"Санди Геральд". Как же глупо с моей стороны было огорчаться! Ведь мне
впервые удалось ценой нескольких неприятных минут хоть чем-то возместить
мой неоплатный долг отцу. Поэтому, встретившись вслед за этим с Пинкер-
тоном, я был очень мягок. Мой отец весьма доволен и считает, что коррес-
понденция написана очень талантливо, сказал я ему; что же касается меня,
то я предпочитаю не привлекать внимания публики к моей особе, так как
убежден, что ее должен интересовать не художник, а только его произведе-
ния; поэтому, хотя статья написана с большим тактом, я прошу его как об
одолжении впредь этого никогда больше не делать.
- Ну вот, - сказал он уныло, - я вас обидел! Нет, вам не обмануть ме-
ня, Лауден. У меня нет деликатности, и это непоправимо.
Он сел и опустил голову на руки.
- Видите ли, в детстве я ведь не мог научиться ничему хорошему, - до-
бавил он.
- Ну что вы, мой милый, - сказал я, - ничего подобного! Только в сле-
дующий раз, когда вы захотите оказать мне услугу, пишите о моем твор-
честве, а мою персону оставьте в стороне и не записывайте моих бессмыс-
ленных высказываний. А главное, - добавил я, задрожав, - не сообщайте,
как я все это говорил! Вот, например: "С гордой, радостной улыбкой". Ко-
му интересно, улыбался я или нет?
- Вот тут вы ошибаетесь, Лауден, - перебил он меня. - Именно это и
нравится читателям, в этом-то и заключается достоинство статьи, ее лите-
ратурная ценность. Таким образом я воссоздаю перед ними всю сцену, даю
возможность самому скромному из наших сограждан получить от нашего раз-
говора такое же удовольствие, какое получил я сам. Подумайте, что значи-
ло бы для меня, когда я был бродячим фотографом, прочесть полтора столб-
ца подлинного культурного разговора, - узнать, как художник в своей заг-
раничной мастерской рассуждает об искусстве, узнать, как он при этом
выглядит, и как выглядит его мастерская, и что у него было на завтрак; а
потом, поедая консервированные бобы на берегу ручья, сказать себе: "Если
все пойдет хорошо, рано или поздно того же самого сумею добиться и я".
Да я бы словно в рай заглянул, Лауден!
- Ну, если это может доставить столько радости, - признал я, - пост-
радавшим не следует жаловаться. Только пусть теперь читателей радует
кто-нибудь Другой.
В результате этого происшествия между мной и Пинкертоном завязалась
настоящая дружба. Если я чтонибудь понимаю в человеческой натуре (и "ес-
ли" здесь не простая фигура речи, а означает искреннее сомнение), то мо-
гу смело утверждать, что никакие взаимные услуги, никакие совместно пе-
режитые опасности не укрепили бы ее так, как эта ссора, которой удалось
избежать, ибо тем самым мы нашли общий язык, несмотря на открывшуюся нам
разницу в наших вкусах и понятиях.
ГЛАВА IV,
В КОТОРОЙ Я ПОЗНАЮ ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ
Было ли это результатом полученного мною образования и постоянных
банкротств в коммерческой академии или сказывались качества, унаследо-
ванные от старика Лаудена, эдинбургского каменщика, но я, вне всяких
сомнений, был очень бережлив. Беспристрастно разбирая свой характер, я
прихожу к заключению, что это единственная добродетель, которой я могу
похвалиться. В течение первых двух лет пребывания в Париже я не только
никогда не тратил больше того, что высылал мне отец, а, наоборот, успел
накопить в банке порядочную сумму. Вы скажете, что вряд ли это было осо-
бенно трудно, поскольку я разыгрывал из себя бедняка-студента, однако
гораздо легче было бы тратить все до последнего гроша. Просто чудо, что
я не пошел по этой дорожке; а на третьем году моей жизни в Париже, то
есть вскоре после того, как я познакомился с Пинкертоном, выяснилось,
что это не только чудо, но и счастье. В очередной срок деньги от отца не
пришли. Я послал ему обиженное письмо с напоминанием и впервые не полу-
чил от него никакого ответа. Каблограмма возымела большее действие, так
как, во всяком случае, заставила отца вспомнить о моем существовании.
"Напишу немедленно", - телеграфировал он мне, однако обещанное письмо
пришло очень не скоро. Я недоумевал, сердился, тревожился, но благодаря
своей прежней бережливости не испытывал никаких финансовых затруднений.
Все затруднения, тревоги, муки отчаяния выпали на долю моего бедного от-
ца, который там, в Маскегоне, боролся с судьбой за существование и бо-
гатство и, возвращаясь домой после тяжелого дня бесплодного риска и неу-
дач, перечитывал, может быть, со слезами, последнее злое письмо своего
единственного сына, ответить на которое у него не хватало мужества.
Только три месяца спустя, когда от моих сбережений почти ничего не
осталось, я получил наконец обещанное письмо вместе с обычным чеком.
"Мой дорогой сынок, - начиналось оно. - Боюсь, что из-за биржевой го-
рячки я не только не отвечал на твои письма, но и не выслал тебе денег.
Прости своего старика отца - ему пришлось очень нелегко, а теперь, когда
все кончилось, доктор требует, чтобы я переменил обстановку и поехал
охотиться в Адирондакские горы. Только не думай, что я нездоров - прос-
тое переутомление и упадок душевных сил. Многие из самых видных дельцов
не устояли: Джон Т. Брейди удрал в Канаду с чужими капиталами. Билли
Сендуит, Чарли Даунс, Джо Кейзер и еще многие из наших видных граждан
сели на мель. Но Додд Голова Что Надо снова выстоял бурю, и, мне кажет-
ся, я так все устроил, что к осени мы станем богаче, чем были.
Теперь выслушай, сынок, мое предложение: ты писал, что далеко продви-
нулся в работе над своей первой статуей, - так возьмись же за дело
серьезно и кончи ее. Если твой учитель - все не могу запомнить, как пи-
шется его фамилия, - вышлет мне сертификат, что она отвечает рыночным
нормам, ты получишь в свое полное распоряжение десять тысяч долларов,
чтобы истратить их здесь или в Париже, как захочешь. Поскольку ты ут-
верждаешь, что там больше возможностей для твоей работы, я даже думаю,
что тебе следует купить или выстроить в Париже собственный домик, а там,
глядишь, твой старик отец начнет заходить к тебе обедать. Я с удо-
вольствием приехал бы сейчас, потому что начинаю стареть и очень стоско-
вался по своему милому мальчику, но у меня на руках еще несколько спеку-
ляций, которые требуют моего личного присутствия и наблюдения.
Скажи своему другу мистеру Пинкертону, что я каждую неделю читаю его
корреспонденции и, хотя напрасно ищу в них имя моего Лаудена, все же
кое-что узнаю о той жизни, которую он ведет в этом незнакомом мне Старом
Свете, описанном талантливым пером".
Разумеется, ни один молодой человек не сумел бы переварить подобное
письмо в одиночестве. Оно означало такую перемену судьбы, что необходим
был наперсник, - и таким наперсником я, разумеется, выбрал Джима Пинкер-
тона. Возможно, это отчасти объяснялось тем, что он упоминался в письме;
однако не думаю, чтобы последнее обстоятельство сыграло какую-нибудь
особую роль, - наше знакомство уже успело перейти в дружбу. Мой сооте-
чественник мне очень нравился; я посмеивался над ним, я читал ему нота-
ции, и я любил его. Он, со своей стороны, глубоко восхищался мной и гля-
дел на меня снизу вверх - ведь я в избытке получил то "образование", о
котором он так мечтал. Он ходил за мной по пятам, всегда готов был сме-
яться моим шуткам, и наши общие знакомые прозвали его "оруженосцем".
Мы с Пинкертоном читали и перечитывали это письмо, причем радовался
он не меньше меня, а выражал эту радость куда более бурно. Статуя была
уже почти закончена, так что потребовалось всего несколько дней, чтобы
подготовить ее к показу. Мой учитель дал свое согласие, и в безоблачное
майское утро у меня в мастерской собрались зрители предстоящего испыта-
ния. Мой учитель вдел в петлицу пеструю орденскую ленточку. Он пришел в
сопровождении двух студентов-французов, моих приятелей; они оба теперь -
известные парижские скульпторы. "Капрал Джон" (как мы его называли), во-
преки своей сдержанности и своей привычке целиком отдаваться работе, ко-
торые с тех пор принесли ему такое уважение во всем мире, на этот раз
покинул свой мольберт, чтобы поддержать земляка в столь важную минуту.
Милейший Ромни пришел по моей особой просьбе, ибо кто из знавших его не
чувствовал, что радость неполна, если он ее не разделяет, а несчастье
переносится легче благодаря его утешениям? Кроме того, при церемонии
присутствовали Джон Майнер, англичанин, братья Стеннис - Стеннис-аше
[11] и Стекнис-frere [12], как они фигурировали в счетах барбизонеких
трактирщиков, - два легкомысленных шотландца, и, разумеется, Джим; от
волнения он был бел как полотно, а на лбу у него поблескивали капельки
пота.
Полагаю, что и у меня, когда я снимал покрывало с Гения Маскегона,
вид был не лучше. Учитель с серьезным видом обошел статую, потом улыб-
нулся.
- Неплохо. Да, для начала неплохо.
Мы все вздохнули с облегчением, а Капрал Джон (в качестве самого спо-
собного студента из числа присутствующих) объяснил ему, что статуя пред-
назначается для украшения общественного здания, своего рода префектуры.
- Как? Что? - вскричал он. - Это еще что такое? А... в Америке, - до-
бавил он, когда ему были даны соответствующие разъяснения. - Ну, это де-
ло другое. Отлично, отлично.
О сертификате с ним пришлось заговорить, как о шутке - как о капризе
богача, который в вопросах культуры недалеко ушел от дикарей Фенимора
Купера, после чего потребовалось объединение всех наших способностей,
чтобы составить сертификат в выражениях, приемлемых для обеих сторон. В
конце концов этот документ был сочинен. Капрал Джон написал его своим
неразборчивым почерком, учитель освятил своим именем и росчерком, я су-
нул его в конверт вместе с уже приготовленным письмом, после чего мы все
отправились завтракать - все, кроме Пинкертона, помчавшегося на извозчи-
ке отвезти мое послание на почту.
Завтрак был заказан у Лавеню, куда не стыдно пригласить даже своего
мэтра. Стол накрыли в саду, блюда я выбирал лично, а над картой вин мы
устроили военный совет, что привело к превосходным результатам, и вскоре
все уже разговаривали с большим воодушевлением и быстротой, Правда, ког-
да произносились тосты, всем приходилось на несколько минут умолкать.
Разумеется, мы выпили за здоровье мэтра, и он ответил короткой остроум-
ной речью, полной изящных намеков на мое будущее и на будущее Соединен-
ных Штатов; затем пили за мое здоровье; затем - за здоровье моего отца,
о чем он был немедленно извещен каблограммой. Подобное мотовство и
экстравагантность чуть не доконали мэтра. Выбрав в поверенные Капрала
Джона (очевидно, исходя из предположения, что он стал уже слишком хоро-
шим художником, чтобы в нем могли сохраниться какие-либо американские
черты, кроме имени), он излил свое негодующее изумление в одной нес-
колько раз повторенной фразе: "C'est barbare!" [13]. Помимо обмена фор-
мальными любезностями, мы разговаривали - разговаривали об искусстве, и
разговаривали о нем так, как могут говорить только художники. Здесь, в
Южных Морях, мы чаще всего разговариваем о кораблях; в Латинском кварта-
ле мы обсуждали вопросы искусства - и с таким же постоянным интересом и,
пожалуй, с таким же отсутствием результатов.
Довольно скоро мэтр ушел. Капрал Джон (который в какой-то мере уже
сам был молодым мэтром) последовал за ним, после чего все простые смерт-
ные, разумеется, почувствовали большое облегчение. Остались только рав-
ные среди равных, бутылки заходили по кругу, беседа становилась все бо-
лее и более оживленной. Мне кажется, я и сейчас слышу, как братья Стен-
нис произносят свои многословные тирады, как Дижон, мой толстый прия-
тель-француз, сыплет остротами, столь же изящными, как он сам, а другой
мой приятель, американец, перебивает говорящих фразами вроде: "Я нахожу,
что в отношении тонкости Коро..." или: "для меня Коро - самый..." - пос-
