но, деревья густые (а под ними желтый песок), как облака, когда на само-
лете летишь, только зеленые. Понял, Петь? Игра такая была - "Скотный
двор", да? И клоун на качелях, заводной, и ружье с резиновой блямбоч-
кой... Стрелишь в потолок, а б
- Куда ты, Корень? - спросил Петька.
- В Шлакоблоки поехал, вот куда.
- Не ездий, Корень. Не ездий ты сегодня в Шлакоблоки, - затянул Петь-
ка. - Ну, куда ты поедешь такой - ни штиблет у тебя, ни галстука, ни
кашне. Не ездий ты в Шлакоблоки, Валька.
- Когда ж мне ездить-то туда, а? - закричал я. - Когда ж мне туда по-
ехать, Петь?
- Потом поедешь. Только не сейчас, верно тебе говорю. Прибарахлишься
немного и поедешь. А так что ехать, впустую? Без штиблет, без кашне...
Пойдем домой, поспим до вечера.
"Мы на коечках лежим, во все стороны глядим!" Петька, ты пил ког-
да-нибудь пантокрин? Это лекарство такое, от всех болезней. Мы пили его
в пятьдесят третьем году в Магадане перед пароходом. Кемарили тогда в
люках парового отопления и, значит, прохлаждались пантокрином. Это из
оленьих рогов, спиртовая настойка. Ты оленей видел, нет? Ни фига ты не
видел, собачьи упряжки ты видел, а вот оленей тебе не пришлось наблю-
дать. Ты бы видел, как чукча на олене шпарит, а снег из-под него веером
летит. Что ты! Конечно, я "либертосы" не водил по океану, но я тебе ска-
жу, морозы на Нере были не то что здесь. Завтра у меня день рождения,
если хочешь знать - тридцатка ровно, понял? Завтра я поеду в Шлакоблоки.
А чего мне, старому хрену, туда ездить? Мне теперь какая-нибудь вдова
нужна, какая-нибудь Стеша. Это только гордость моя польская туда тянет.
Ты знаешь, что я поляк, нет? Потеха, да? Я - и вдруг поляк. Корень -
польский пан. Пан Костюковский. Это мне пахан сказал, что я поляк, я и
не знал, в детдоме меня русским запи
Это было году в пятидесятом в Питере, я там в ФЗО обучался. Я все
равно не смогу рассказать про это как следует. Ну и ночка была -
бал-маскарад! Кому пришла в голову эта идея? Может, мне? Когда мы нала-
живали сантехнику в подвале на Малой Садовой, вечером, после работы, пе-
ред нами за огромными стеклами прямо горел миллионом огней Елисеевский
магазин. Наверное, мне пришла в голову эта идейка, потому что каждый
раз, проходя мимо Елисеевского, я воображал себя ночью там, внутри. На-
верное, я кинул эту идею, потому что из всех наших фезеошников я был са-
мый приблатненный. В общем, стали мы копать из соседнего дома, из подва-
ла, подземный ход и подошли под самый настил магазина. Мы сняли кафель-
ные плитки и заползли внутрь, все шесть человек. Ух ты, черт, это невоз-
можно рассказать: светилось несколько ламп в этой огромной люстре, и
отсвечивала гора разноцветных бутылок, а в дальнем углу желтела пирамида
лимонов и колбасы, тонкие и толстые, свисали с крюков, и мы сидели на
полу в этой тишине и молчали, как будто в
Ребята маленькие, все почти были тридцать шестого года, а я-то, лоб,
балда, надо было чисто сработать, а я со страху прямо к бутылкам полез,
и ребята за мной.
Все равно другой такой ночи у меня в жизни не было, да и не будет. Мы
лежали на полу, и хлестали шоколадный ликер, и прямо руками жрали икру,
и все было липким вокруг и сладким, и прямо была сказка, а не ночь, и
так мы все и заснули там на полу, а утром нас там и взяли прямо теплень-
ких.
И поехал я, Петя, из Питера осваивать Дальний Север. Жизнь моя была
полна приключений с тех пор, как я себя помню, а с каких пор я себя пом-
ню, я и сам не знаю. Иногда мне кажется, что тот, кого я помню, это был
не я. И вообще, что такое, вот выпили мы сегодня в складе, и этого уже
нет; вот я сигаретку гашу, и этого уже нет, а впереди темнота, а где же
я-то?
Тут такой сон находит, что просыпаешься от стука, будто чокнутый,
будто тебя пыльным мешком из-за угла хлопнули, страх какой-то, и хочется
бежать...
- Эй, Корень, тебе повестка пришла, - сказали из коридора.
Понятно, шуточки, значит. Так надо понимать, что в парикмахерскую мне
пришла повестка.
- Слышь, Корень, повестка тебе!
- Сходи с этой повесткой куда-нибудь, - ответил я, - и поменьше ори,
тут Петечка спит.
А может, в милицию повестка? Вроде бы не за что.
Я встал и взял повестку. Это был вызов на телефонную станцию, между-
городный разговор. Ничего не понимаю, что за чудеса?
Я пошел в умывалку и сунул голову под кран. Струя била мне по темени,
волосы нависали над глазами, мне было знобко и хорошо, так бы весь вечер
и просидел здесь, под краном.
Потом снова прочел повестку: "Приглашаетесь для разговора с Москвой".
И тут я понял: это штучки моего папаши. Ишь ты, профессор, что выдумал!
Мало ему писем и телеграмм, так он еще вот что придумал - телефонный
разговор.
Папаша мой нашелся год назад, верней, он сам меня нашел. Честно,
Петька, я раньше даже в мыслях не держал, что у меня где-то есть пахан.
Просто даже не представлял себе, что у меня кто-нибудь есть - папа там
или ктонибудь еще.
Оказывается, жив он, мой папаша, профессор по званию, член общества
какого-то, квартира в Москве, понял? Он у меня в тридцать седьмом году
загремел и шестнадцать лет, значит, на Колыме припухал. Рядом мы, зна-
чит, с ним были три года - я на Нере, а он где-то возле Сеймчана. Не лю-
бил я тогда этих контриков. Вот суки, думал, родину, гады, хотели расп-
родать япошкам и фрицам. Оказывается, ошибочка получилась, Петь. Чистую
ошибочку допустил культ личности. С батей моим тоже, значит, чистый про-
кол получился. Юриспруденция не сработала, так ее растак.
Петька спал. Я оделся и отправился на почту. В коридоре пришлось ос-
тановиться - встретил охотника со шхуны "Пламя". Он завел меня в свою
комнату и поднес стаканчик.
- Ну, как там у вас на шхуне? - спросил я.
- Премию получили, - ответил охотник. - Жалко, что тебя не было, Ко-
рень, ты бы тоже получил.
- Черт меня попутал с этими каланами.
- Да, это ты зря.
И поднес еще один стаканчик.
- Понял, на почту иду. Отец меня вызывает на междугородный переговор.
- Будет тебе, Корень.
- Отец у меня профессор кислых щей.
- Здоров ты брехать, ну и здоров.
- Ну, пока! Привет там на шхуне.
- Пока!
- Слушай, ты что, не веришь, да? Хочешь, я тебе всю жизнь расскажу?
Всю, с самого начала? Я, конечно, "либертосы" не водил...
Луна плыла над сопками, как чистенький кораблик под золотыми паруса-
ми. Мимо острова Буяна в царство славного Салтана. Сказочка какая-то
есть в стихах, кто ее мне рассказывал? Говорят, завелись какие-то летаю-
щие тарелки и летают по небу со страшной силой. Мне бы сейчас верхом на
такую тарелочку, и чтобы мигом быть в Москве, и чтобы батя мой не надры-
вался в трубку, чтоб руки у него не тряслись, а прямо чтобы сесть с ним
за стол и за поллитровочкой "столицы" разобрать текущий вопрос.
Эх, охотник, тебе бы только в шахматы играть, не знаешь ты ничего про
мою увлекательную жизнь. Попробовал бы ты к тридцати годам заиметь себе
папочку, профессора кислых щей. И кучу теток. И двоюродную сестренку,
красотку первого класса. Попробовал бы ты посидеть с ними за одним сто-
лом. Попробовал бы ты весь вечер заливать им про свои героические дела и
про производственные успехи. Впрочем, тебе-то что, ведь ты охотник с пе-
редовой шхуны "Пламя", ты премии получаешь.
А знаешь, как ночью остаться в квартире вдвоем с таким профессором, с
таким, понимаешь, членом общества по распространению разных знаний. Вот
ты меня называешь "бичом", а он небось и слова-то такого не знает. Я бы
тебе сказал, охотник, как он меня спросил:
"Значит, ты моряк, Валя? Выходит, что ты стал моряком?"
Да, я моряк, я рыбак, так мою распротак. Что ты хочешь, чтобы я расс-
казывал ему, как с сейнера меня выперли и как с плавбазы меня выперли,
да? Может, мне про Елисеевский магазин ему рассказать?
"Ах, Валька, Валька, что такое счастье?" - спрашивает мой отец и чи-
тает какие-то стихи.
А для меня, охотник, что такое счастье? Ликером налиться до ушей и
безобразничать с икрой, да?
"Неужели ты ничего не помнишь? - спрашивает отец. - Нашей квартиры в
Саратове? Меня совсем не помнишь? А маму?"
Что я помню? Кто-то вытаскивал стол и ставил на него стул, влезал и
снимал мою резинку. Потолки были высокие, это я помню. Подожди, охотник,
вот что я еще помню - патефон. "Каховка, Каховка, родная винтовка, горя-
чая пуля лети..." А мамы я не помню. Помню мильта в белом шлеме и моро-
женое, которое накручивали на такой барабанчик, а сверху клали круглую
вафлю. И помню, как в детском доме дрались подушками, как в спальне ле-
тали во все стороны подушки, как гуси на даче. Вот еще дачу немного пом-
ню и озеро. А гуси не летают. Ты небось и не видел никогда, охотник, ма-
териковых гусей, белых и толстых, как подушки.
"Когда ты еще приедешь, Валентин? - спрашивает отец. - Переезжай ко
мне. Ты моторы знаешь, технику, устроишься на работу. Женишься..."
И сейчас он все мне пишет без конца - приезжай. А как я приеду, когда
у меня ни галстука, ни штиблет и грошей ни фига?
Мне бы чемодана два барахла, и сберкнижку, и невесту, девку такую
вроде Люськи Кравченко, тогда бы я приехал, охотник.
Господи, и чего он меня нашел, на кой он меня, такое добро, нашел,
этот профессор?
Вот кого бы ему найти, так вот Герку, такого симпатичного сопляка,
поэта, чтоб ему! Ишь ты, шагают, орлы! Экипаж коммунистического труда.
- Здорово, матросы, - сказал я.
Черт те что, какие чудеса! Сколько отсюда до Москвы - десять тысяч
километров, не меньше, и вот я слышу голос своего бати и хрипну сразу
неизвестно отчего.
- Здравствуй, Валентин, - говорит он. - С днем рождения!
- Здравствуй, папа, - говорю я.
- Получай сюрприз. Скоро буду у вас.
- Чего? - поперхнулся я и подумал: "Опять, что ли, его замели?" Прямо
весь потом покрылся.
- Получил командировку от общества и от журнала. Завтра вылетаю.
- Да что вы, папа!
- Не зови меня на "вы"! Что за глупости!
- Не летите, папа! Чего вы? Вы же старый.
- Ты недооцениваешь моих способностей, - смеется он.
- Да мы в море уходим, папа. Чего вам лететь? Я в море ухожу.
Замолчал.
- А задержаться ты не можешь? - спрашивает. - Отпроситься у начальст-
ва.
- Нет, - говорю. - Никак.
- Печально.
И опять замолчал.
- Все-таки нужно лететь, - говорит.
Ах ты, профессор кислых щей! Ах ты, чтоб тебя! Что же это такое?
- Ладно, - говорю, - папа, попробую. Может быть, отпрошусь.
Луна плыла под всеми парусами, как зверобойная шхуна "Пламя". Будто
она уносила меня от всех забот и от передряг туда, где не пыльно.
Дико хотелось выпить, а в кармане у меня был рубль.
Ну вот, приедете, папа, и узнаете обо всем. Советую еще обратиться в
отдел кадров к товарищу Осташенко. Черт меня дернул пойти тогда на кала-
нов с этим татарином! Почти ведь человеком стал, прибарахлился, не
пил...
Рубль - это по-старому десятка, сообразил я.
В "Утесе" гулял боцман с "Зюйда". Он захмелил уже четырех пареньков,
а к нему все подсаживались.
- Иди туда, Корень, - сказала мне официантка. - Доволен будешь.
Я вынул свой рубль и положил его на стол.
- Вот, - сказал я, - обслужи, Раиса, на эту сумму.
Она принесла мне сто грамм водки и салат из морской капусты.
"Все, - думал я. - Хватит позориться".
Смотрю, в ресторан шустро так заходит Вовик, не раздетый, в тулупе и
шапке. Подходит ко мне.
- Корень, - говорит, - аврал. Собирай своих ребят, кого знаешь, едем
в Талый.
- Иди, сходи куда-нибудь, - говорю. - Видишь, человек ужинает.
- Аврал, - шепчет Вовик. - В Талый пароход пришел с марокканскими
апельсинами.
- Иди, сходи куда-нибудь!
- На, посмотри.
И показывает Вовик из-за пазухи чудо-юдо - апельсин!
- А на кой мне апельсин? - говорю. - У меня сейчас с финансами худо.
