почувствовать, что твоя дама здорово танцует?
- Чего это? - переспросила она. Она совершенно меня не слушала,
внимания не обращала.
- Я говорю, знаете, как почувствовать, что дама здорово танцует?
- Ага...
- Видите, я держу руку у вас на спине. Так вот, если забываешь, что у
тебя под рукой и где у твоей дамы ноги, руки и все вообще, значит, она
здорово танцует!
Она и не слыхала, что я говорю. Я решил замолчать. Мы просто
танцевали - и все. Ох, как эта дура танцевала! Бадди Сингер и его дрянной
оркестр играли "Есть лишь одно на свете..." - и даже они не смогли
испортить эту вещь. Танцевал я просто, без фокусов - ненавижу, когда
вытворяют всякие фокусы во время танцев, - но я ее совсем закружил, и она
слушалась отлично. Я-то по глупости думал, что ей тоже приятно танцевать,
и вдруг она стала пороть какую-то чушь.
- Знаете, мы с подругами вчера вечером видели Питера Лорре, -
говорит. - Киноактера. Живого! Он покупал газету. Такой хорошенький!
- Вам повезло, - говорю, - да, вам крупно повезло. Вы это понимаете?
- Настоящая идиотка. Но как танцует! Я не удержался и поцеловал ее в
макушку, эту дуру, прямо в пробор. А она обиделась!
- Это еще что такое?
- Ничего. Просто так. Вы здорово танцуете, - сказал я. - У меня есть
сестренка, она, чертенок, только в четвертом классе. Вы не хуже ее
танцуете, а уж она танцует - чертям тошно!
- Пожалуйста, не выражайтесь!
Тоже мне леди! Королева, черт побери!
- Откуда вы приехали? - спрашиваю. Не отвечает. Глазеет во все
стороны - видно, ждет, что явится сам Питер Лорре.
- Откуда вы приехали? - повторяю.
- Чего?
- Откуда вы приехали? Вы не отвечайте, если вам не хочется. Не
утруждайтесь, прошу вас!
- Из Сиэттла, штат Вашингтон, - говорит. Снизошла, сделала одолжение!
- Вы отличная собеседница, - говорю. - Вам это известно?
- Чего это?
Я не стал повторять. Все равно до нее не доходит.
- Хотите станцевать джиттербаг, если будет быстрая музыка? Настоящий
честный джиттербаг, без глупостей - не скакать, а просто потанцевать. Если
сыграют быструю, все сядут, кроме старичков и толстячков, нам места
хватит. Ладно?
- Да мне все одно, - говорит. - Слушьте, а сколько вам лет?
Мне вдруг стало досадно.
- О черт, зачем все портить? - Мне уже двенадцать. Я только
дьявольски большого роста.
- Слушьте, я вас просила не чертыхаться. Ежели будете чертыхаться, я
могу уйти к своим подругам, поняли?
Я стал извиняться как сумасшедший, оттого оркестр заиграл быстрый
танец. Она пошла со мной танцевать джиттербаг - очень пристойно, легко.
Здорово она танцевала, честное слово. Слушалась - чуть дотронешься. А
когда она крутилась, у нее так мило вертелся задик, просто прелесть.
Здорово, ей-богу. Я чуть в нее не влюбился, пока мы танцевали. Беда мне с
этими девчонками. Иногда на нее и смотреть не хочется, видишь, что она
дура дурой, но стоит ей сделать что-нибудь мило, я уже влюбляюсь. Ох эти
девчонки, черт бы их подрал. С ума могут свести.
Меня не пригласили сесть к их столику - от невоспитанности, конечно,
а я все-таки сел. Блондинку, с которой я танцевал, звали Бернис Крабс или
Кребс. А тех, некрасивых, звали Марти и Лаверн. Я сказал, что меня зовут
Джим Стил, нарочно сказал. Попробовал я завести с ними умный разговор, но
это оказалось невозможным. Их и силком нельзя было бы заставить говорить.
Одна глупее другой. И все время озираются, как будто ждут, что сейчас в
зал ввалится толпа кинозвезд. Они, наверно, подумали, что кинозвезды,
когда приезжают в Нью-Йорк, все вечера торчат в "Сиреневом зале", а не в
"Эль-Марокко" или в "Сторк-клубе". Еле-еле добился, где они работают в
своем Сиэттле. Оказывается, все три работали в одном страховом обществе. Я
спросил, нравится ли им их работа, но разве от этих дур можно было
чего-нибудь добиться? Я думал, что эти две уродины, Марти и Лаверн, -
сестры, но они ужасно обиделись, когда я их спросил. Понятно, что каждая
не хотела быть похожей на другую, это законно, но все-таки меня смех
разбирал.
Я со всеми тремя перетанцевал по очереди. Одна уродина, Лаверн, не
так уж плохо танцевала, но вторая Марти, - убийственно. С ней танцевать -
все равно что таскать по залу статую Свободы. Надо было что-то придумать,
чтоб не так скучно было таскать ее. И я ей сказал, что Гэри Купер,
киноартист, идет вон там по залу.
- Где, где? - Она страшно заволновалась. - Где он?
- Эх, прозевали! Он только что вышел. Почему вы сразу не посмотрели,
когда я сказал?
Она даже остановилась и стала смотреть через головы, не видно ли его.
- Да где же он? - говорит. Она чуть не плакала, вот что я наделал.
Мне ужасно стало ее жалко - зачем я ее надул. Есть люди, которых нельзя
обманывать, хоть они того и стоят.
А смешнее всего было, когда мы вернулись к столику. Марти сказала,
что Гэри Купер был здесь. Те две - Лаверн и Бернис - чуть не покончили с
собой, когда услыхали. Расстроились, спрашивают Марти, видела ли она его.
А Марти говорит - да, только мельком. Вот дурища!
Бар закрывался, и я им заказал по две порции спиртного на брата, а
себе две кока-колы. Весь их стол был заставлен стаканами. Одна уродина,
Лаверн, все дразнила меня, что я пью только кока-колу. Блестящий юмор. Она
и Марти пили прохладительное - в декабре, черт меня возьми! Ничего они не
понимали. А блондинка Бернис дула виски с содовой. Пила как лошадь. И все
три то и дело озирались - искали киноартистов. Они даже друг с другом не
разговаривали. Эта Марти еще говорила больше других. И все время несла
какую-то унылую пошлятину, например, уборную называла "одно местечко", а
старого облезлого кларнетиста из оркестра называла "душкой", особенно
когда он встал и пропищал что-то невнятное. А кларнет называла "дудочкой".
Ужасная пошлячка. А вторая уродина, Лаверн, воображала, что она страшно
остроумная. Все просила меня позвонить моему папе и спросить, свободен ли
он сегодня вечером. Все спрашивала - не ушел ли мой папа на свидание.
Ч_е_т_ы_р_е_ раза спросила - удивительно остроумно. А Бернис, блондинка,
все молчала. Спросишь ее о чем-нибудь, она только переспрашивает: "Чего
это?" Просто на нервы действует.
И вдруг они все три допили и встали, говорят - пора спать. Говорят,
им завтра рано вставать, они идут на первый сеанс в Радио-сити, в
мюзик-холл. Я просил их посидеть немножко, но они не захотели. Пришлось
попрощаться. Я им сказал, что отыщу их в Сиэттле, если туда попаду. Но
вряд ли! То есть вряд ли я их стану искать.
За все вместе с сигаретами подали счет почти на тринадцать долларов.
По-моему, они могли хотя бы сказать, что сами заплатят за все, что они
выпили до того, как я к ним подсел. Я бы, разумеется, не разрешил им
платить, но предложить они могли бы. Впрочем, это ерунда. Уж очень они
были глупы, да еще эти жалкие накрученные шляпки. У меня настроение
испортилось, когда я подумал, что они хотят рано вставать, чтобы попасть
на первый сеанс в Радио-сити. Только представьте себе, что такая вот особа
в ужасающей шляпке приехала в Нью-Йорк бог знает откуда - из какого-нибудь
Сиэттла - только для того, чтобы встать чуть свет и пойти смотреть
дурацкую программу в Радио-сити, и от этого так скверно становится на
душе, просто вынести невозможно. Я бы им всем троим заказал по с т о
рюмок, только бы они мне этого не говорили.
После них я сразу ушел из "Сиреневого зала". Все равно он закрывался
и оркестр давно перестал играть. Во-первых, в таких местах скучно сидеть,
если не с кем танцевать, а во-вторых, официант не подает ничего, кроме
кока-колы. Нет такого кабака на свете, где можно долго высидеть, если
нельзя заказать спиртного и напиться. Или если с тобой нет девчонки, от
которой ты по-настоящему балдеешь.
11
Вдруг, выходя из холла, я опять вспомнил про Джейн Галлахер. Вспомнил
- и уже не мог выкинуть ее из головы. Я уселся в какое-то поганое кресло в
холле и стал думать, как она сидела со Стрэдлейтером в машине этого
подлого Эда Бэнки, и, хотя я был совершенно уверен, что между ними ничего
не было - я-то знаю Джейн насквозь, - все-таки я никак не мог выбросить ее
из головы. А я знал ее насквозь, честное слово! Понимаете, она не только
умела играть в шашки, она любила всякий спорт, и, когда мы с ней
познакомились, мы все лето каждое утро играли в теннис, а после обеда - в
гольф. Я с ней очень близко сошелся. Не в физическом смысле, конечно, -
ничего подобного, а просто мы с ней все время были вместе. И вовсе не надо
ухаживать за девчонкой, для того чтобы с ней подружиться.
А познакомился я с ней, потому что их доберман-пинчер всегда бегал в
наш палисадник и там гадил, а мою мать это страшно раздражало. Она
позвонила матери Джейн и подняла страшный хай. Моя мама умеет поднимать
хай из-за таких вещей. А потом случилось так, что через несколько дней я
увидел Джейн около бассейна нашего клуба, она лежала на животе, и я с ней
поздоровался. Я знал, что она живет рядом с нами, но я никогда с ней не
разговаривал. Но сначала, когда я с ней поздоровался, она меня просто
обдала холодом. Я из кожи лез, доказывал ей, что мне-то в высшей степени
наплевать, где ее собака гадит. Пусть хоть в гостиную бегает, мне
все-равно. В общем, после этого мы с Джейн очень подружились. Я в тот же
день играл с ней в гольф. Как сейчас помню, она потеряла восемь мячей. Да,
восемь! Я просто с ней замучился, пока научил ее хотя бы открывать глаза,
когда бьешь по мячу. Но я ее здорово натренировал. Я очень хорошо играю в
гольф. Если бы я сказал вам, во сколько кругов я кончаю игру, вы бы не
поверили. Меня раз чуть не сняли для короткометражки, только я в последнюю
минуту передумал. Я подумал, что если так ненавидеть кино, как я его
ненавижу, так ничего выставляться напоказ и давать себя снимать для
короткометражки.
Смешная она была девчонка, эта Джейн. Я бы не сказал, что она была
красавица. А мне она нравилась. Такая большеротая. Особенно когда она
из-за чего-нибудь волновалась и начинала говорить, у нее рот так и ходил
ходуном. Я просто балдел. И она никогда его не закрывала как следует,
всегда он был у нее приоткрыт, особенно когда она играла в гольф или
читала книжки. Вечно она читала, и все хорошие книжки. Особенно стихи.
Кроме моих родных, я ей одной показывал рукавицу Алли, всю исписанную
стихами. Она не знала Алли, потому что только первое лето проводила в
Мейне - до этого она ездила на мыс Код, но я ей много чего рассказывал про
него. Ей было интересно, она любила про него слушать.
Моей маме она не очень нравилась. Дело в том, что маме казалось,
будто Джейн и ее мать относятся к ней свысока, оттого что они не всегда с
ней здоровались. Мама их часто встречала в поселке, потому что Джейн
ездила со своей матерью на рынок в машине. Моей маме Джейн даже не
казалась хорошенькой. А мне казалась. Мне нравилось, как она выглядит, и
все.
Особенно я помню один день. Это был единственный раз, когда мы с
Джейн поцеловались, да и то не по-настоящему. Была суббота, и дождь лил
как из ведра, а я сидел у них на веранде - у них была огромная
застекленная веранда. Мы играли в шашки. Иногда я ее поддразнивал за то,
что она не выводила дамки из последнего ряда. Но я ее не очень дразнил. Ее
как-то дразнить не хотелось. Я-то ужасно люблю дразнить девчонок до слез,
когда случай подвернется, но смешно вот что: когда мне девчонка всерьез
нравится, совершенно не хочется ее дразнить. Иногда я думаю, что ей
