Может быть, меня впустят туда и мне удастся еще раз наполнить там свой
желудок, но, может быть, именно этот день окажется роковым и я буду изг-
нан оттуда после вульгарного скандала. Попытаться все-таки, конечно,
стоило, но за это утро моей гордости было нанесено слишком много тяжелых
ударов, и я чувствовал, что предпочту голодную смерть возможности полу-
чить еще один. Я смело смотрел в будущее, но для настоящего у меня не
хватало отваги; я смело шел на битву жизни, но для этого предварительно-
го набега на извозчичий трактир мне не хватало храбрости. Я продолжал
сидеть на скамье неподалеку от места упокоения Наполеона и то погружался
в дремоту, то словно начинал бредить, то терял способность соображать,
то испытывал животное удовлетворение от возможности сидеть не двигаясь,
то принимался с необычайной ясностью думать, планировать, вспоминать,
рассказывать себе сказки о падающем с неба богатстве, жадно заказывать и
пожирать воображаемые обеды и в конце концов, очевидно, уснул.
Уже темнело, когда меня разбудил холодный дождь, и я, дрожа, вскочил
на ноги, снова охваченный муками голода. Мгновение я стоял, ничего не
понимая, а в голове у меня вихрем проносились все мои недавние мысли и
сны; снова меня начал неотразимо манить извозчичий трактир и снова мысль
о возможном оскорблении удержала меня. "Qui dort dine" [16], - подумал я
и, шатаясь от слабости, побрел домой по мокрым улицам, где уже горели
фонари и светились огни витрин. И всю дорогу я продолжал составлять меню
воображаемых обедов.
- А, мсье Додд! - сказал швейцар. - Вам было заказное письмо. Поч-
тальон опять принесет его завтра.
Заказное письмо мне, когда я так давно совсем не получал писем? О его
содержании у меня не было ни малейшего представления, но я не стал тра-
тить время на догадки и тем более на обдумывание каких-нибудь бесчестных
планов - я просто начал лгать так естественно, словно всю жизнь только
этим и занимался.
- А! - сказал я. - Наконец-то мне прислали эти деньги! Жаль, что я не
успел получить их сегодня. Не одолжите ли вы мне до завтра сотню фран-
ков?
До этой минуты я еще ни разу не брал у швейцара взаймы, кроме того,
заказное письмо послужило гарантией - и он отдал мне все, что у него бы-
ло: три наполеондора и несколько франков серебром.
Я небрежно сунул деньги в карман, еще минуту поболтал со швейцаром,
медленно вышел из подъезда, а затем со всей быстротой, на какую были
способны мои подкашивающиеся ноги, бросился за угол в кафе "Клюни".
Французские официанты ловки и проворны, но на этот раз их проворство ка-
залось мне недостаточным, и едва передо мной были поставлены бутылка ви-
на и масло, как я, забыв о приличии, сразу наполнил свой стакан и набил
рот. О восхитительный хлеб кафе "Клюни", о восхитительный первый стакан
старого бургундского, теплой волной разлившийся по всему моему телу до
промокших ног, о неописуемая первая оливка, снятая с жаркого, - даже в
мой смертный час, когда потускнеет светильник сознания, я буду помнить
ваш дивный вкус! Дальнейшее течение обеда и весь остальной вечер скрыты
в густом тумане - может быть, он был порожден парами бургундского, а мо-
жет быть, явился результатом пресыщения после долгой голодовки.
Однако я отчетливо помню стыд и отчаяние, охватившие меня на следую-
щее утро, когда я обдумал свой поступок: я обманул честного бедняка
швейцара и более того - попросту сжег свои корабли, поставив под угрозу
мое последнее убежище, мой чердак. Швейцар будет ждать, что я верну
долг, платить мне нечем, начнется скандал, и я хорошо понимал, что ви-
новнику этого скандала придется покинуть дом. "По какому праву вы сомне-
ваетесь в моей честности?" - в бешенстве кричал я Майнеру еще накануне.
Ах, этот день накануне! День накануне Ватерлоо, день накануне всемирного
потопа - накануне я продал кров над моей головой, мое будущее и мое са-
моуважение за обед в кафе "Клюни"!
Пока я предавался мучительным размышлениям, почтальон принес пресло-
вутое заказное письмо и с ним спасение от всех угрожавших мне бед. Оно
было послано из Сан-Франциско, где Пинкертон уже вел бесчисленные и раз-
нообразные дела: мой друг вторично предлагал выплачивать мне стипендию,
которую в связи с его упрочивавшимся финансовым положением он собирался
увеличить до двухсот франков в месяц, а на случай, если я окажусь в
стесненных обстоятельствах, в письмо был вложен чек на сорок долларов.
Можно найти сотни убедительнейших причин для того, чтобы человек в
нашу эпоху, когда каждому следует полагаться только на себя, отклонил
предложение, ставящее его в зависимость от другого, но любое число самых
веских соображений бессильно перед суровой необходимостью, и не успели
банки открыться, как я уже получал деньги по чеку.
Я продал себя в рабство в начале декабря и шесть месяцев влачил все
растущую тяжесть цепей благодарности и тревоги. Заняв некоторую сумму, я
сумел превзойти себя и затмить Гений Маскегона, создав для Салона не-
большого, но крайне патриотичного "Знаменосца". Он был принят, простоял
там положенное число дней, никем не замеченный, а затем вернулся ко мне,
по-прежнему такой же патриотичный. Я всей душой (как выразился бы Пин-
кертон) предался часам и подсвечникам, но подлецу литейщику не нравились
мои эскизы. Даже когда Дижон, человек чрезвычайно добродушный и чрезвы-
чайно презиравший такую ремесленную работа, соглашался продать их вместе
со своими, литейщики сразу отбирали мои и отказывались от них. И они
возвращались ко мне, верные, как "Знаменосец", который во главе целого
полка истуканов поменьше мозолил нам глаза в углу крохотной мастерской
моего друга. Мы с Дижоном часами смотрели на эту коллекцию разнообразных
фигур. Здесь были представлены все стили - строгий, игривый, классичес-
кий и стиль Людовика Пятнадцатого, - а также все мыслимые персонажи - от
Жанны д'Арк в воинственной кольчуге до Леды с лебедем; более того - да
простит мне бог! - комический жанр тоже имел своих представителей. Мы
смотрели на них, мы критиковали их, поворачивали и так и сяк - даже при
самом тщательном осмотре приходилось признать, что это статуэтки как
статуэтки, и, однако, никто не соглашался брать их и даром!
Тщеславие умирает нелегко. В некоторых случаях оно переживает самого
человека, но примерно на шестом месяце, когда я был должен Пинкертону
около двухсот долларов, и еще сто различным людям в Париже, я проснулся
как-то утром в страшно угнетенном настроении и обнаружил, что остался
один - мое тщеславие за ночь испустило дух. Я не осмеливался глубже пог-
рузиться в трясину; я перестал возлагать надежды на мои бедные творения;
я наконец признал свое поражение и, усевшись в ночной рубашке на подо-
конник, откуда мне были видны верхушки деревьев на бульваре, и с удо-
вольствием прислушиваясь к музыке просыпающегося города, написал письмо
- мое прощание с Парижем, искусством, со всей моей прежней жизнью, со
всей моей прежней сущностью.
"Сдаюсь, - писал я. - Как только получу следующий чек, поеду прямо на
Дальний Запад, и там можешь делать со мной что хочешь".
Следует сказать, что Пинкертон с самого начала, сам того не сознавая,
всячески старался заставить меня приехать к нему: он описывал свое оди-
ночество среди новых знакомых ("ни один из которых не обладает твоей
культурой"), изливался в таких горячих дружеских чувствах, что это меня
смущало - ведь я не мог отплатить ему тем же, - жаловался, как трудно
ему без помощника, и тут же принимался хвалить мою решимость и уговари-
вать меня остаться в Париже.
"Только помни, Лауден, - снова и снова писал он, - что, если он тебе
все-таки надоест, здесь тебя ждет большая работа - честная, трудная,
приносящая хороший доход работа: ты будешь способствовать развитию ре-
сурсов этого штата, пребывающего пока в первозданном состоянии. И, ко-
нечно, мне незачем писать, как я буду рад, если мы станем заниматься
этим вместе, плечом к плечу". Вспоминая то время, я дивлюсь, как у меня
вообще хватало духа противостоять этим призывам и упорно тратить деньги
моего друга, хотя мне и было известно, что моя манера расходовать их ему
не по душе. Во всяком случае, осознав свое положение, я осознал его пол-
ностью и решил не только следовать в будущем советам Пинкертона, но и
возместить убытки, понесенные им из-за меня в прошлом. Я припомнил, что
у меня еще остались кое-какие возможности, и решил посетить семейство
Лауденов в древнем городе Эдинбурге.
И вот я, пользуясь не очень изящным выражением, навострил лыжи - пос-
тупок довольно неблаговидный, но зато совершенный без особых затрудне-
ний. Поскольку у меня не было никаких вещей, которые стоило бы брать с
собой, я покинул свое имущество без малейшего сожаления. Дижон унаследо-
вал "Жанну д'Арк", "Знаменосца" и мушкетеров. Вместе с ним я купил чемо-
дан и кое какие необходимые в дороге вещи, и тут же, у дверей магазина,
мы расстались, так как свои последние часы в Париже я хотел провести в
одиночестве. И вот в одиночестве я заказал свой прощальный обед (гораздо
более роскошный, чем позволяли мои финансы); в одиночестве купил билет
на вокзале Сен-Лазар; в полнейшем одиночестве, хотя вагон был перепол-
нен, смотрел я на залитую лунным светом Сену, усеянную маленькими ост-
ровками, на шпили руанского собора, на корабли в гавани Дьеппа. Когда
первые лучи зари пробудили меня на палубе пакетбота от беспокойного сна,
я с удовольствием встретил рассвет, с удовольствием смотрел, как из ро-
зовой дымки встают зеленые берега Англии; с восторгом вдыхал соленый
морской воздух - и тут вдруг вспомнил: я более не художник, я перестал
быть самим собой, я расстался со всем, что мне было дорого, и возвраща-
юсь к тому, что всегда презирал, возвращаюсь рабом долгов и благодарнос-
ти, безнадежным неудачником.
Неудивительно, что от этой картины моих несчастий и позора мысль моя
с облегчением обратилась к Пинкертону, питавшему ко мне, как я знал,
прежнюю горячую дружбу и уважение, которые я ничем не заслужил и поэтому
мог надеяться сохранить навсегда. Неравенство в наших отношениях вдруг
остро меня поразило: я был бы безнадежно туп, если бы мог думать об ис-
тории нашей дружбы без стыда: ведь я давал так мало, а брал и принимал
так много! Мне предстояло целый день пробыть в Лондоне, и я решил (хотя
бы на словах) установить некоторое равновесие. Усевшись в углу кафе и
требуя все новые листы бумаги, я изливал в письме свою благодарность и
раскаяние, давал обещания на будущее. До сих пор, писал я, вся моя жизнь
была проникнута эгоизмом. Я был эгоистичен по отношению к моему отцу и к
моему другу, принимал их помощь и ничем за нее не платил, лишая их даже
такого пустяка (хотя большего они и не требовали!), как мое общество.
Какую силу утешения таит в себе написанное слово! Едва это послание
было закончено и отправлено, как сознание собственной добродетели согре-
ло меня, точно хорошее вино.
ГЛАВА VI,
В КОТОРОЙ Я ОТПРАВЛЯЮСЬ НА ДАЛЬНИЙ ЗАПАД
На следующее утро я уже подъезжал к дому моего дяди, как раз вовремя,
чтобы позавтракать со всей семьей. Почти никаких перемен не произошло
здесь за три года, протекших с тех пор, как я впервые сел за этот стол
юным американским студентом, который совсем растерялся, глядя на неведо-
мые яства - копченую треску, копченую лососину, копченую баранину, - и
тщетно ломал голову, стараясь догадаться, что скрывается под пышной юб-
кой куклы на подносе. Единственное изменение можно было заметить только
в том, что ко мне стали относиться с большим уважением. С подобающей
грустью была упомянута кончина моего отца, а потом вся семья поспешила
заговорить на более веселую тему (о господи!) - о моих успехах. Им было
так приятно услышать обо мне столько хорошего; я стал настоящей знамени-
