перебивая друг дружку и так далее. Все портило то, что все это
с_л_и_ш_к_о_м_ было похоже, как люди разговаривают и перебивают друг
дружку в жизни. Они играли свои роли почти так же, как тот Эрни в
Гринич-Вилледж играл на рояле. Когда что-нибудь делаешь слишком хорошо то,
если не следить за собой, начинаешь выставляться напоказ. А тогда уже не
может быть хорошо. Ну, во всяком случае, в этом спектакле они одни - я
говорю про Лантов - еще были похожи на людей, у которых башка варит, это
надо признать.
После первого акта мы со всеми другими пижонами пошли курить. Ну и
картина! Никогда в жизни не видел столько показного ломанья. Курят вовсю,
а сами нарочно громко говорят про пьесу, чтобы все слыхали, какие они
умные. Какой-то липовый киноактер стоял рядом с нами и тоже курил. Не знаю
его фамилию, но в военных фильмах он всегда играет того типа, который
трусит перед самым боем. С ним стояла сногсшибательная блондинка, и оба
они делали безразличные лица, притворялись, что не замечают, как на них
смотрят. Скромные, черти! Мне страшно стало. А моя Салли почти не
разговаривала, только восторгалась Лантами, ей было некогда: она всем
строила глазки, ломалась. Вдруг она увидела в другом конце курилки
какого-то знакомого пижона в темно-сером костюме, в клетчатом жилете.
Светский лев. Аристократ. Стоит, накурился до одури, а у самого вид такой
скучающий, презрительный. Салли все повторяет:
- Где-то я с ним познакомилась, я его знаю!
Всегда она всех знала. До того мне надоело, что она все время говорит
одно и то же, что я ей сказал:
- Знаешь что, ну и ступай, целуйся с ним, он, наверно, обрадуется.
Она страшно обиделась на меня. Наконец этот пижон ее узнал, подошел к
нам и поздоровался. Вы бы видели, как она здоровалась! Как будто двадцать
лет не виделись. Можно подумать, что их детьми купали в одной ванночке.
Такие друзья, что тошно смотреть. Самое смешное, что они, наверно, только
о_д_и_н_ р_а_з_ и виделись на какой-нибудь идиотской вечеринке. Наконец,
когда они перестали пускать пузыри от радости, Салли нас познакомила.
Звали его Джордж, не помню, как дальше, он учился в Эндовере. Да-да,
аристократ! Вы бы на него посмотрели, когда Салли спросила его, нравится
ли ему пьеса. Такие, ка он, все делают напоказ, они даже место себе
расчищают, прежде чем ответить на вопрос. Он сделал шаг назад - и наступил
прямо на ногу даме, стоявшей сзади. Наверно, отдавил ей все ногу! Он
изрек, что пьеса само по себе не шедевр, но, конечно, Ланты - "сущие
ангелы". Ангелы, черт его дери! Ангелы! Подохнуть можно.
Потом он и Салли стали вспоминать всяких знакомых. Такого ломанья я
еще в жизни не видел. Наперебой называли какой-нибудь город и тут же
вспоминали, кто там живет из общих знакомых. Меня уже тошнило от них,
когда кончился антракт. А в следующем антракте они опять завели эту
волынку. Опять вспоминали какие-то места и каких-то людей. Хуже всего, что
у этого пижона был такой притворный, аристократический голос, такой,
знаете, утомленный снобистский голосишко. Как у девчонки. И не
постеснялся, мерзавец, отбивать у меня девушку. Я даже думал, что он сядет
рядом с нами в такси, он после спектакля квартала два шел с нами вместе,
но он должен был встретиться с другими пижонами, в коктейльной. Я себе
представил, как они сидят в каком-нибудь баре в своих пижонских клетчатых
жилетках и критикуют спектакли, и книги, и женщин, а голоса у них такие
усталые, снобистские. Сдохнуть можно от этих типов.
Мне и на Салли тошно было смотреть, когда мы сели в такси; зачем она
десять часов слушала этого подонка из Эндовера? Я решил было отвезти ее
домой - честное слово! - но она вдруг сказала:
- У меня гениальная мысль! - Вечно у нее гениальные мысли. - Знаешь
что, - говорит, - когда тебе надо домой обедать? Ты очень спешишь или нет?
Тебя дома ждут к определенному часу?
- Меня? Нет, нет, никто меня не ждет! - говорю. И это была истинная
правда. - А что?
- Давай поедем кататься на коньках в Радио-сити.
Вот какие у нее гениальные мысли!
- Кататься в Радио-сити? Как, прямо сейчас?
- Хоть на часок, не больше. Тебе не хочется? Конечно, если тебе
неохота...
- Разве я сказал, что не хочу? - говорю. - Пожалуйста. Если тебе так
хочется.
- Ты правда хочешь? Если не хочешь - не надо. Мне решительно все
равно.
Оно и видно!
- Там дают напрокат такие чудные короткие юбочки, - говорит Джаннет
Кальц на прошлой неделе брала.
Вот почему ей не терпелось туда пойти. Хотела покрасоваться в этой
юбчонке, которая еле-еле прикрывает зад. Словом, мы туда пошли, и нам
сначала выдали коньки, а потом Салли надела такую синенькую юбочку, в
которой только задом вертеть. Но это ей дьявольски шло, надо сознаться. И
не подумайте, что она этого не понимала. Нарочно шла впереди меня, чтоб я
видел, какой у нее красивый круглый задик. Надо сознаться, он и вправду
ничего.
Но самое смешное, что на всем этом проклятом катке мы катались
х_у_ж_е_ в_с_е_х. Да-да, хуже всех! Ужас, что творилось! У Салли лодыжки
так подворачивались, что терлись прямо об лед. И не только вид был
дурацкий, наверно, ей и больно было до черта. По крайней мере, у меня все
болело. Я чуть не умер. Вы бы нас видели! И противнее всего, что сотни две
зевак стояли и смотрели - делать им больше было нечего, только смотреть,
как люди падают.
- Может, хочешь пойти в бар, возьмем столик, выпьем чего-нибудь? -
сказал я ей наконец.
- Вот это ты гениально придумал! - говорит. Она просто замучилась.
Бесчеловечно так себя мучить, мне ее даже стало жалко.
Мы сняли эти подлые коньки и пошли в бар, где можно выпить, посидеть
в одних чулках и посмотреть издали на конькобежцев. У столика Салли сняла
перчатки, и я дал ей сигарету. Вид у нее был довольно несчастный. Подошел
официант, я заказал для нее кока-колу, а для себя - виски с содовой,
только этот подлец отказался подать мне виски, пришлось тоже пить
кока-колу. Потом я стал зажигать спички. Я часто это делаю, когда находит
настроение. Даю спичке сгореть до конца, так что держать нельзя, и бросаю
в пепельницу. Нервная привычка.
Вдруг ни с того ни сего Салли спрашивает:
- Слушай, мне надо точно знать, придешь ты к нам в сочельник убирать
елку или нет? Мне надо знать заранее.
Видно, она злилась, оттого что ноги болели после этих коньков.
- Я же тебе писал, что приду. Ты меня раз двадцать спрашивала.
Конечно приду.
- Понимаешь, мне надо знать наверняка, - говорит. А сама озирается,
смотрит, нет ли тут знакомых.
Вдруг я перестал жечь спички, наклонился к ней через весь стол. Мне
надо было о многом с ней поговорить.
- Слушай, Салли! - говорю.
- Что? - спрашивает. А сама смотрит на какую-то девчонку в другом
конце зала.
- С тобой случается, что вдруг все осточертевает? - спрашиваю. -
Понимаешь, бывает с тобой так, что тебе кажется - все проваливается к
чертям, если ты чего-нибудь не сделаешь, бывает тебе страшно? Скажи, ты
любишь школу, вообще все?
- Нет, конечно, там скука смертная.
- Но ты ее _н_е_н_а_в_и_д_и_ш_ь_ или нет? Я знаю, что это скука
смертная, но ты _н_е_н_а_в_и_д_и_ш_ь_ все это или нет?
- Как тебе сказать? Не то что ненавижу. Всегда как-то приходится...
- А я ненавижу. Господи, до чего я все это ненавижу. И не только
школу. Все ненавижу. Ненавижу жить в Нью-Йорке. Такси ненавижу, автобусы,
где кондуктор орет на тебя, чтоб выходили через заднюю площадку, ненавижу
знакомиться с ломаками, которые называют Лантов "ангелами", ненавижу
ездить в лифтах, когда просто хочется выйти на улицу, ненавижу мерить без
конца костюмы у Брукса, когда тебе...
- Не кричи, пожалуйста! - перебила Салли.
Глупо, я и не думал кричать.
- Например, машины, - сказал я ужасно тихим голосом. - Смотри, как
люди сходят с ума по машинам. Для них трагедия, если на их машине хоть
малейшая царапина, а они вечно рассказывают, на сколько миль хватает
галлона бензина, а как только купят новую машину, сейчас же начинают
ломать голову, как бы им обменять ее на самую новейшую марку. А я даже
с_т_а_р_ы_е_ машины не люблю. Понимаешь, мне не интересно. Лучше бы я себе
завел лошадь, черт побери. В лошадях хоть есть что-то человеческое. С
лошадью хоть поговорить можно.
- Не понимаю, о чем ты... Ты так перескакиваешь...
- Знаешь, что я тебе скажу? - сказал я. - Если бы не ты, я бы сейчас
не сидел в Нью-Йорке. Если бы не ты, я бы, наверно, сейчас удрал к черту
на рога. Куда-нибудь в леса или еще подальше. Ты - единственное, из-за
чего я торчу здесь.
- Какой ты милый! - говорит. Но сразу было видно, что ей хочется
переменить разговор.
- Ты бы поучилась в мужской школе. Попробовала бы! - говорю. -
Сплошная липа. И учатся только для того, чтобы стать какими-нибудь
пронырами, заработать на какой-нибудь треклятый "кадиллак", да еще вечно
притворяются, что им очень важно, проиграет их футбольная команда или нет.
А целые дни только и разговору что про выпивку, девочек и что такое секс,
и у всякого своя компания, какая-нибудь гнусная мелкая шайка. У
баскетбольных игроков - своя шайка, у католиков - своя, у этих треклятых
интеллектуалов - своя, у игроков в бридж - своя компания. Даже у абонентов
этого дурацкого Книжного клуба - своя шайка. Попробуй с кем-нибудь
поговорить по-настоящему.
- Нет, это неверно! - сказала Салли. - Многим мальчишкам школа куда
больше дает.
- Согласен! Согласен, что многим школа дает больше. А мне - ничего!
Понятно? Я про это и говорю. Именно про это, черт побери! Мне вообще ничто
ничего не дает. Я в плохом состоянии. Я в ужасающем состоянии!
- Да, ты в ужасном состоянии.
И вдруг мне пришла в голову мысль.
- Слушай! - говорю. - Вот какая у меня мысль. Хочешь удрать отсюда ко
всем чертям? Вот что я придумал. У меня есть один знакомый в
Гринич-Вилледж, я у него могу взять машину недельки на две. Он учился в
нашей школе и до сих пор должен мне десять долларов. Мы можем сделать вот
что. Завтра утром мы можем поехать в Массачусетс, в Вермонт, объездить там
всякие места. Красиво там до черта, понимаешь? Удивительно красиво! - Чем
больше я говорил, тем больше я волновался. Я даже наклонился и схватил
Салли за руку, идиот проклятый! - Нет, кроме шуток! - говорю. - У меня
есть около ста восьми-десяти долларов на книжке. Завтра утром, как только
откроют банк, я их возьму, а потом можно поехать и взять машину у этого
парня. Кроме шуток. Будем жить в туристских лагерях и во всяких таких
местах, пока деньги не кончатся. А когда кончатся, я могу достать работу,
будем жить где нибудь у ручья, а потом когда-нибудь мы с тобой поженимся,
все как надо. Я сам буду рубить для нас дрова зимой. Честное слово, нам
так будет хорошо, так весело! Ну как? Ты поедешь со мной? Поедешь, да?
- Да как же можно? - говорит Салли. Голос у нее был злой.
- А почему нельзя? Почему, черт подери?
- Не ори на меня пожалуйста! - говорит. И главное, врет, ничуть я на
нее не орал.
- Почему нельзя? Ну почему?
- Потому что нельзя - и все! Во-первых, мы с тобой, в сущности, еще д
е т и. Ты подумал, что мы будем делать, когда деньги кончатся, а работу ты
не достанешь? Мы с голоду умрем. И вообще все это такие фантазии, что и
говорить не...
- Не правда. Это не фантазия! Я найду работу! Не беспокойся! Тебе об
этом нечего беспокоиться! В чем же дело? Не хочешь со мной ехать? Так и
скажи!
- Не в том дело. Вовсе не в том, - говорит Салли. Я чувствовал, что
