лужайке в крикет и огрели этого Алека мячом по башке. Тут к нему сразу
возвращается память, он бежит домой и целует свою мать в лоб. Он опять
становится настоящим герцогом и совершенно забывает ту простую девушку, у
которой свое издательство. Я бы рассказал вам, как было дальше, но боюсь,
что меня стошнит. Дело не в том, что я боюсь испортить вам впечатление,
там и портить нечего. Словом, все кончается тем, что Алек женится на этой
простой девушке, а ее брат, хирург, который пьет, приводит свои нервы в
порядок и делает операцию мамаше Алека, чтобы она прозрела, и тут этот
бывший пьяница и Марсия влюбляются друг в друга. А в последних кадрах
показано, как все сидят за длиннющим столом и хохочут до колик, потому что
датский дог вдруг притаскивает кучу щенков. Все думали, что он кобель, а
оказывается, это сука. В общем, могу одно посоветовать: если не хотите,
чтоб вас стошнило прямо на соседей, не ходите на этот фильм.
Но кого я никак не мог понять, так это даму, которая сидела рядом со
мной и всю картину проплакала. И чем больше там было липы, тем она горше
плакала. Можно было бы подумать, что она такая жалостливая, добрая, но я
сидел рядом и видел, какая она добрая. С ней был маленький сынишка, ему
было скучно до одури, и он все скулил, что хочет в уборную, а она его не
вела. Все время говорила - сиди смирно, веди себя прилично. Волчица и та,
наверно, добрее. Вообще, если взять десять человек из тех, кто смотрит
липовую картину и ревет в три ручья, так поручиться можно, что из них
девять окажутся в душе самыми прожженными сволочами. Я вам серьезно
говорю.
Когда картина кончилась, я пошел к Викер-бару, где должен был
встретиться с Карлом Льюсом, и, пока шел, все думал про войну. Военные
фильмы всегда наводят на такие мысли. Наверно, я не выдержал бы, если бы
пришлось идти на войну. Вообще не страшно, если бы тебя просто отправили
куда-нибудь и там убили, но ведь надо торчать в а р м и и бог знает
сколько времени. В этом все несчастье. Мой брат, Д.Б., четыре года как
проклятый торчал в армии. Он и на войне был, участвовал во втором фронте,
и все такое - но, по-моему, он ненавидел армейскую службу больше, чем
войну. Я был еще совсем маленький, но помню, когда он приезжал домой в
отпуск, он все время лежал у себя на кровати. Он даже в гостиную выходил
редко. Потом он попал в Европу, на войну, но не был ранен, и ему даже не
пришлось ни в кого стрелять. Целыми днями он только и делал, что возил
какого-то ковбойского генерала в штабной машине. Он как-то сказал нам с
Алли, что, если б ему пришлось стрелять, он не знал бы в кого пустить
пулю. Он сказал, что в армии полно сволочей, не хуже, чем у фашистов.
Помню, как Алли его спросил - может быть, ему полезно было побывать на
войне, потому что он писатель и теперь ему есть о чем писать. А он
заставил Алли принести ему бейсбольную рукавицу со стихами и потом
спросил: кто лучше писал про войну - Руперт Брук или Эмили Дикинсон? Алли
говорит - Эмили Дикинсон. Я про это ничего сказать не могу - стихов я
почти не читаю, но я твердо знаю одно: я бы наверняка спятил, если б мне
пришлось служить в армии с типами вроде Экли, Стрэдлейтера и того лифтера,
Мориса, маршировать с ними, жить вместе. Как-то я целую неделю был
бойскаутом, и меня уже мутило, когда я смотрел в затылок переднему
мальчишке. А нас все время заставляли смотреть в затылок переднему.
Честное слово, если будет война, пусть меня лучше сразу выведут и
расстреляют. Я и сопротивляться бы не стал. Но одно меня возмущает в моем
старшем брате: ненавидит войну, а сам прошлым летом дал мне прочесть эту
книжку - "Прощай, оружие!". Сказал, что книжка потрясающая. Вот чего я
никак не понимаю. Считается, что он славный малый. Не понимаю, как это
Д.Б. ненавидит войну, ненавидит армию и все-таки восхищается этим ломакой.
Не могу я понять, почему ему нравится такая липа и в то же время нравится
и Ринг Ларднер, и "Великий Гэтсби". Он на меня обиделся, Д.Б., когда я ему
это сказал, заявил, что я еще слишком мал, чтобы оценить "Прощай оружие!",
но, по-моему, это неверно. Я ему говорю - нравится же мне ринг Ларднер и
"Великий Гэтсби". Особенно "Великий Гэтсби". Да, Гэтсби. Вот это человек.
Сила!
В общем я рад, что изобрели атомную бомбу. Если когда-нибудь начнется
война, я усядусь прямо на эту бомбу. Добровольно сяду, честное благородное
слово!
19
Может быть, вы не жили в Нью-Йорке и не знаете, что Викер-бар
находится в очень шикарной гостинице - "Сетон-отель". Раньше я там бывал
довольно часто, но потом перестал. Совсем туда не хожу. Считается, что это
ужасно изысканный бар, и все пижоны туда лезут. А три раза за вечер там
выступали эти француженки, Тина и Жанин, играли на рояле и пели. Одна
играла на рояле совершенно мерзко, а другая пела песни либо непристойные,
либо французские. Та, которая пела, Жанин, сначала выйдет к микрофону и
прошепелявит, прежде чем запоет. Скажет: "А теперь ми вам спойемь маленьки
песенка "Вуле ву Франсэ". Этот песенка про ма-а-аленки франсуски дэвюшка,
котори приехаль в ошень болшой город, как Нуу-Йорк, и влюблялв ма-аленьки
малшику из Бруклин. Ми увэрен, что вам ошень понравиль!" Посюсюкает,
пошепелявит, а потом споет дурацкую песню наполовину по-английски,
наполовину по-французски, а все пижоны начинают с ума сходить от восторга.
Посидели бы вы там подольше, послушали бы, как эти подонки аплодируют, вы
бы весь свет возненавидели, клянусь честью. А сам хозяин бара тоже
скотина. Ужасающий сноб. Он с вами ни слова не скажет, если вы не
какая-нибудь важная шишка или знаменитость. А уж если ты знаменитость, тут
он в лепешку расшибется, смотреть тошно. Подойдет, улыбнется этак широко,
простодушно - смотрите, какой я чудный малый! - спросит: "Ну, как там у
вас, в Коннектикуте?", или: "Ну, как там у вас, во Флориде?" Гнусный бар,
кроме шуток. Я туда почти что совсем перестал ходить.
Было еще довольно рано, когда я туда добрался. Я сел у стойки -
народу было много - и выпил виски с содовой, не дождавшись Льюса. Я
вставал с табуретки, когда заказывал: пусть видят, какой я высокий, и не
принимают меня за несовершеннолетнего. Потом я стал рассматривать всех
пижонов. Тот, что сидел рядом со мной, по-всякому обхаживал свою девицу.
Все уверял, что у нее аристократические руки. Меня смех разбирал. А в
другом конце бара собрались психи. Вид у них, правда, был не слишком
психованый - ни длинных волос, ничего такого, но сразу можно было сказать,
кто они такие. И наконец явился сам Льюс.
Льюс - это тип. Таких поискать. Когда мы учились в Хуттонской школе,
он считался моим репетитором-старшеклассником. Но он только делал и делал,
что вел всякие разговоры про секс поздно ночью, когда у него в комнате
собирались ребята. Он здорово знал про всякое такое, особенно про всяких
психов. Вечно он нам рассказывал про каких-то извращенцев, которые
гоняются за овцами или зашивают в подкладку шляп женские трусики. Этот
Льюс наизусть знал, кто педераст, а кто лесбиянка, чуть ли не по всей
Америке. Назовешь какую-нибудь фамилию, чью угодно, и Льюс тут же тебе
скажет, педераст он или нет. Просто иногда трудно поверить, что все эти
люди - киноактеры и прочее - либо педерасты, либо лесбиянки. А ведь многие
из них были женаты. Черт его знает, откуда он это выдумал. Сто раз его
переспросишь: "Да неужели Джо Блоу тоже из этих! Джо Блоу, такая
громадина, такой силач, тот, который всегда играет гангстеров и ковбоев,
неужели и он?" И Льюс отвечал: "Безусловно!" Он всегда говорил:
"Безусловно!" Он говорил, что никакого значения не имеет, женат человек
или нет. Говорил, что половина женатых людей - извращенцы и сами этого не
подозревают. Говорил - каждый может вдруг стать таким, если есть задатки.
Пугал нас до полусмерти. Я иногда ночь не спал, все боялся - вдруг я тоже
стану психом? Но самое смешное, что, по-моему, сам Льюс был не совсем
нормальный. Вечно он трепался бог знает о чем, а в коридоре жал из тебя
масло, пока тыне задохнешься. И всегда оставлял двери из уборной в
умывалку открытыми, ты чистишь зубы или умываешься, а он с тобой оттуда
разговаривает. По-моему, это тоже какое-то извращение, ей-богу. В школах я
часто встречал настоящих психов, и вечно они выкидывали такие фокусы.
Потому я и подозревал, что Льюс сам такой. Но он ужасно умный, кроме
шуток.
Он никогда не здоровается, не говорит "привет". И сейчас он сразу
заявил, что пришел на одну минутку. Сказал, что у него свидание. Потом
велел подать себе сухой мартини. Сказал, чтоб бармен поменьше разбавлял и
не клал маслину. - Слушай, я для тебя присмотрел хорошего психа, - говорю.
Вон, в конце стойки. Ты пока не смотри. Я его приметил для тебя.
- Как остроумно! - говорит. - Все тот же прежний Колфилд. Когда же ты
вырастешь?
Видно было, что я его раздражаю. А мне стало смешно. Такие типы меня
всегда смешат.
- Ну, как твоя личная жизнь? - спрашиваю. Он ненавидел, когда его об
этом спрашивали.
- Перестань, - говорит он, - ради бога, сядь спокойно и перестань
трепаться.
- А я сижу спокойно, - говорю. - Как Колумбия? Нравится тебе там?
- Безусловно. Очень нравится. Если бы не нравилось, я бы туда не
пошел, - говорит. Он тоже иногда раздражал меня.
- А какую специальность ты выбрал? - спрашиваю. - Изучаешь всякие
извращения? - Мне хотелось подшутить над ним.
- Ты, кажется, пытаешься острить? - говорит он.
- Да нет, я просто так, - говорю. - Слушай, Льюс, ты очень умный
малый, образованный. Мне нужен твой совет. Я попал в ужасное...
Он громко застонал:
- Ох, Колфилд, перестань! Неужто ты не можешь посидеть спокойно,
поговорить...
- Ладно, ладно, - говорю. - Не волнуйся!
Видно было, что ему не хочется вести со мной серьезный разговор. Беда
с этими умниками. Никогда не могут серьезно поговорить с человеком, если у
них нет настроения. Пришлось завести с ним разговор на общие темы.
- Нет, я серьезно спрашиваю, как твоя личная жизнь? По-прежнему
водишься с той же куклой, помнишь, ты с ней водился в Хуттоне? У нее еще
такой огромный...
- О господи, разумеется, нет!
- Как же так? Где она теперь?
- Ни малейшего представления. Если хочешь знать, она, по-моему, стала
чем-то вроде нью-гемпширской блудницы.
- Это свинство! Если она тебе столько позволяла, так ты, по крайней
мере, не должен говорить про нее гадости!
- О черт! - сказал Льюс. - Неужели начинается типичный колфилдовский
разговор? Ты бы хоть предупредил меня.
- Ничего не начинается, - сказал я, - и все-таки это свинство. Если
она так хорошо относилась к тебе, что позволяла...
- Неужто надо продолжать эти невыносимые тирады?
Я ничего не сказал. Испугался, что, если я не замолчу, он встанет и
уйдет. Пришлось заказать еще одну порцию виски. Мне вдруг до чертиков
захотелось напиться.
- С кем же ты сейчас водишься? - спрашиваю. - Можешь мне рассказать?
Если хочешь, конечно!
- Ты ее не знаешь.
- А вдруг знаю? Кто она?
- Одна особа из Гринич-Вилледж. Скульпторша, если уж непременно
хочешь знать.
- Ну? Серьезно? А сколько ей лет?
- Бог ты мой, да разве я ее спрашивал!
- Ну, приблизительно сколько?
- Да, наверно, лет за тридцать, - говорит Льюс.
- За _т_р_и_д_ц_а_т_ь? Да? И тебе это нравится? - спрашиваю. - Тебе
нравятся такие старые? - Я его расспрашивал главным образом потому, что он
действительно разбирался в этих делах. Немногие так разбирались, как он.
