хочется перевернуть его проклятый рояль вверх
тормашками. Наверно, это оттого, что иногда по его игре слышно, что он
задается и не станет с тобой разговаривать, если ты не какая-нибудь шишка.
12
Такси было старое и воняло так, будто кто-то стравил тут свой ужин.
Вечно мне попадаются такие тошнотворные такси, когда я езжу ночью. А тут
еще вокруг было так тихо, так пусто, что становилось еще тоскливее. На
улице ни души, хоть была суббота. Иногда пройдет какая-нибудь пара,
обнявшись, или хулиганистая компания с девицами, гогочут, как гиены, хоть,
наверно, ничего смешного нет. Нью-Йорк вообще страшный, когда ночью пусто
и кто-то гогочет. На сто миль слышно. И так становится тоскливо и одиноко.
Ужасно хотелось вернуться домой, потрепаться с сестренкой. Но потом я
разговорился с водителем. Звали его Горвиц. Он был гораздо лучше того
первого шофера, с которым я ехал. Я и подумал, может быть, хоть он знает
про уток.
- Слушайте, Горвиц, - говорю, - вы когда-нибудь проезжали мимо пруда
в Центральном парке? Там, у Южного выхода?
- Что-что?
- Там пруд. Маленькое такое озерцо, где утки плавают. Да вы, наверно,
знаете.
- Ну, знаю, и что?
- Видели, там утки плавают? Весной и летом. Вы случайно не знаете,
куда они деваются зимой?
- Кто девается?
- Да утки! Может, вы случайно знаете? Может, кто-нибудь подъезжает на
грузовике и увозит их или они сами улетают куда-нибудь на юг?
Тут Горвиц обернулся и посмотрел на меня. Он, как видно, был ужасно
раздражительный. хотя в общем и ничего.
- Почем я знаю, черт возьми! - говорит. - За каким чертом мне знать
всякие глупости?
- Да вы не обижайтесь, - говорю. Видео было, что он ужасно обиделся.
- А кто обижается? Никто не обижается.
Я решил с ним больше не разговаривать, раз его это так раздражает. Но
он сам начал. Опять обернулся ко мне и говорит:
- Во всяком случае, рыбы никуда не деваются. Рыбы там и остаются.
Сидят себе в пруду, и все.
- Так это большая разница, - говорю, - то рыбы, а я спрашиваю про
уток.
- Где тут разница, где? Никакой разницы нет, - говорит Горвиц. И по
голосу слышно, что он сердится. - Господи ты боже мой, да рыбам зимой еще
хуже, чем уткам. Вы думайте головой, господи боже!
Я помолчал, помолчал, потом говорю:
- Ну ладно. А рыбы что делают, когда весь пруд промерзнет насквозь и
по нему даже на коньках катаются?
Тут он как обернется да как заорет на меня:
- То есть как это - что рыбы делают? Сидят себе там, и все!
- Не могут же они не чувствовать, что кругом лед. Они же это
чувствуют.
- А кто сказал, что не чувствуют? Никто не говорил, что они не
чувствуют! - крикнул Горвиц. Он так нервничал, я даже боялся, как бы он не
налетел на столб. - Да они живут в самом льду, понятно? Они от природы
такие, черт возьми! Вмерзают в лед на всю зиму, понятно?
- Да? А что же они едят? Если они вмерзают, они же не могут плавать,
искать себе еду!
- Да как же вы не понимаете, господи! Их организм сам питается,
понятно? Там во льду водоросли, всякая дрянь. У них поры открыты, они
через поры всасывают пищу. Из природа такая, господи боже мой! Вам понятно
или нет?
- Угу. - Я с ним не стал спорить. Боялся, что он разобьет к черту
машину. Раздражительный такой, с ним и спорить неинтересно. - Может быть,
заедем куда-нибудь, выпьем? - спрашиваю.
Но он даже не ответил. Наверно, думал про рыб. Я опять спросил, не
выпить ли нам. В общем, он был ничего. Забавный такой старик.
- Некогда мне пить, братец! - говорит. - Кстати, сколько вам лет?
Чего вы до сих пор спать не ложитесь?
- Не хочется.
Когда я вышел около "Эрни" и расплатился, старик Горвиц опять
заговорил про рыб.
- Слушайте, - говорит, - если бы вы были рыбой, неужели мать-природа
о вас не позаботилась бы? Что? Уж не воображаете ли вы, что все рыбы
дохнут, когда начинается зима?
- Нет, не дохнут, но...
- Ага! Значит, не дохнут! - крикнул Горвиц и умчался как сумасшедший.
В жизни не видел таких раздражительных типов. Что ему не скажешь, на все
обижается.
Даже в такой поздний час у Эрни было полным-полно. Больше всего
пижонов из школ и колледжей. Все школы рано кончают перед рождеством,
только мне не везет. В гардеробной номерков не хватало, так было тесно. Но
стояла тишина - сам Эрни играл на рояле. Как в церкви, ей-богу, стоило ему
сесть за рояль - сплошное благоговение, все на него молятся. А по-моему,
ни на кого молиться не стоит. Рядом со мной какие-то пары ждали столиков,
и все толкались, становились на цыпочки, лишь бы взглянуть на этого Эрни.
У него над роялем висело огромное зеркало, и сам он был освещен
прожектором, чтоб все видели его лицо, когда он играл. Рук видно не было -
только его физиономия. Здорово заверчено. Не знаю, какую вещь он играл,
когда я вошел, но он изгадил всю музыку. Пускал эти дурацкие показные
трели на высоких нотах, вообще кривлялся так, что у меня живот заболел. Но
вы бы слышали, что вытворяла толпа, когда он кончил. Вас бы, наверно,
стошнило. С ума посходили. Совершенно как те идиоты в кино, которые
гогочут, как гиены, в самых несмешных местах. Клянусь богом, если б я
играл на рояле или на сцене и нравился этим болванам, я бы считал это
личным оскорблением. На черта мне их аплодисменты? Они всегда не тому
хлопают, чему надо. Если бы я был пианистом, я бы заперся в кладовке и там
играл. А когда Эрни кончил и все стали хлопать как одержимые, он
повернулся на табурете и поклонился этаким деланным, смиренным поклоном.
Притворился, что он, мол, не только замечательный пианист, но еще и
скромный до чертиков. Все это была сплошная липа - он такой сноб, каких
свет не видел. Но мне все-таки было его немножко жаль. По-моему, он сам
уже не разбирается, хорошо он играет или нет. Но он тут ни причем.
Виноваты эти болваны, которые ему хлопают, - они кого угодно испортят, им
только дай волю. А у меня от всего этого опять настроение стало ужасное,
такое гнусное, что я чуть не взял пальто и не вернулся к себе в гостиницу,
но было слишком рано, и мне очень хотелось остаться одному.
Наконец мне дали этот паршивый стол, у самой стенки, за каким-то
столбом - ничего оттуда видно не было. Столик был крохотный, угловой, за
него можно было сесть, только если за соседним столом все встанут и
пропустят тебя - да разве эти гады встанут? Я заказал виски с содовой, это
мой любимый напиток после дайкири со льдом. У Эрни всем подавали, хоть
шестнадцатилетним, там было почти темно. а кроме того, никому дела не
было, сколько тебе лет. Даже на каких-нибудь наркоманов и то внимания не
обращали.
Вокруг были одни подонки. Честное слово, не вру. У другого маленького
столика, слева, чуть ли не на мне сидел ужасно некрасивый тип с ужасно
некрасивой девицей. Наверно, мои ровесники - может быть чуть постарше.
Смешно было на них смотреть. Они старались пить свою порцию как можно
медленнее. Я слушал, о чем они говорят, - все равно делать было нечего. Он
рассказывал ей о каком-то футбольном матче, который он видел в этот день.
Подробно, каждую минуту игры, честное слово. Такого скучного разговора я
никогда не слыхал. И видно было, что его девицу ничуть не интересовал этот
матч, но она была ужасно некрасивая, даже хуже его, так что ей ничего не
