присягой подтвердить все, что он им повелит. Я рад возможности помешать
ему в этом и наложить печать молчания на уста его лживых свидетелей. Я
бесконечно признателен вам за вашу любезность и имею честь пожелать вам
доброй ночи.
В то время, как слуги, все еще крайне озадаченные, толпой выходили из
комнаты больного - одни приседая, другие отвешивая поклоны, неуклюже
расшаркиваясь и тому подобное сообразно своему званию и положению, - я
оборотился и украдкой взглянул на кузена. Этот сокрушительный удар, к
тому же нанесенный ему на людях, он выдержал и глазом не моргнув. Он
стоял очень прямо, скрестив руки на груди и устремив непроницаемый
взгляд в потолок. В ту минуту я не мог не отдать ему снова дань восхище-
ния. И еще более он восхитил меня, когда, дождавшись, чтобы все слуги и
домочадцы вышли и оставили нас одних с дядей и поверенным, он приблизил-
ся на шаг к постели, с достоинством поклонился человеку, который только
что обрек его на совершенную нищету, и заговорил.
- Милорд, - сказал он, - как бы вы ни обошлись со мною, моя благодар-
ность и ваше нездоровье равно мешают мне обсуждать ваши поступки. Не мо-
гу лишь не обратить ваше внимание на то, сколь долгое время меня приуча-
ли рассматривать себя как вашего наследника. В качестве такового я счи-
тал бы даже противоестественным жить не так, как подобает вашему преем-
нику. Ежели теперь в благодарность за двадцать лет преданности меня ос-
тавляют без гроша, я оказываюсь не только нищим, но и банкротом.
То ли недавняя речь утомила дядю, то ли столь изобретательна была его
ненависть, но он лежал закрыв глаза и сейчас так и не раскрыл их. "Без
гроша!" - только и ответил он, и при этих словах по лицу его скользнула
престранная улыбка, на миг озарила сухие черты и мгновенно угасла, и
снова перед нами была прежняя непроницаемая маска, неизгладимая печать
старости, коварства и усталости. Сомнений быть не могло: дядя наслаждал-
ся происходящим, как не часто случалось ему наслаждаться за последние
четверть века. Огонь жизни едва тлел в этом бренном теле; ненависть же,
точно она и вправду была бессмертна, оставалась попрежнему жгучей, годы
ее не угасили.
Кузен мой, однако, упорствовал.
- Я нахожусь в весьма невыгодной позиции, - заговорил он снова. -
Тот, кто занял мое место, все еще остается в вашей комнате - это, пожа-
луй, предусмотрительно, зато не слишком деликатно. - И он бросил на меня
такой взгляд, каким можно было бы испепелить столетний дуб.
Я с радостью ушел бы оттуда и по лицу Роумена понимал, что он тоже
хотел бы меня удалить. Но граф был непоколебим. По-прежнему едва слышно
и все не раскрывая глаз, он приказал мне остаться.
- Что ж, - сказал Ален, - тогда я не стану более напоминать вам о
двадцати годах, которые мы провели с вами в Англии, и о том, что все это
время я был вам не вовсе бесполезен. Мне это было бы отвратительно. Ваша
светлость знает меня слишком хорошо, чтобы полагать, что я могу пасть
столь низко. Я вынужден отказаться от всякой защиты - такова воля вашей
светлости! Не знаю, чем я перед вами провинился; знаю лишь кару, которая
на меня обрушилась, и она так страшна, что я теряю мужество. Дядюшка, я
взываю к вам о милосердии: простите меня, хотя бы отчасти, не обрекайте
меня - нищего должника - на пожизненное заключение в долговой тюрьме.
- Chat est vieux, pardonnez [42] - процитировал дядя Лафонтена и,
открыв выцветший голубой глаз и глядя на Алена в упор, произнес даже не
без выразительности: - La jeunesse se flatte et croit tout obtenir; la
vieillesse est impitoyable [43].
Кровь бросилась Алену в лицо. Он оборотился к Роумену и ко мне, глаза
его метали молнии.
- Теперь ваш черед, - сказал он. - Тюрьма за тюрьму, пусть пропадают
оба виконта.
- С вашего позволения, мистер Ален, - прервал Роумен, - вы поторопи-
лись. Прежде всего надо обсудить кое-какие формальности.
Но Ален крупными шагами устремился к дверям.
- Остановитесь, остановитесь! - вскричал Роумен. - Вспомните ваш
собственный совет: не презирать противника.
Ален круто повернулся.
- Если я и не презираю вас, то ненавижу! - крикнул он, более не сдер-
живаясь. - Знайте это вы оба.
- Сколько я понял, вы угрожаете мсье виконту Энну, - сказал поверен-
ный. - На вашем месте я бы, право, этого не делал. Боюсь, очень боюсь,
что, ежели вы поступите так, как намереваетесь, вы меня вынудите на
крайние меры.
- По вашей милости я нищий и банкрот, - сказал Ален. - Какие еще мо-
гут быть крайние меры?
- В этом обществе я не хотел бы ничего называть точным именем, - от-
вечал Роумен. - Но есть вещи и пострашней банкротства и места похуже
долговой тюрьмы.
Сказано это было столь многозначительно, что Алена пробрала дрожь;
слова подействовали, как удар меча, и краску на лице его мгновенно сме-
нила бледность.
- Я вас не понимаю, - сказал он.
- Полноте, - возразил Роумен. - Думаю, вы отлично меня поняли. Не
предполагаете же вы, что все то время, покуда вы столько хлопотали, дру-
гие сидели сложа руки. Не воображаете же вы, будто оттого, что я англи-
чанин, у меня не хватило ума навести некоторые справки. Сколь ни велико
мое уважение к вашему роду, мсье Ален де Сент-Ив, но ежели я узнаю, что
вы предпринимаете в этом деле какие-либо шаги, все равно прямые или кос-
венные, я исполню свой долг, чего бы это мне ни стоило, иными словами, я
предам огласке настоящее имя бонапартистского шпиона, который помечает
свои письма Rue Gregoire de Tours [44].
Признаюсь, к этой минуте я почти всецело был на стороне моего оскорб-
ленного и несчастного кузена, и, если бы даже я не жалел его прежде,
сейчас я уже не мог его не пожалеть - так страшно был он потрясен, по-
няв, что позор его перестал быть тайной. Он не мог вымолвить ни слова,
схватился рукой за галстук, зашатался, мне показалось, он вот-вот упа-
дет. Я кинулся, чтобы поддержать его, но тут он овладел собою, отпрянул
от меня и стал, вытянув руки, словно защищаясь, как будто одно прикосно-
вение мое уже было бы для него оскорбительно.
- Руки прочь! - через силу выговорил он.
- Теперь, надеюсь, вы понимаете свое положение, - как ни в чем не бы-
вало ровным голосом продолжал поверенный, - понимаете, сколь осторожно
вам надлежит себя вести. Вы, если можно так выразиться, находитесь на
волосок от ареста, а так как я сам и мои агенты будем следить за вами
денно и нощно, вы уж постарайтесь не сворачивать с прямого пути. При ма-
лейшем вашем сомнительном шаге я немедля приму меры. - Роумен взял по-
нюшку табаку и окинул измученного, Алена критическим взором. - А теперь
позвольте вам напомнить, что ваша карета ждет у крыльца. Разговор наш
волнует его светлость... вам он тоже не может быть приятен... так что, я
полагаю, нет нужды его продолжать. В намерения графа, вашего дядюшки, не
входит, чтобы вы провели еще одну ночь под его кровом.
Ален поворотился и без единого слова или знака пошел из покоев дяди,
и я тут же последовал за ним. Должно быть, в глубине души я не чужд че-
ловеколюбия; во всяком случае, эта пытка, становившаяся с каждой минутой
все невыносимей, это медленное убийство - словно у меня на глазах чело-
века побивали камнями - заставили меня обратить мое сочувствие совсем в
другую сторону. И дядя и его поверенный в этот миг стали мне отврати-
тельны своей хладнокровной жестокостью.
Перегнувшись через перила, я еще успел услышать торопливые шаги Алена
в том самом вестибюле, где так недавно толпились слуги, чтобы почтить
его приезд, и где сейчас, когда его изгнали из-под этого крова, не ока-
залось ни души. Еще миг - и уже только эхо звенело у меня в ушах да
свистел ветер: то Ален захлопнул за собою дверь. Этот яростный грохот
дал мне ощутить (а впрочем, я и без того это понимал) всю неистовую силу
владевшего им гнева. В известном смысле я разделял его чувства; я пони-
мал, с каким восторгом он сам выгнал бы за дверь дядюшку, Роумена, меня
и решительно всех, кто был свидетелем его унижения.
ГЛАВА XX
ПОСЛЕ БУРИ
Едва кузен мой уехал, я принялся уныло прикидывать, каковы же могут
быть последствия всех вышеописанных событий. Побито было немало горшков,
и выходило, что платить за все придется мне! Этого гордого бешеного зве-
ря раздразнили и опозорили наедине и на людях до того, что он уже ничего
не видел, не слышал и не понимал, а затем отпустили на все четыре сторо-
ны, и теперь он мог строить планы самого жестокого отмщения. Я невольно
подумал о том, как обидно, что всякий раз, едва я решу вести себя при-
мерно, кому-либо из друзей непременно понадобится разыграть героическую
сцену; в которой роль героя - или жертвы, что, в сущности, одно и то же,
- всегда предназначается мне. Героем может быть лишь тот, кто выбрал эту
роль по доброй воле. В противном случае никакой он не герой. И, право
же, возвращался я в свою комнату отнюдь не в умиротворенном расположении
духа: я думал о том, что дядя и мистер Роумен обратили в игрушку и мою
жизнь и мое будущее, я клял их за это на чем свет стоит, и менее всего
на свете желал бы сейчас повстречаться с тем или с другим; поэтому, ког-
да я нос к носу столкнулся с поверенным, это был для меня, выражаясь
языком боксеров, настоящий нокаут.
Роумен стоял в моей комнате, опершись на каминную доску, и я с ра-
достью заметил, что он мрачен, задумчив, словом, нисколько не похож на
человека, который гордится делом рук своих.
- Ну? - сказал я. - Вы своего добились!
- Он уехал?
- Уехал, - отвечал я. - Мы еще наплачемся, когда он вернется.
- Вы правы, - сказал поверенный. - А отыгрываться мы можем только
ложью и выдумками, как нынче вечером.
- Как нынче вечером? - переспросил я.
- Да, как нынче вечером! - отвечал он.
- Чем мы нынче отыгрывались?
- Ложью и выдумками.
- Помилуй нас, боже! - воскликнул я. - Неужто, сэр, вы способны на
большее, чем даже я мог помыслить? Вы поистине поразительная личность!
Что вы обошлись с ним жестоко, я знал и уже имел удовольствие этому по-
радоваться. Но чтоб это был еще и обман! В каком смысле, почтеннейший?
Я задал этот вопрос тоном самым оскорбительным, но поверенный и гла-
зом не моргнул.
- Обман во всех смыслах, - серьезно отвечал он. - В том смысле, что
все это неправда, и в том смысле, что мне нечего ему предъявить, и в
том, что я просто похвастался, и в том, что я солгал. Как я могу его
арестовать? Ваш дядюшка сжег все документы! Я говорил вам об этом, вы,
видно, запамятовали... когда впервые встретился с вами в Эдинбургской
крепости. То был акт великодушия. На своем веку я видел много подобных
актов и всегда о них сожалел... всегда! "Вот это и есть его наследство",
- сказал граф, когда от бумаг остался один только пепел. Он и не предпо-
лагал, что наследство это окажется столь велико. А насколько оно велико,
покажет время.
- Тысячу раз прошу прощения, почтеннейший, но, сдается мне, у вас
хватает дерзости... при сложившихся обстоятельствах, можно даже сказать,
бесстыдства чуть ли не опустить руки?
- Совершенно верно, - отвечал он. - Да. У меня опускаются руки. У ме-
ня буквально опускаются руки. Я чувствую себя совершенно безоружным про-
тив вашего кузена.
- Однако послушайте! - заговорил я. - Вы это серьезно? Уж не оттого
ли вы осыпали беднягу всевозможнейшими оскорблениями? Не оттого ли так
старались снабдить меня тем, в чем у меня нет ни малейшей нужды, - еще
одним врагом? Не оттого ли, что вы против него совершенно безоружны?
"Вот мой последний снаряд, - говорите вы, - мои боевые припасы совершен-
но исчерпаны, погодите минутку, сейчас я выпущу последний снаряд. Снаряд
его раздразнит, но ранить не сможет. Вот, смотрите, он вне себя от бе-
шенства, а я теперь безоружен, еще один укол, еще пинок ногой - ну вот,
