Он потерял невинность четырнадцати лет, в Нантакете, честное слово! - Ты
хочешь знать, нравятся ли мне зрелые женщины? Безусловно!
- Вот как? Почему? Нет, правда, разве с ними лучше?
- Слушай, я тебе еще раз повторяю: прекрати эти колфилдовские
расспросы хотя бы на сегодняшний вечер. Я отказываюсь отвечать. Когда же
ты, наконец, станешь взрослым, черт побери?
Я ничего не ответил. Решил помолчать минутку. Потом Льюс заказал еще
мартини и велел совсем не разбавлять.
- Слушай, все-таки скажи, ты с ней давно живешь, с этой скульпторшей?
- Мне и на самом деле было интересно. - Ты был с ней знаком в Хуттонской
школе?
- Нет. Она недавно приехала в Штаты, несколько месяцев назад.
- Да? Откуда же она?
- Представь себе - из Шанхая.
- Не ври! Китаянка, что ли?
- Безусловно!
Врешь! И тебе это нравится? То, что она китаянка?
- Безусловно, нравится.
- Но почему? Честное слово, мне интересно знать - почему?
- Просто меня восточная философия больше удовлетворяет, чем западная,
если тебе непременно _н_а_д_о_ знать.
- Какая философия? Сексуальная? Что, разве у них в Китае это лучше?
Ты про это?
- Да я не про Китай. Я вообще про Восток. Бог мой! Неужели надо
продолжать этот бессмысленный разговор?
- Слушай, я тебя серьезно спрашиваю, - говорю я. - Я не шучу. Почему
на Востоке все это лучше?
- Слишком сложно объяснить, понимаешь? - говорит Льюс. - Просто они
считают, что любовь - это общение не только физическое, но и духовное. Да
зачем я тебе стану...
- Но я тоже так считаю! Я тоже считаю, что это - как ты сказал? - и
духовное, и физическое. Честное слово, я тоже так считаю. Но все зависит
оттого, с кем у тебя любовь. Если с кем-нибудь, кого ты вовсе...
- Да не ори ты так, ради бога! Если не можешь говорить тихо, давай
прекратим этот...
- Хорошо, хорошо, только ты выслушай! - говорю. Я немножко волновался
и действительно говорил слишком громко. Бывает, что я очень громко говорю,
когда волнуюсь. - Понимаешь, что я хочу сказать: я знаю, что общение
должно быть и физическое и духовное, и красивое, - словом, всякое такое.
Но ты пойми, не может так быть с каждой - со всеми девчонками, с которыми
целуешься, - не может! А у тебя может?
- Давай прекратим этот разговор, - говорит Льюс. - Не возражаешь?
- Ладно, но все-таки выслушай! Возьмем тебя и эту китаянку. Что у вас
с ней особенно хорошего?
- Я сказал - прекрати!
Конечно, не надо было так вмешиваться в его личную жизнь. Я это
понимаю. Но у Льюса была одна ужасно неприятная черта. Когда мы учились в
Хуттоне, он заставлял меня описывать самые тайные мои переживания, а как
только спросишь его самого, он злится. Не любят эти умники вести умный
разговор, они только сами любят разглагольствовать. Считают, что если он
замолчал, так ты тоже молчи, если он ушел в свою комнату, так и ты уходи.
Когда я учился в Хуттоне, Льюс просто ненавидел, если мы начинали сами
разговаривать после того, как он нам рассказывал всякие вещи. Даже если мы
собирались в другой комнате, я и мои товарищи, Льюс просто не выносил
этого.
Он всегда требовал, чтобы все разошлись по своим комнатам и сидели
там, раз он перестал разглагольствовать. Все дело было в том, что он
боялся - вдруг кто-нибудь скажет что-либо умнее, чем он. Все-таки он
уморительный тип.
- Наверно, придется ехать в Китай, - говорю. - Моя личная жизнь ник
черту не годится.
- Это естественно. У тебя незрелый ум.
- Верно. Это очень верно, сам знаю, - говорю. - Но понимаешь, в чем
беда? Не могу я испытать настоящее возбуждение - понимаешь, настоящее, -
если девушка мне не нравится. Понимаешь, она должна мне нравится. А если
не нравится, так я ее и не хочу, понимаешь? Господи, вся моя личная жизнь
из-за этого идет псу под хвост. Дерьмо, а не жизнь!
- Ну, конечно, черт возьми! Я тебе уже в прошлый раз говорил, что
тебе надо сделать.
- Пойти к психоаналитику, да? - сказал я. В прошлый раз он мне это
советовал. Отец у него психоаналитик.
- Да это твое дело, бог ты мой! Мне-то какая забота, что ты с собой
сделаешь?
Я ничего не сказал. Я думал.
- Хорошо, предположим, я пойду к твоему отцу и попрошу его
пропсихоанализировать меня, - сказал я. - А что он со мной будет делать?
Скажи, что он со мной сделает?
- Да ни черта он с тобой не сделает. Просто поговорит, и ты с ним
поговоришь. Что ты, не понимаешь, что ли? Главное, он тебе поможет
разобраться в строе твоих мыслей.
- В чем, в чем?
- В строе твоих мыслей. Ты запутался в сложностях... О черт! Что я,
курс психоанализа должен тебе читать, что ли? Если угодно, запишись к отцу
на прием, не угодно - не записывайся! Откровенно говоря, мне это глубоко
без-различно.
Я положил руку ему на плечо. Мне стало очень смешно.
- А ты настоящий друг, сукин ты сын! - говорю. - Ты это знаешь?
Он посмотрел на часы.
- Надо бежать! - говорит он и встает. - Рад был повидать тебя. - Он
позвал бармена и велел подать счет.
- Слушай-ка! - говорю. - А твой отец тебя психоанализировал?
- Меня? А почему ты спрашиваешь?
- Просто так. Психоанализировал или нет?
- Как сказать. Не совсем. Просто он помог мне приспособиться к жизни,
но глубокий анализ не понадобился. А почему ты спрашиваешь?
- Просто так. Интересно.
- Ну, прощай! Счастливо! - сказал он. Он положил чаевые и собрался
уходить.
- Выпей со мной еще! - говорю. - Прошу тебя. Меня тоска заела.
Серьезно, останься!
Он сказал, что не может. Сказал, что и так опаздывает, и ушел.
Да, Льюс - это тип. Конечно, он зануда, но запас слов у него
гигантский. Из всех учеников нашей школы у него оказался самый большой
запас слов. Нам устраивали специальные тесты.
20
Я сидел и пил без конца, а сам ждал, когда же наконец выйдут Тина и
Жанин со своими штучками, но их, оказывается, уже не было. Какой-то
женоподобный тип с завитыми волосами стал играть на рояле, а потом новая
красотка, Валенсия, вышла и запела. Ничего хорошего в ней не было, но во
всяком случае, она была лучше, чем Тина с Жанин, - по крайней мере, она
хоть песни пела хорошие. Рояль был у самой стойки, где я сидел, и эта
самая Валенсия стояла почти что около меня. Я ей немножко подмигнул, но
она сделала вид, что даже не замечает меня. Наверно, я не стал бы ей
подмигивать, но я уже был пьян как сапожник. Она допела и так быстро
смылась, что я не успел пригласить ее выпить со мной. Я позвал метрдотеля
и велел ему спросить старушку Валенсию, не хочет ли она выпить со мной. Он
сказал, что спросит непременно, но, наверно, даже не передал мою просьбу.
Никто никогда не передает, если просишь.
Просидел я в этом проклятом баре чуть ли не до часу ночи, напился там
как сукин сын. Совершенно окосел. Но одно я твердо помнил - нельзя шуметь,
нельзя скандалить. Не хотелось, чтобы на меня обратили внимание, да еще
спросили бы, чего доброго, сколько мне лет. Но до чего я окосел - ужас! А
когда я окончательно напился, я опять стал выдумывать эту дурацкую
историю, будто у меня в кишках сидит пуля. Я сидел один в баре, с пулей в
животе. Все время я держал руку под курткой, чтобы кровь не капала на пол.
Я не хотел подавать виду, что я ранен. Скрывал, что меня, дурака, ранили.
И тут опять ужасно захотелось звякнуть Джейн по телефону, узнать,
вернулась она наконец домой или нет. Я расплатился и пошел к автоматам.
Иду, а сам прижимаю руку кране, чтобы крове не капала. Вот до чего я
напился!
Но когда я очутился в телефонной будке, у меня прошло настроение
звонить Джейн. Наверно, я был слишком пьян. Вместо этого я позвонил Салли.
Я накрутил, наверно, номеров двадцать, пока не набрал правильно. Фу,
до чего я был пьян!
- Алло! - крикнул я, когда кто-то подошел к этому треклятому
телефону. Даже не крикнул, а заорал, до того я был пьян.
- Кто говорит? - спрашивает ледяной женский голос.
- Это я. Холден Колфилд. Пожалуйста, позовите Салли...
- Салли уже спит. Говорит ее бабушка. Почему вы звоните так поздно,
Холден? Вы знаете, который час?
- Знаю! Мне надо поговорить с Салли. Очень важно. Дайте ее сюда!
- Салли спит, молодой человек. Позвоните завтра. Спокойной ночи!
- Разбудите ее! Эй, разбудите ее! Слышите?
И вдруг заговорил другой голос:
- Холден, это я. - Оказывается, Салли. - Это еще что за выдумки?
- Салли? Это ты?
- Да-да! Не ори, пожалуйста! Ты пьян?
- Ага! Слушай! Слушай, эй! Я приду в сочельник, ладно? Уберу с тобой
эту чертову елку. Идет? Эй, Салли, идет?
- Да. Ты ужасно пьян. Иди спать. Где ты? С кем ты?
- Салли? Я приду убирать елку, ладно? Слышишь? Ладно? А?
- Да-да. А теперь иди спать. Где ты? Кто с тобой?
- Никого. Я, моя персона и я сам. - Ох, до чего я был пьян! Стою и
держусь за живот. - Меня подстрелили! Банда Рокки меня прикончила.
Слышишь, Салли? Салли, ты меня слышишь?
- Я ничего не понимаю. Иди спать. Мне тоже надо спать. Позвони
завтра.
- Слушай, Салли! Хочешь, я приду убирать елку? Хочешь? А?
- Да-да! Спокойной ночи!
И повесила трубку.
- Спокойной ночи. Спокойной ночи, Салли, миленькая! Солнышко мое,
девочка моя милая! - говорю. Представляете себе, до чего я был пьян?
Потом и я повесил трубку. И подумал, что она, наверно, только что
вернулась из гостей. Вдруг вообразил, что она где-то веселится с этими
Лантами и с этим пшютом из Эндовера. Будто все они плавают в огромном
чайнике и разговаривают такими нарочно изысканными голосами, кокетничают
напоказ, выламываются. Я уже проклинал себя, что звонил ей. Но когда я
напьюсь, я как ненормальный.
Простоял я в этой треклятой будке довольно долго. Вцепился в телефон,
чтобы не потерять сознание. Чувствовал я себя, по правде сказать, довольно
мерзко. Наконец я все-таки выбрался из будки, пошел в мужскую уборную,
шатаясь, как идиот, там налил в умывальник холодной воды и опустил голову
до самых ушей. А потом и вытирать не стал. Пускай, думаю, с нее каплет к
чертям собачьим. Потом подошел к радиатору у окна и сел на него. Он был
такой теплый, уютный. Приятно было сидеть, потому что я дрожал, как щенок.
Смешная штука, но стоит мне напиться, как меня трясет лихорадка.
Делать было нечего, я сидел на радиаторе и считал белые плитки на
полу. Я страшно промок. Вода с головы лилась за шиворот, весь галстук
промок, весь воротник, но мне было наплевать. Тут вошел этот малый,
который аккомпанировал Валенсии, этот женоподобный фертик с завитыми
волосами, стал приглаживать свои златые кудри. Мы с ним разговорились,
пока он причесывался, хотя он был со мной не особенно приветлив.
- Слушайте, вы увидите эту самую Валенсию, когда вернетесь в зал? -
спрашиваю.
- Это не лишено вероятности! - отвечает. Острит, болван. Везет мне на
остроумных болванов.
- Слушайте, передайте ей от меня привет. Спросите, передал ей этот
подлый метрдотель привет от меня, ладно?
- Почему ты не идешь домой, Мак? Сколько тебе, в сущности, лет?
- Восемьдесят шесть. Слушайте, передайте ей от меня приветик?
Передадите?
- Почему не идешь домой, Мак?
- Не пойду! Ох, и здорово вы играете на рояле, черт возьми!
Я ему нарочно льстил. По правде говоря, играл он на рояле мерзко.
- Вам бы выступать по радио, - говорю. - Вы же красавец. Златые
кудри, и все такое. Вам нужен импресарио, а?
Иди домой, Мак. Будь умницей, иди домой и ложись спать.
- Нет у меня никакого дома. Кроме шуток - нужен вам импресарио?
Он даже не ответил. Вышел, и все. Расчесал свои кудри, прилизал из и
