торым круто поднимается прозрачный лес - черные стволы, синие тени, се-
ребристо-голубые пятна света. Ветви деревьев переплелись. Все резко,
точно, страшновато. Я понимаю, почему графики любят изображать деревья
без листьев. Деревья без листьев - это вернее, чем с листьями.
А за спиной у меня была обыкновенная добропорядочная улица с четырьмя
неоновыми вывесками, похожая на обыкновенную улицу в пригороде Москвы
или Ленинграда, и трудно было поверить, что там, за сопкой, город не
продолжается, что там уже на тысячи километров к северу нет крупноблоч-
ных домов и неоновых вывесок, что там необозримое, предельно выверенное
и точное царство, где уж если нечего есть, так нечего есть, где уж если
ты один, так один, где уж если тебе конец, так конец. Плохо там быть од-
ному.
Я постоял немного на грани этих двух царств, повернул налево и подо-
шел к своему дому. Наш дом последний в ряду и всегда будет последним,
потому что дальше - сопка. Или первым, если считать отсюда.
Стаськи дома не было. Я поставил коньяк на стол, поел баклажанной ик-
ры и включил радио.
"В Турции непрерывно растет стоимость жизни", - сказало радио.
Это я слышал еще утром. Это была первая фраза, которую я услышал се-
годня утром, а потом Стаська сказал:
- Куда эта бородатая сволочь спрятала мои гантели?
Он почти всегда так "нежно" меня величает, только когда не в духе,
говорит "Коля", а если уж разозлится, то - "Николай".
Не люблю приходить домой, когда Стаськи нет. Да, он очень шумный и
рубашки носит на две стороны - удлиняет, так сказать, срок годности, а
по ночам он жует пряники, запивая водопроводной водой, и чавкает, чавка-
ет так, что я закрываюсь одеялами с головой и тихо, неслышно пою: "Гади-
на, свинья, подавись ты своим пря-я-ником..." Но зато если бы он сейчас
был дома, он отбросил бы книжку и спросил: "Откуда заявилась эта борода-
тая сволочь?" А я ответил бы: "С комсомольского собрания".
А когда мы выпьем, я говорю с ним о Кате.
Я встал и плотно прикрыл скрипучие дверцы шкафа, придвинул еще стул,
чтобы не открывались. Не люблю, когда дверцы шкафа открыты, и прямо весь
содрогаюсь, когда они вдруг открываются сами по себе с тихим, щемящим
сердце скрипом. Появляется странное ощущение, как будто из шкафа может
вдруг выглянуть какая-нибудь рожа или просто случится что-нибудь нехоро-
шее.
Я взял свой проект и расстелил на столе, приколол кнопочками. Закурил
и отошел немного от стола. Он лежал передо мной, будущий центр Фосфато-
горска, стеклянный и стальной, гармоничный и неожиданный. Простите, но
когдато наступает пора, когда ты сам можешь судить о своей работе. Тебе
могут говорить разное, умное и глупое и середка-наполовинку, но ты уже
сам стоишь, как столб, и молчишь - сам знаешь.
Конечно, это не мое дело. Я мастер. Мое дело - наряды, цемент, бето-
номешалка. Мое дело - сизый нос и щеки свекольного цвета, мое дело -
"мастер, скинемся на полбанки", и, значит, туда, внутрь - "давай-давай,
не обижу, ребята, фирма платит". Мое дело - находить общий язык. Привет,
мое дело - это мое дело. Мое дело - стоять, как столб, у стола, курить,
и хвалить себя, и энать, что действительно добился успеха.
Я размазня, я никому не показываю своей работы, даже Сергею. Все это
потому, что я не хочу лезть вверх. Вот если бы мой проект приняли, а ме-
ня бы за это понизили в должности и начались бы всякие мытарства, тогда
мне было бы спокойно. Я не могу, органически не могу лезть вверх. Ведь
каждый будет смотреть на твою физиономию и думать: "Ну, пошел парень, в
гору идет". Только Стаська знает про эту штуку, больше никто, даже Катя.
Со мной дело плохо обстоит, уважаемые товарищи. Я влюблен. Чего там
темнить - я влюблен в жену моего друга Айрапета Кичекьяна.
Я взял бутылку, двумя ударами по донышку выбил пробку и пару раз
глотнул. Наверху завели радиолу.
"Купите фиалки, - пел женский голос, - вот фиалки лесные".
Вот фиалки лесные, и ты вся в лесных фиалках, лицо твое в лесных фи-
алках, а ножками ты мнешь ягоды. Босыми. Землянику.
Я выпил еще и повалился на кровать. Открыл тумбочку и достал письма,
наспех просмотренные утром.
Мать у меня снова вышла замуж, на этот раз за режиссера. Инка все еще
меня любит. Олег напечатался в альманахе, сообщает Пенкин. Сигареты с
фильтром он мне вышлет на днях. "Старая шляпа, ты еще не сдох?" - спра-
шивает сам Олег, и дальше набор совершенно незаслуженных оскорблений.
Все-таки что за странный тон у моих друзей по отношению ко мне?
Я бросил письма обратно в тумбочку и встал. Увидел свое лицо в зерка-
ле. Сейчас, что ли, ее сбрить? А как ее брить, небось щеки все разде-
решь. Я растянул себе уши и подмигнул тому в зеркале.
- Катишься ведь по наклонной плоскости, - предупредил я его.
- Хе-хе, - ответил он и ухмыльнулся самой скверной из своих улыбок.
- Люблю тебя, подлеца, - сказал я ему.
Он потупился.
В это время постучали. Я открыл дверь, и мимо меня прямо в комнату
прошла розовая Катя.
Она сняла свою парку и бросила ее на Стаськину постель. Потом подошла
к зеркалу и стала причесываться. Конечно, начесала себе волосы на лоб
так, что они почти закрыли весь правый глаз. Она была в толстой вязаной
кофте и синих джинсиках, а на ногах, как у всех нас, огромные ботинки.
- Ага, - сказала она, заметив в зеркале бутылку, - пьешь в одиночку?
Плохой симптом.
Я бросил ее парку со Стаськиной кровати на свою и подошел поближе.
Мне нужно было убрать со стола проект, но я почему-то не сделал этого,
просто заслонил его спиной.
Катя ходила по комнате и перетряхивала книги и разные вещи.
- Что читаешь? "Особняк"? Правда, здорово? Я ничего не поняла.
- Коньяк хороший? Можно попробовать?
- Это Стаськины гантели? Ого!
Не знаю, что ее занесло ко мне, не знаю, нервничала она или весели-
лась. Я смотрел, как она ходит по нашей убогой комнате, все еще румяная,
тоненькая, и вспоминал из Блока: "Она пришла с мороза, раскрасневшаяся,
и наполнила комнату..." Как там дальше? Потом она села на мою кровать и
стала смотреть на меня. Сначала она улыбнулась мне дружески-насмешливо,
как улыбается мне Сергей Орлов, потом просто по-дружески, как ее муж Ай-
рапет, потом как-то встревоженно, потом перестала улыбаться и смотрела
на меня исподлобья.
А я смотрел на нее и думал:
"Боже мой, как жалко, что я узнал ее только сейчас, что мы не жили в
одном доме и не дружили семьями, что я не приглашал ее на каток и не
предлагал ей дружбу, что мы не были вместе в пионерском лагере, что не я
первый поцеловал ее и первые тревоги, связанные с близостью, она разде-
лила не со мной".
Весь оборот этого дела был для меня странен, немыслим, потому что она
всегда, в общем, была со мной. Еще тогда, когда я вечером цепенел на
площадке в пионерском лагере, глядя на темную стену леса, словно выре-
занную из жести, и на зеленое небо и первую звезду... Мы пели песню:
В стране далекой юга,
Там, где не свищет вьюга,
Жил-был когда-то
Джон Грэй богатый.
Джон был силач, повеса...
Я был еще, в общем, удивительным сопляком и не понимал, что такое по-
веса. Я пел: "Джон был силач по весу..." Такой был смешной мальчишка. А
еще мы пели "У юнги Билля стиснутые зубы" и "В Кейптаунском порту", и
романтика этих смешных песенок безотказно действовала на наши сердца. И
романтика эта была ею, Катей, которую я не знал тогда, а узнал только
здесь. Катя, да, это бесконечная романтика, это самая ранняя юность,
это... Ах ты, Боже мой, это... Да-да-да. Это всегда "да" и никогда
"нет". И она это знает, и она пришла сюда, чтобы сказать мне "да", пото-
му что она почувствовала, кто она такая для меня.
- Хоть бы вы абажур какой-нибудь купили на лампочку, - сказала она
тревожно.
- А, абажур, - сказал я и посмотрел на лампочку, которая свисала с
потолка на длинном шнуре и висела в комнате на уровне груди. Когда нам
надо работать за столом, мы ее подвязываем к форточке.
- Правда, Колька, вы бы хоть окна чем-нибудь завесили, - посмелее
сказала она.
- А, окна. - Я бессмысленно посмотрел на темные голые окна, потом
посмотрел Кате прямо в глаза. В глазах у нее появился страх, они стали
темными и голыми, как окна. Я шагнул к ней и задел плечом лампочку. Катя
быстро встала с кровати.
- Купили бы приемник, - пробормотала он, - всетаки надо жить по-чело-
ве...
Лампочка раскачивалась, и тени наши метались по стенам и по потолку,
огромные и сташные. Мы стояли и смотрели друг на друга. Нас разделял
метр.
- Хорошо бы еще цветы, а? - пробормотал я. - А?! Цветы бы еще сюда,
ты не находишь? Бумажные, огромные...
- Бумажные - на похоронах, - прошептала она.
- Ну да, - сказал я. - Бумажных не надо. Лесные фиалки, да? Вот фиал-
ки лесные. Считай, что они здесь. Вся комната полна ими. Считай, что это
так.
Я поймал лампочку и, обжигая пальцы, вывернул ее. Несколько секунд в
кромешной темноте прыгали и расплывались передо мной десятки ламп и тени
качались на стене. Потом темнота успокоилась. Потом появились синие окна
и темная Катина фигура. Потом кофта ее выступила бледным пятном, и я
увидел ее глаза. Я шагнул к ней и обнял ее.
- Нет, - отчаянно вырываясь, сказала она.
- Это неправильно, - шептал я, целуя ее волосы, щеки, шею, - это не
по правилам. Твой девиз - "да". Мне ты должна говорить только "да". Ты
же это знаешь.
- Калчанов, ты подонок! - крикнула она, и я ее тут же отпустил. Я по-
нял, что она имела в виду.
- Да-да, я подонок, - пробормотал я. - Я все понимаю. Как же, конеч-
но...Прости...
Она не отошла от меня. Глаза ее блестели. Она положила мне руку на
плечо.
- Нет, Колька, ты не понимаешь... ты не подонок...
- Не подонок, правильно, - сказал я, - сорванец. Колька-удалец, голу-
боглазый сорванец, прекрасный друг моих забав... Отодрать его за уши...
- Ах, - прошептала она и вдруг прижалась ко мне, прильнула, прилепи-
лась, обхватила мою голову, и была она вовсе не сильной, совершенно бес-
помощной и в то же время властной.
Вдруг она отшатнулась и, упираясь руками мне в грудь, прошептала та-
ким голосом, словно плакала без перерыва несколько часов:
- Где ты раньше был, Колька? Где ты был год назад, черт?
В это время хлопнула дверь и в комнату кто-то вошел, споткнулся обо
что-то, чертыхнулся. Это был Стаська. Он зажег спичку, и я увидел его
лицо с открытым ртом. Он смотрел прямо на нас. Спичка погасла.
- Опять эта бородатая уродина куда-то смылась, - сказал Стаська и,
громко стуча каблуками, вышел из комнаты.
- Зажги свет, - тихо сказала Катя.
Она села на кровать и стала поправлять прическу. Я долго искал лам-
почку, почему-то не находил. Потом нашел, взял ее в ладони. Она была еще
теплой.
"Да, - подумал я, - Катя, Катя, Катя! Нет, несмотря ни на что, невзи-
рая и не озираясь, и какое бы у тебя ни было лицо, когда я зажгу
свет..."
- Что ты стоишь? - спокойно сказала она. - Вверни лампочку.
Лицо у нее было спокойное и ироническое. Она вдруг посмотрела на меня
искоса и снизу так, как будто влюбилась в меня с этого, как бы первого
взгляда, как будто я какой-нибудь ковбой и только что с дороги вошел сю-
да в пыльных сапогах, загорелый и видавший виды.
- Катя, - сказал я, но она уже надевала парку.
Она подняла капюшон, задернула "молнию", надела перчатки и вдруг уви-
дела проект.
- Что это? - воскликнула она. - Ой, как здорово!
- Катя, - сказал я. - Ну, хорошо... Ну, боже мой... Ну что же дальше?
Но она рассматривала мой проект.
- Какой дом! - воскликнула она. - Потрясающе!
Я ненавидел свой проект.
- Топ-топ-топ, - засмеялась она. - Это я иду по лестнице...
- Там будет лифт, - сказал я.
- Нет, это Корбюзье.
Я закурил и сел на кровать.
- Послушай, - сказал я. - Ну, хорошо... Я не могу говорить. Иди ко
