направить по моему следу ищеек и наводнить всю Англию афишками не менее
смертельными, чем заряженный мушкет), мне впервые до конца открылось,
что приключение это грозит мне гибелью. Признаться, я чуть ли не надумал
на следующей же станции поворотить лошадей и ехать прямиком к побережью.
Однако я очутился в положении человека, который бросил вызов льву, или,
вернее, в положении человека, который с вечера, выпив лишнего, затеял
ссору, а наутро, протрезвясь в холодном свете дня, должен держать ответ.
И не потому, чтобы я меньше стремился к Флоре или хоть сколько-нибудь к
ней охладел. Нет, но когда в то утро я мрачно курил сигару в углу каре-
ты, мне прежде всего пришло на ум, что люди давно уже изобрели почту, и
в глубине души я не мог не признать, что было бы куда проще написать ей,
запечатать письмо, и пусть бы оно отправилось положенным путем, вместо
того чтобы мне ехать самому через всю страну и подвергать себя страшной
опасности, ибо на каждом шагу меня подстерегала виселица или полицейские
ищейки. Что до Сима и Кэндлиша, я о них, кажется, и не вспомнил.
На пороге "Зеленого дракона" меня поджидал Роули вместе с вещами и,
не дав мне опомниться, ошеломил неприятной вестью.
- Угадайте, сэр, кто тут есть? - начал он, задыхаясь, едва карета
отъехала. - Красногрудые. - И он многозначительно покачал головой.
- Красногрудые? - повторил я тупо, не вдруг поняв, что означает это
не раз слышанное мною словцо.
- Ну как же! - сказал он. - Красные жилеты. Сыщики. Сыщики с
Бау-стрит. Целых двое, и один из них сам Лейвендер. Я своими ушами слы-
шал, второй сказал ему: "Как вам будет угодно, мистер Лейвендер". Они
когда завтракали, сидели совсем рядышком со мной, ну, прямо как вон тот
почтальон. Бояться-то их нечего, они не за нами. Они за каким-то фальши-
вомонетчиком, и я не стал сбивать их со следу... Ну, нет! Я подумал, нам
ни к чему с ними связываться, так что я сообщил им "весьма ценные сведе-
ния". Мистер Лейвендер так и сказал и дал мне шестипенсовик. Они едут в
Лутон. Мне и наручники показали... только не Лейвендер, а другой, он да-
же защелкнул эти проклятые штуки у меня на запястье, и, вот ей-ей, я
прямо едва без чувств не хлопнулся! Страх как тошно, когда они у тебя на
руках. Прошу прощения, мистер Энн, - прибавил Роули, со свойственной ему
милой непосредственностью обратившись из доверчивого мальчишки в вышко-
ленного, почтительного слугу.
Что ж, похвалиться не могу, не скажу, чтобы разговор о наручниках
пришелся мне по вкусу, и за оговорку (он забыл, как следует меня назы-
вать) я пробрал Роули куда строже, чем требовалось.
- Слушаюсь, мистер Рейморни, - сказал он, с поклоном приподняв шляпу.
- Прошу прощения, мистер Рейморни. Но я допрежь того куда как был акку-
ратен, сэр, и уж не извольте беспокоиться, вперед тоже буду аккуратен. Я
только разок оплошал, сэр.
- Дорогой мой, - сказал я как мог суровее, - у тебя не должно быть
никаких оговорок. Потрудись запомнить, что на карту поставлена моя
жизнь.
Я не воспользовался случаем и не стал рассказывать ему обо всем, что
успел натворить сам. Уж такой у меня закон: командир всегда прав. Я ви-
дел однажды, как две дивизии выбивались из сил, две недели кряду пытаясь
захватить никому не нужный и совершенно неприступный замок в ущелье; я
знал, что мы делаем это, только чтоб соблюсти дисциплину, ибо так прика-
зал генерал, и потом все не мог придумать, как бы обойти свой же приказ,
и я безмерно восхищался силою его духа и все время считал, что рискую
жизнью ради весьма достойного дела. С глупцами и детьми - а стало быть,
и с Роули - особенно важно придерживаться этого правила. Я положил быть
в глазах моего слуги непогрешимым и, даже когда он выразил удивление по
поводу покупки малиновой кареты, сей же час поставил его на место. В на-
шем положении, объяснил я ему, надобно всем жертвовать впечатлению, ко-
торое мы производим; конечно же, наемный экипаж давал бы нам большую
свободу, но зато какой у нас почтенный вид! Я был столь красноречив, что
иной раз мне удавалось убедить даже самого себя. Но, поверьте, ненадол-
го! Мне так и виделось, что в окаянный экипаж уже набились сыщики с
Бау-стрит, а сзади наклеена афишка с моим именем и перечислены все мои
преступления. Хоть я и заплатил семьдесят фунтов, чтобы его заполучить,
но не пожалел бы и семисот, лишь бы благополучно от него отделаться.
Если карета угрожала нашей безопасности, то сколько же хлопот было с
сумкой для бумаг и ее золотым грузом! Я никогда не знал иных забот, кро-
ме как получить жалованье и потратить его; я счастливо жил в полку, как
в отчем доме, меня кормило интендантство великого императора, точно вез-
десущие птицы пророка Илии... а если интендантство мешкало, я - ей-жеей!
- весьма охотно насыщался за счет первого попавшегося крестьянина! Те-
перь же мне стало понятно и как тяжко бремя богатства и что такое страх
нищеты. В кожаной сумке лежало десять тысяч фунтов, но я перевел их на
французские деньги, и оказывалось, что у меня две с половиной тысячи
терзаний; весь день я глаз не спускал с этой сумки, а ночью она пресле-
довала меня во сне. В гостиницах я страшился уйти пообедать и страшился
уснуть. Поднимаясь в гору, я не решался отходить от дверец кареты. Слу-
чалось, я менял местоположение своих богатств: были дни, когда я носил
при себе пять или шесть тысяч фунтов, и в кожаной сумке ехали только ос-
татки; в эти дни я вдруг обретал солидную комплекцию, точь-в-точь мой
кузен, и весь хрустел, обложенный кредитными билетами, и карманы мои
чуть не лопались, набитые соверенами. А потом мне все это надоедало или
становилось совестно, и я клал деньги на место: пусть смотрят прямо в
лицо опасности, как обязывает благородство! Коротко говоря, я подавал
Роули весьма дурной пример непоследовательности в поступках и уж вовсе
не мог служить примером умения философически мыслить.
Но Роули все было нипочем, лишь бы не заскучать, и я еще не встречал
человека, который бы с такой легкостью находил во всем развлечение. Сама
жизнь наша, путешествие, собственная его роль в этой мелодраме были для
него волнующе занимательны. С утра до мочи он смотрел из окошка кареты,
и в нем то и дело вспыхивала восторженная любознательность, порою оправ-
данная, порою нет, а так как мне приходилось ее разделять, она нередко
меня утомляла. Я не прочь посмотреть на лошадей и на деревья тоже, хотя
в восторг они меня не приводят. Но чего ради мне разглядывать хромую ло-
шадь или дерево, напоминающее римскую цифру пять? Отчего мне радоваться,
увидав домик "ну, совсем такого цвета, как тот, что рядом с домом
мельника", где-то там, где я и не бывал-то никогда и о котором слышу
первый раз в жизни? Грех жаловаться, но в иные минуты юный словоохотли-
вый друг мой порядком тяготил меня своими излияниями. Он болтал без
умолку, но, впрочем, был неизменно добродушен.
Задавая вопросы, он проявлял милую любознательность и своими мыслями
делился тоже с милым простодушием. И отнюдь не скупился как на расспро-
сы, так и на рассказы. Я вполне мог бы написать биографию мистера Роули,
его батюшки и матушки, его тетушки Элизы и собаки мельника, и не делаю я
этого единственно из жалости к читателю, да еще опасаясь обвинений в
беззаконном заимствовании чужих сюжетов.
Мальчишка определенно решил во всем стать похожим на меня, а у меня
не хватало духу воспрепятствовать ему. Он старался перенять мою осанку,
с рабской точностью подражал моей привычке пожимать плечами - и, приз-
наться, лишь глядя на него, я заметил за собою эту привычку. Однажды я
ненароком обмолвился, что я католик. Он тут же погрузился в раздумье,
чем втайне меня порадовал. И вдруг...
- Прах меня побери! Я тоже стану католиком! - воскликнул он. - Научи-
те меня, мистер Энн... Ох, я хотел сказать, мистер Рейморни.
Я всячески его отговаривал, ссылался на то, что сам плохо разбираюсь
в основах и доктринах католического вероучения и что переходить из одной
веры в другую совсем не такое уж благое дело.
- Конечно, католическая вера самая лучшая, - говорил я, - но испове-
дую я ее совсем не оттого, просто вся наша семья католики. А после смер-
ти я хочу разделить участь своих родных, к этому же следует стремиться и
тебе. Если нам предстоит попасть в ад, отправимся туда, как и подобает
порядочным людям.
- Нет, я не про то, - заметил он. - По правде сказать, про ад-то я и
не подумал. Там ведь всякие муки. Да, это не больно сладко!
- Сдается мне, ты вообще ни о чем не подумал, - сказал я, и после
этого он отказался от намерения перейти в католичество.
Какое-то время он утешал себя игрой на дешевеньком флажолете - это
было одним из любимых его развлечений, благодаря которому у меня выдава-
лись спокойные часы. Впервые доставши флажолет из кармана в разобранном
виде, этот хитрец спросил, играю ли я на этом инструменте. Я отвечал,
что не играю; тогда он со вздохом отложил флажолет, будто огорчившись,
что я не играю. Довольно долго он изо всех сил противился искушению, ру-
ки у него так и чесались достать флажолет, пальцы машинально шарили по
карману, он даже перестал любоваться видом мест, по которым мы проезжа-
ли, и рассказывать ни с того ни с сего разные занимательные истории. Но
вот дудочка вновь оказалась у него в руках; он собирал ее, разбирал,
опять собирал и поначалу играл на ней беззвучно - как в пантомиме.
- Я-то немножко играю, - сказал он.
- Вот как? - заметил я и сладко зевнул.
И тут его прорвало.
- Мистер Рейморни, сэр, с вашего позволения, может, вам не помешает,
если я сыграю песенку? - взмолился он.
С этого часу наш путь оживляло дуденье флажолета.
Более всего Роули увлекался описаниями сражений, поединков, вылазками
лазутчиков и тому подобным. Слушая рассказы об этом, он спешил сравнить
их с подвигами Уоллеса, единственного известного ему героя. Восторг его
был велик и искренен. Узнав, что мы направляемся в Шотландию, он радост-
но выпалил:
- Ну вот, значит, я увижу, где жил Уоллес! - И тут же пустился в рас-
суждения: - Странное дело, сэр, - начал он, - и всегда-то меня заносит
куда не надо. Ведь я англичанин, и еще как этим горжусь! Вот ей-ей! Еще
как горжусь! Пусть бы эти ваши французишки только сунулись к нам, я бы
им показал, уж будьте в надежде. Верно вам говорю, я ж англичанин до са-
мых печенок. И на ж тебе - прилепился к этому Уильяму Уоллесу, и уж меня
от него не оторвешь; я ведь даже не слыхал, что есть на свете такие лю-
ди! А потом вот повстречались вы, и я возьми да и прилепись к вам. А ко-
ли толком рассудить, так ведь вы оба мне заклятые враги! Я... я прошу
прощенья, мистер Рейморни, но только нельзя ли как-нибудь так поста-
раться, чтоб вам не делать ничего против Англии, покуда я при вас? -
вдруг сорвалось у него с языка, точно мысль эта жгла его.
Я был тронут до глубины души.
- Будь спокоен, Роули, - сказал я. - Превыше всего я дорожу своей
честью - и твою честь стану охранять не менее ревностно, чем свою. Прос-
то мы с тобой побратались, как солдаты на линии огня. А едва горнист за-
играет тревогу, придется нам сойтись на поле брани, мой мальчик, одному
на стороне Англии, другому на стороне Франции, и да защитит бог правого!
Так я отвечал ему тогда, но хоть и не подал виду, а Роули попал мне в
самое больное место. Еще долго после этого разговора слова его звучали у
меня в ушах. Весь день меня мучила совесть, и ночью (мы провели ее, пом-
нится, в Личфилде) я тоже не сомкнул глаз. Я задул свечу с твердым наме-
рением уснуть, но в тот же миг перед внутренним взором моим вспыхнул
свет, озарил все, точно в театре, и я увидел себя на сцене в самых низ-
менных ролях. Мне вспомнились Франция и мой император, которые зависели
теперь от воли победителей: униженные, поставленные на колени, они все
