начинаю ее ненавидеть. - У нас уйма времени впереди, тогда все будет
можно. Понимаешь, после того как ты окончишь университет и мы с тобой
поженимся. Мы сможем поехать в тысячу чудных мест. А теперь ты...
- Нет, не сможем. Никуда мы не сможем поехать, ни в какую тысячу
мест. Все будет по-другому, - говорю. У меня совсем испортилось
настроение.
- Что? Я не слышу. То ты на меня орешь, то бормочешь под нос...
- Я говорю - нет, никуда мы не поедем, ни в какие "чудные места",
когда я окончу университет и все такое. Ты слушай ушами! Все будет
по-другому. Нам придется спускаться в лифте с чемоданами и кучей вещей.
Нам придется звонить всем родственникам по телефону, прощаться, а потом
посылать им открытки из всяких гостиниц. Я буду работать в какой-нибудь
конторе, зарабатывать уйму денег, и ездить на работу в машине или в
автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и играть в бридж все вечера,
и ходить в кино, смотреть дурацкие короткометражки, и рекламу боевиков, и
кинохронику. Кинохронику. Ох, мать честная! Сначала какие-то скачки, потом
дама разбивает бутылку над кораблем, потом шимпанзе в штанах едет на
велосипеде. Нет, это все не то! Да ты все равно ни черта не понимаешь!
- Может быть, не понимаю! А может быть, ты сам ничего не понимаешь! -
говорит Салли. Мы уже ненавидели друг друга до визгу. Видно было, что с
ней бессмысленно разговаривать по-человечески. Я был ужасно зол на себя,
что затеял этот разговор.
- Ладно, давай сматываться отсюда! - говорю. - И вообще катись-ка ты,
знаешь куда...
Ох и взвилась же она, когда я это сказал! Знаю, не надо было так
говорить, и я никогда бы не выругался, если б она меня не довела. Обычно я
при девчонках никогда в жизни не ругаюсь. Уж и взвилась она! Я извинялся
как ошалелый, но она и слушать не хотела. Даже расплакалась. По правде
говоря, я немножко испугался, я испугался, что она пойдет домой и
пожалуется своему отцу, что я ее обругал. Отец у нее был такой длинный,
молчаливый, он вообще меня недолюбливал, подлец. Он сказал Салли, что я
очень шумный.
- Нет, серьезно, прости меня! - Я очень ее уговаривал.
- Простить! Тебя простить! Странно - говорит. Она все еще плакала, и
вдруг мне стало как-то жалко, что я ее обидел.
- Пойдем, я тебя провожу домой. Серьезно.
- Я сама доберусь, спасибо! Если ты думаешь, что я тебе позволю
провожать меня, значит, ты дурак. Ни один мальчик за всю мою жизнь при мне
так не ругался.
Что-то в этом было смешное, если подумать, и я вдруг сделал то, чего
никак не следовало делать. Я захохотал. А смех у меня ужасно громкий и
глупый. Понимаете, если бы я сидел сам позади себя в кино или еще
где-нибудь, я бы, наверно, наклонился и сказал самому себе, чтобы так не
гоготал. И тут Салли совсем взбесилась.
Я не уходил, все извинялся, просил у нее прощения, но она никак не
хотела меня простить. Все твердила - уходи, оставь меня в покое. В конце
концов я и ушел. Забрал свои башмаки и одежду и ушел без нее. Не надо было
ее бросать, но мне уже все осточертело.
А по правде говоря, я и сам не понимал, зачем ей все это наговорил.
Насчет поездки в Массачусетс, в Вермонт, вообще все. Наверно, я не взял бы
ее с собой, даже если б она сама напрашивалась. Разве с такими, как она,
можно путешествовать? Но самое страшное, что я _и_с_к_р_е_н_н_е_ предлагал
ей ехать со мной. Это самое страшное. Нет, я все-таки ненормальный,
честное слово!
18
Мне захотелось есть, когда я вышел с катка, и я забежал в буфет, съел
бутерброд с сыром и выпил молока, а потом зашел в телефонную будку. Я
подумал - может быть все-таки звякнуть Джейн еще раз, узнать, приехала она
домой или нет. Ведь у меня весь вечер был свободен, и я подумал - звякну
ей, и, если она уже дома, я ее приглашу куда-нибудь потанцевать. Я ни разу
с ней не танцевал за все наше знакомство. Это было четвертого июля в
клубе. Тогда мы еще были мало знакомы и я не решился отбить ее у кавалера.
Она была с отвратительным типом, с Элом Пайком, который учился в Чоуте. Я
его тоже мало знал, только он вечно вертелся около бассейна. Он носил
такие белые нейлоновые плавки и вечно прыгал с вышки. Целыми днями прыгал
каким-то дурацким стилем. Больше он ничего не умел, но, видно, считал себя
классным спортсменом. Сплошные мускулы - и никаких мозгов. Словом, Джейн в
тот вечер танцевала с ним. Мне это было непонятно. Когда мы с ней
подружились, я ее спросил, как она могла встречаться с таким заносчивым
гадом, как этот Эл Пайк. Но Джейн сказала, что он вовсе не задается. Она
сказала, что у него наоборот, этот самый комплекс неполноценности. Вообще
видно было, что ей его жаль, да она и не притворялась. Она всерьез его
жалела. Странные люди эти девчонки. Каждый раз, когда упоминаешь
какого-нибудь чистокровного гада - очень подлого или очень
самовлюбленного, каждый раз, как про него заговоришь с девчонкой, она
непременно скажет, что у него "комплекс неполноценности". Может быть, это
и верно, но это не мешает ему быть гадом. Один раз я познакомил подругу
Роберты Уолш с одним моим приятелем. Его звали Боб Робинсон, вот у него
по-настоящему был комплекс неполноценности. Сразу было видно, что он
стеснялся своих родителей, потому что они говорили "хочут" или "хочете", и
все в таком роде, а кроме того, они были довольно бедные. Но сам он был
вовсе не из худших. Очень славный малый, но подруге Роберты Уолш он
совершенно не понравился. Она сказала Роберте, что он задается, а решила
она, что он задается, потому, что он случайно назвал себя капитаном
команды дискуссионного клуба. Такая мелочь - и она уже решила, что он
задается! Вся беда с девчонками в том, что, если им мальчик нравится, будь
он хоть сто раз гадом, они непременно скажут, что у него комплекс
неполноценности, а если мальчик не нравится, будь он хоть самым славный
малый на свете, с самым настоящим комплексом, они все равно скажут, что он
задается. Даже с умными девчонками так бывает.
В общем, я опять позвонил старушке Джейн, но никто не подошел, и
пришлось повесить трубку. Я стал просматривать свою записную книжку,
искать, с кем бы мне провести вечер. К несчастью, у меня в книжке были
записаны только три телефона: Джейн, мистера Антолини - он был моим
учителем в Элктоне-хилле - и потом служебный телефон отца. Вечно я забываю
записать телефоны. В конце концов пришлось позвонить одному типу, Карлу
Льюсу. Он окончил Хуттонскую школу, когда я уже оттуда ушел. Он был старше
меня года на три, и я его не особенно любил, но он был ужасно умный - у
него был самый высокий показатель умственного развития во всей школе, - и
я подумал, может быть, он пообедает со мной и мы поговорим о чем-нибудь
умном. Иногда он интересно рассказывал. Я решил ему звякнуть. Он уже
учился в Колумбийском университете, но жил на Шестьдесят пятой улице, и я
знал, что он дома. Когда я до него дозвонился, он сказал, что в обед
занят, но может встретиться со мной в десять вечера в Викер-баре, на
Пятьдесят четвертой. По-моему, он очень удивился, когда услышал мой голос.
Один разя его обозвал толстозадым ломакой.
До десяти часов надо было как-то убить время, и я пошел в кино в
Радио-сити. Хуже нельзя было ничего придумать, но я был рядом и совершенно
не знал, куда деваться.
Я вошел, когда начался дивертисмент. Труппа Рокетт выделывала бог
знает что - знаете, как они танцуют, все в ряд, обхватив друг дружку за
талию. Публика хлопала как бешеная, и какой-то тип за мной все время
повторял: "Знаете как это называется? Математическая точность!" Убил. А
после труппы Рокетт выкатился на роликах человек во фраке и стал нырять
под маленькие столики и при этом острить. Катался он здорово, но мне было
скучновато, потому что я все время представлял себе, как он целыми днями
тренируется, чтобы потом кататься по сцене на роликах. Глупое занятие. А
после него рождественская пантомима, ее каждый год ставят в Радио-сити на
рождество. Вылезли всякие ангелы из ящиков, потом какие-то типы таскали на
себе распятия по всей сцене, а потом они хором во все горло пели
"Прийдите, верующие!". Здорово запущено! Знаю, считается, что все это
ужасно религиозно и красиво, но где же тут религия и красота, черт меня
дери, когда кучка актеров таскает распятия по сцене? А когда они кончили
петь и стали расходиться по своим местам, видно было, что им не терпится
уйти к чертям, покурить, передохнуть. В прошлом году я видел это
представление с Салли Хейс, и она все восторгалась - ах, какая красота,
ах, какие костюмы! А я сказал, что бедного Христа, наверно, стошнило бы,
если б он посмотрел на эти маскарадные тряпки. Салли сказала, что я
богохульник и атеист. Наверно, так оно и есть. А вот одна штука Христу,
наверно, понравилась бы - это ударник из оркестра. Я его помню с тех пор,
как мне было лет восемь. Когда родители водили сюда меня с братом Алли, мы
всегда пересаживались к самому оркестру, чтобы смотреть на этого ударника.
Лучше его я никого не видал. Правда, за весь номер ему всего раза два
удавалось стукнуть по этой штуке, и все-таки у него никогда не было скуки
на лице, пока он ждал. Но уж когда он наконец ударит, у него это выходит
так хорошо, так чисто, даже по лицу видно, как он старается. Когда мы с
отцом ездили в Вашингтон, Алли послал этому ударнику открытку, но,
наверно, тот ее не получил. Мы толком не знали, как написать адрес.
Наконец рождественская пантомима окончилась и запустили этот
треклятый фильм. Он был до того гнусный, что я глаз не мог отвести. Про
одного англичанина, Алека, не помню, как дальше. Он был на войне и в
госпитале потерял память. Выходит из госпиталя с палочкой, хромает по
всему городу, по Лондону, и не знает, где он. На самом деле он герцог, но
этого не помнит. Потом встречается с такой некрасивой, простой, честной
девушкой, когда она лезет в автобус. У нее слетает шляпка, он ее
подхватывает, а потом они вдвоем забираются на верхотуру и начинают
разговор про Чарльза Диккенса. Оказывается, это их любимый писатель. Он
даже носит с собой "Оливер Твиста", и она тоже. Меня чуть не стошнило. В
общем, они тут же влюбляются друг в друга, потому что оба помешаны на
Чарлзе Диккенсе, и он ей помогает наладить работу в издательстве. Забыл
сказать, эта девушка - издатель. Но у нее работа идет неважно, потому что
брат у нее пьяница и все деньги пропивает. Он очень ожесточился, этот
самый брат, потому что на войне он был хирургом, а теперь уже не может
делать операции, нервы у него ни к черту, вот он и пьет, как лошадь, день
и ночь, хотя в общем он довольно умный. Словом, Алек пишет книжку, а
девушка ее издает, и они загребают кучу денег. Они совсем было собрались
пожениться, но тут появляется другая девушка, некая Марсия. Эта Марсия
была невестой Алека до того, ка он потерял память, и она его узнает, когда
он надписывает в магазине свою книжку любителям автографов. Марсия говорит
бедняге Алеку, что он на самом деле герцог, но он ей не верит и не желает
идти с ней в гости к своей матери. А мать у него слепая, как крот. Но та,
другая девушка, некрасивая, заставляет его пойти. Она ужасно благородная,
и все такое. Он идет, но все равно память к нему не возвращается, даже
когда его огромный датский дог прыгает на него как сумасшедший, а мать
хватает его руками за лицо и приносит ему плюшевого мишку, которого он
обцеловывал в раннем детстве. Но в один прекрасный день ребята играли на
