ты - это ерунда. Глаза художника обращены внутрь, его цель - внутреннее
настроение. Погляди на Ромни. Вот у кого душа художника. Он беден, как
церковная мышь, но предложи ему стать главнокомандующим или даже прези-
дентом Соединенных Штатов, и он откажется, - ты же знаешь, что он отка-
жется.
- Может быть, и откажется, - кричал в ответ Пинкертон, ероша волосы
обеими руками, - но я не понимаю, почему; я не понимаю, чего ему надо!
Наверное, я не могу подняться до подобных взглядов. Конечно, это потому,
что в юности я не получил образования. Однако, Лауден, с моей низменной
точки зрения это кажется мне глупым. Дело в том, - порой добавлял он с
улыбкой, - что на пустой желудок мне внутреннее настроение ни к чему, и
я убежден, что первый долг всякого человека - умереть богатым, если
удастся.
- А для чего? - спросил я его как-то.
- Ну, не знаю, - ответил он. - А почему человек хочет стать скульпто-
ром, если уж на то пошло? Я и сам бы не прочь лепить. Только я не пони-
маю, почему ты не хочешь заниматься ничем другим. Это вроде как указыва-
ет на обедненную натуру.
Не знаю, научился ли он когда-нибудь понимать меня - а мне с тех пор
пришлось столько пережить, что я сам себя разучился понимать, - но, во
всяком случае, он скоро заметил, что я говорю совершенно серьезно, и
дней через десять неожиданно прекратил споры и заявил, что он зря тратит
свой капитал и должен немедленно вернуться на родину. Несомненно, ему
следовало бы вернуться уже давно, и медлил он в Париже только ради нашей
дружбы и из-за моих несчастий, но так уж устроен человек: тот самый
факт, который должен был бы обезоружить меня, только усилил мою досаду и
раздражение. Мне казалось, что, уезжая, он подло покидает меня. Вслух я
этого не высказывал, но, без сомнения, выдал свои чувства. Унылый вид
Пинкертона доказывал, что его и самого мучает эта же мысль. Как бы то ни
было, за время, пока он готовился к отъезду, наша дружба, казалось,
сильно остыла, о чем я вспоминаю теперь с немалым стыдом. В день отъезда
он пригласил меня пообедать в ресторане, который, как ему было хорошо
известно, я часто посещал, пока из соображений экономии не был вынужден
от этого отказаться.
Он, по-видимому, чувствовал себя неловко, а я и жалел о его отъезде и
злился, так что за едой мы почти не говорили.
- Вот что, Лауден, - сказал он с видимым усилием, когда был подан ко-
фе и мы закурили трубки, - тебе никогда не понять, как я тебе благодарен
и как я к тебе привязан. Ты не знаешь, какой дар судьбы - дружба с чело-
веком, стоящим на самой вершине цивилизации; ты не можешь себе предста-
вить, как эта дружба облагородила и очистила меня, как она возвысила мой
дух, и я хочу сказать тебе, что готов умереть у твоих дверей, как верная
собака.
Не знаю, что бы я ему ответил, но он перебил меня.
- Позволь, я договорю! - воскликнул он. - Я преклоняюсь перед твоей
преданностью искусству. Сам я не могу подняться до подобного чувства, но
в моей душе есть поэтическая струнка, Лауден, которая отзывается на не-
го. Я хочу, чтобы ты следовал своему призванию, и собираюсь помочь тебе
в этом.
- Пинкертон, что это еще за чепуха? - прервал я его.
- Пожалуйста, не сердись, Лауден, - сказал он, - это простое деловое
предложение - такие сделки заключаются каждый день, они даже типичны.
Каким образом Гендерсон, Самнер, Лонг оказались в Париже? Все одна и та
же история: с одной стороны - молодой человек, так и брызжущий гени-
альностью, с другой - коммерсант, не знающий, куда девать деньги.
- Брось говорить глупости - у тебя же нет ни гроша за душой, - пере-
бил я.
- Погоди, пока я примусь как следует за дело! - воскликнул он. - Я
наверняка разбогатею, и поверь, я хочу извлечь из своих денег кое-какое
удовольствие. Вот твоя первая стипендия. Прими ее из рук друга; я ведь,
как и ты, принадлежу к тем людям, для кого дружба священна. Это всего
сто франков, и ты их будешь получать каждый месяц, а как только я расши-
рю свое дело, мы эту сумму увеличим до приличной цифры. И тут нет ника-
кого одолжения - если ты поручишь мне сбывать свои скульптуры в Америке,
то это будет одной из выгоднейших сделок в моей жизни.
Потребовалось много времени, взаимного расшаркивания и обид, прежде
чем мне удалось отклонить его предложение, согласившись взамен распить
бутылку коллекционного вина. Наконец он прекратил спор, неожиданно ска-
зав: "Ну ладно, с этим - все", - и больше уже к этой теме не возвращал-
ся, хотя мы провели вместе целый день и я проводил его до дверей зала
ожидания вокзала Сен-Лазар. У меня было страшно одиноко на душе; ка-
кой-то голос говорил мне, что я отверг и мудрый совет и руку дружбы, и,
когда я возвращался домой по огромному, сияющему огнями городу, в первый
раз я глядел на него, как на врага.
ГЛАВА V,
В КОТОРОЙ Я БЕДСТВУЮ В ПАРИЖЕ
Нет такого места на земле, где было бы приятно голодать, но, если не
ошибаюсь, давно признано, что тяжелее всего голодать в Париже. В нем ки-
пит такая веселая жизнь, он так похож на огромный ресторан с садом, его
дома так красивы, театры так многочисленны, а экипажи мчатся так быстро,
что человек, измученный душевно и больной телесно, чувствует себя забро-
шенным и никому не нужным. Ему кажется, что он единственная реальность в
мире кошмаров. Весело болтающие посетители кафе, толпы у театральных
подъездов, извозчичьи кареты, набитые по воскресным дням искателями де-
шевых удовольствий, витрины ювелирных магазинов - все эти привычные зре-
лища как-то особенно усугубляют и подчеркивают его собственное нес-
частье, нужду, одиночество. И в то же самое время, если он человек моего
склада, ему служит утешением детски наивное тщеславие. Вот наконец нас-
тоящая жизнь, говорит он себе, наконец-то я стою с ней лицом к лицу:
спасательный пояс, поддерживавший меня на поверхности океана, исчез,
ничто не помогает мне в борьбе с волнами, от меня одного зависит, спа-
сусь ли я или погибну, и теперь я на самом деле испытываю то, чем вос-
торгался, читая о судьбе Лусто или Люсьена, Родольфа или Шокара.
Не стану подробно описывать, как я бедствовал. Нуждавшиеся студенты
обычно прибегали к тому, что мягко именовалось "займами" (хотя отдавать
эти долги они с самого начала не собирались), и многим удалось продер-
жаться таким образом несколько лет. Но мое разорение произошло в самый
неблагоприятный момент. Большинство моих друзей уехало, другие сами еле
сводили концы с концами. Ромни, например, вынужден был ходить по парижс-
ким тротуарам в деревенских сабо, а в его единственном костюме зияли та-
кие прорехи (несмотря на все булавки, которыми были искусно сколоты лох-
мотья), что дирекция Люксембургского музея попросила его больше там не
появляться. Дижон тоже сидел на мели и делал эскизы часов и газовых бра
по заказу какого-то торговца, так что был в состоянии предложить мне
только угол своей мастерской, где я мог бы работать. Моей собственной
мастерской, как нетрудно догадаться, я к этому времени уже лишился, и в
результате Гений Маскегона навеки расстался со своим творцом. Для того
чтобы хранить большую статую художнику необходима мастерская, галерея
или хотя бы право пользоваться садиком. Он не может возить ее с собой на
задке пролетки, как чемодан, и равным образом, поселившись на крохотном
чердаке, не может делить его с жильцом столь внушительных размеров.
Сперва я решил оставить Гения в моей прежней мастерской, ибо мне каза-
лось, что он, пребывая там, где был создан, может послужить источником
вдохновения для моего преемника. Но хозяин дома, с которым я, к нес-
частью, поссорился, воспользовался случаем сделать мне неприятность и
потребовал, чтобы я немедленно вывез свою собственность. Для человека,
находившегося в таких стесненных обстоятельствах, как я, нанять подводу
значило бы пойти на непозволительно большой расход, но даже это не оста-
новило бы меня, если бы, наняв подводу, я знал, куда мне везти свое тво-
рение. Мной овладел истерический смех, когда я увидел (глазами воображе-
ния), как я, ломовой извозчик и Гений Маскегона стоим посреди Парижа, не
имея ни малейшего понятия, что делать дальше, и в конце концов, пожалуй,
направляемся к ближайшей свалке и водружаем любимое дитя моей творческой
мысли на кучу городских отбросов. От подобной крайности меня спас вовре-
мя явившийся покупатель, которому я уступил Гения Маскегона за тридцать
франков. Где он теперь стоит, под каким именем его хвалят или бранят,
история умалчивает. Но мне хочется думать, что он украшает сад како-
го-нибудь загородного кафе, и продавщицы, вырвавшиеся на воскресенье из
душного Парижа, вешают шляпки на мать, а их кавалеры (желая сказать лю-
безность) утверждают, что крылатое дитя - это бог любви.
Я обедал в кредит в дешевом трактире на окраине, где столовались из-
возчики. Договариваясь с хозяином, я намекнул, - что ужина мне не потре-
буется, так как вечером я буду садиться за изысканно сервированный стол
кого-нибудь из богатых знакомых. Но это было крайне опрометчиво с моей
стороны. Моя выдумка, вполне правдоподобная, пока на мне был приличный
костюм, стала казаться более чем сомнительной, когда рукава и лацканы
моего сюртука обтрепались, а оторванные подметки башмаков начали звонко
шлепать по полу трактира. Кроме того, есть один раз в день было очень
полезно для моего кошелька, но вредно для моего желудка. Раньше я час-
тенько заходил в этот трактир из романтических побуждений - чтобы позна-
комиться с жизнью студентов, менее богатых, чем я. И каждый раз я входил
туда с отвращением, а выходил, испытывая тошноту. Мне было странно, что
теперь я сажусь тут за столик с нетерпением, встаю из-за него довольный
и принимаюсь считать часы, которые отделяют меня от возможности снова
приняться за эти сомнительные яства. Но голод - великий волшебник, а как
только я истратил все свои деньги и не мог уже заморить червячка чашкой
шоколада или куском хлеба, этот извозчичий трактир остался единственным
местом, где я кое-как подкреплял свои силы, если не считать редких, дол-
го ожидаемых и долго хранимых в памяти неожиданных удач. Например, тор-
говец расплачивался с Дижоном или кто-нибудь из старых друзей приезжал в
Париж. Тогда меня приглашали на настоящий обед, и я производил заем в
стиле Латинского квартала, после чего мне в течение двух недель хватало
денег на табак и утреннюю чашку кофе.
Казалось бы, такое полуголодное существование должно было убить во
мне гурмана. Однако в действительности все обстоит как раз наоборот: чем
грубее пища, которую ест человек, тем больше он мечтает о деликатесах.
Свои последние деньги - тридцать франков - я ничтоже сумняшеся истратил
на один хороший обед, а оставаясь один, занимался преимущественно тем,
что составлял меню воображаемых пиров.
Однажды во мне снова проснулась надежда - богатый житель одного из
Южных штатов заказал мне свой бюст. Заказчик был щедр, шутлив, весел.
Позируя, он развлекал меня всевозможными рассказами, а после окончания
сеанса приглашал пообедать с ним и продолжить осмотр достопримеча-
тельностей Парижа. Я ел вволю, начал толстеть. Бюст, по общему мнению,
получался очень похожим, и, признаюсь, я уже решил, что моим злоключени-
ям пришел конец. Но, когда работа была закончена и я отослал бюст в Аме-
рику, мой заказчик даже не сообщил мне о его получении. Этот удар совсем
сразил меня, и, вероятно, я даже не попытался бы бороться за свои права,
если бы не встал вопрос о чести моей родины. Ибо Дижон, воспользовавшись
удобным случаем, по-европейски, поспешил просветить меня (в первый раз)
относительно американских нравов: по его словам, Соединенные Штаты были
бандитским притоном, где нет и следа закона и порядка и где долги удает-
