ле чего, исчерпав свой запас французских слов (он был не силен в этом
языке), снова погружается в молчание. Однако он хотя бы понимал, о чем
идет речь, что же касается Пинкертона, то шум, вино, солнечный свет,
тень листвы и экзотическое удовольствие принимать участие в иностранной
пирушке были для него единственным развлечением.
Мы сели за стол около половины двенадцатого, а примерно около двух,
когда зашел спор о каких-то тонкостях и в качестве примера была названа
какая-то картина, мы решили отправиться в Лувр. Я уплатил по счету, и
несколько минут спустя мы всей толпой уже шли по улице Ренн. Погода сто-
яла жаркая, и Париж сверкал тем поверхностным блеском, который очень
приятен, когда у вас хорошее настроение, и действует угнетающе, когда на
душе грустно. Вино пело у меня в ушах и озаряло все вокруг. Картины, ко-
торые мы видели, когда, громко переговариваясь, проходили по галереям,
полным бессмертных творений, кажутся мне и теперь прекраснейшими, какие
мне только доводилось видеть, а мнения, которыми мы обменивались, каза-
лись нам тогда необыкновенно тонкими, глубокомысленными и остроумными.
Но, когда мы вышли из музея, наша компания распалась из-за различия
наших национальных обычаев. Дижон предложил отправиться в кафе и запить
события дня пивом; старшего Стенниса эта мысль возмутила, и он потребо-
вал, чтобы мы поехали за город, если возможно - в лес, и совершили длин-
ную прогулку. К его мнению немедленно присоединились все англичане и
американцы, и даже мне, человеку, над которым часто смеялись за его
пристрастие к сидячей жизни, мысль о деревенском воздухе и тишине пока-
залась неотразимо соблазнительной. По наведении справок выяснилось, что
мы можем успеть на скорый поезд до Фонтенбло, если сейчас же отправимся
на вокзал. Не считая одежды, у нас с собой не было никаких "личных ве-
щей" - термин изысканный, но довольно смутный, - и кое-кто из нашей ком-
пании предложил все-таки заехать за ними домой. Но братья Стеннис приня-
лись издеваться над нашей изнеженностью. Оказалось, что они неделю назад
приехали из Лондона, захватив с собой только пальто и зубные щетки. От-
сутствие багажа - вот тайна жизни. Несколько дорогостоящая, разумеется,
поскольку каждый раз, когда вам нужно причесаться, приходится платить
парикмахеру, и каждый раз, когда нужно сменить белье, приходится поку-
пать новую рубашку, а старую выбрасывать; однако можно пойти на любые
жертвы (доказывали братья), только бы не стать рабом чемоданов. "Челове-
ку необходимо порвать все материальные путы; только тогда он может счи-
тать себя взрослым, - заявили они, - а пока вы чем-нибудь связаны - до-
мом, зонтиком, саквояжем, - вы все еще не вышли из пеленок". Это теория
покорила большинство из нас. Правда, оба француза, презрительно посмеи-
ваясь, отправились пить свое пиво, а Ромни, слишком бедный, чтобы позво-
лить себе такую поездку за собственный счет, и слишком гордый, чтобы
прибегнуть к займу, незаметно стушевался. Остальная компания влезла в
извозчичью карету и принялась погонять лошадь (как это обычно бывает),
предложив чаевые кучеру, так что мы успели на поезд за минуту до его от-
хода и полчаса спустя уже вдыхали благодатный лесной воздух, направляясь
по холмистой дороге из Фонтенбло в Барбизон. Те из нас, кто шагал впере-
ди, покрыли это расстояние за пятьдесят одну с половиной минуту, устано-
вив рекорд, ставший легендарным в анналах англосаксонской колонии Ла-
тинского квартала, но вас, вероятно, не удивит, что я сильно от них отс-
тал. Майнер, склонный к философии британец, составил мне компанию, и,
пока мы медленно шли вперед, великолепный закат, лиловатые тени сумерек,
упоительный аромат леса и царившая в нем торжественная тишина настроили
меня на молчаливый лад. Мое душевное состояние передалось моему спутни-
ку, и, когда он вдруг заговорил, помню, это заставило меня вздрогнуть -
в такую глубокую задумчивость успел я погрузиться.
- Ваш отец, судя по всему, - очень хороший отец, - сказал он. - Поче-
му он не приезжает навестить вас?
У меня наготове было десятка два объяснений да еще столько же в запа-
се, но Майнер с присущей ему проницательностью, которая всех восхищала,
но и заставляла побаиваться его, неожиданно посмотрел на меня сквозь мо-
нокль и спросил:
- А вы его уговаривали приехать?
Я покраснел. Нет, я не уговаривал его приехать, я даже ни разу не
попросил его навестить меня. Я гордился им, гордился его красивым. Му-
жественным лицом, его мягкостью и добротой, его умением радоваться чужо-
му счастью, а также (если хотите, это была уже не гордость, а чванство)
его богатством и щедростью. И все же для него не было места в моей па-
рижской жизни, которая не пришлась бы ему по вкусу. Я боялся насмешек
над его наивными высказываниями об искусстве; я внушал себе - и отчасти
верил этому, - что он не хочет приезжать; мне казалось (как кажется и
сейчас), что счастлив он мог быть только в Маскегоне. Короче говоря, у
меня была тысяча веских и легковесных объяснений, ни одно из которых ни
на йоту не меняло того факта, что он ждал только моего приглашения, что-
бы приехать, - и я это знал.
- Спасибо, Майнер, - сказал я. - Вы даже лучше, чем я о вас думал.
Сегодня же напишу ему.
- Ну, вы сами вовсе уж не так плохи, - возразил Майнер с более чем
обычной шутливостью, но (за что я был ему очень благодарен) без обычной
иронии.
Это были чудесные дни, о которых я мог бы вспоминать без конца. Чу-
десными были и дни, которые последовали за ними, - когда мы с Пинкерто-
ном бродили по Парижу и предместьям и в поисках моего будущего обиталища
приценивались к домам или, осыпанные пылью, возвращались из антикварных
лавок, нагруженные китайскими божками и медными жаровнями. Оказалось,
что Пинкертон хорошо знал местоположение этих лавок, а также цены вся-
ческих редкостей и неплохо судил о них. Как выяснилось, он занимался
скупкой картин и редкостей для перепродажи их в Штатах, и его педантич-
ность и старательность привели к тому, что, не превратившись в настояще-
го ценителя, он сумел стать неплохим экспертом. Сами предметы оставляли
его глубоко равнодушным, но он находил особую радость в том, что научил-
ся покупать и продавать их.
В таких занятиях время шло незаметно, и наконец наступил срок, когда
я мог ожидать ответа от отца. Однако с первыми двумя почтами я не полу-
чил ничего, а с третьей пришло длинное, бессвязное письмо, полное угры-
зений, ободрений, утешений и отчаяния. Из этого грустного послания, ко-
торое, движимый сыновней почтительностью, я сжег, как только прочитал,
выяснилось, что мыльный пузырь миллионов моего отца лопнул, что у него
не осталось ни гроша, что он болен и что мне не только придется забыть о
десяти тысячах долларов, которые я мог бы промотать в свое удовольствие,
но даже денег, высылавшихся мне на жизнь, я больше получать не буду. Это
был тяжелый удар, но у меня хватило ума и совести поступить как должно.
Я продал все свои редкости - вернее, я попросил сделать это Пинкертона,
а он сумел продать их не менее выгодно, чем в свое время купить, так что
я на этом почти ничего не потерял. Полученная сумма вместе с оставшимися
у меня деньгами составила пять тысяч франков. Пятьсот из них я оставил
себе на необходимые расходы, а остальное еще до истечения недели послал
отцу в Маскегон, где они были получены - как раз вовремя, чтобы оплатить
его похороны.
Известие о смерти отца не удивило и почти не огорчило меня. Я не мог
представить его бедняком. Слишком долго вел он жизнь богатого человека,
ни в чем не отказывающего ни себе, ни другим, чтобы вынести подобную пе-
ремену. И, хотя мне было жаль себя, я радовался, что мой отец покинул
битву жизни. Я говорю, что мне было жаль себя, и для этого у меня было
вполне достаточно оснований: я лишился средств к существованию; все мое
состояние (включая и деньги, возвращенные из Маскегона) не превышало ты-
сячи франков, и в довершение бед подряд на статуи был передан другому
лицу. У нового подрядчика был не то сын, не то племянник, и мне с дело-
вой прямотой предложили поискать для своего товара другой рынок. Я начал
с того, что съехал с квартиры, и ночевал у себя в мастерской. Так что
теперь и когда я читал перед сном, и когда я просыпался, тяжеловесная и
отныне бесполезная махина - Гений Маскегона - все время торчала у меня
перед глазами. Бедная каменная красавица! Она предназначалась для того,
чтобы торжественно восседать под огромным золоченым куполом нового капи-
толия, - какая судьба ждет ее теперь? Для каких низменных целей будет
она разбита, словно отправленный на слом старый корабль? И что ждет ее
рожденного под несчастной звездой создателя, с тысячей франков в кармане
стоящего в преддверии той тяжелой жизни, которая ждет всякого никому не
известного скульптора?
Эту тему мы с Пинкертоном обсуждали без конца.
По его мнению, я должен был немедленно отказаться от своей профессии.
"Бросай все это, - повторял он снова и снова. - Поедем со мной в Штаты и
заведем какоенибудь дело. У меня есть капитал, а у тебя - культура.
"Додд и Пинкертон" - такое название фирмы для рекламы просто находка, а
ты и не представляешь себе, Лауден, какое большое значение может иметь
название".
Со своей стороны, я должен был признать, что скульптору для успеха
необходима одна из трех вещей: деньги, влиятельный покровитель или адс-
кая энергия.
Первых двух я лишился, а третьей у меня никогда не было, и все-таки
мне не хватало трусости (а быть может, и мужества) без всякого сопротив-
ления отказаться от выбранной мной профессии. Кроме того, как я сказал
Пинкертону, хотя мои шансы преуспеть в качестве скульптора были невели-
ки, как делец я вообще не мог ни на что рассчитывать, поскольку не имел
к этому ни вкуса, ни способностей. Но в этом отношении Пинкертон ничем
не отличался от моего отца: он принялся уверять меня, что я говорю так
по неопытности, что всякий умный и образованный человек непременно пре-
успеет на этом поприще, что я наверняка унаследовал деловые качества мо-
его отца и что я получил все необходимые для этой карьеры знания в спе-
циальном колледже.
- Пинкертон, - отвечал я, - неужели ты не можешь пенять, что все вре-
мя, пока я пробыл там, я ничем не интересовался и ничему не научился?
Для меня все это было смертной мукой.
- Этого не может быть, - возражал он. - Не мог же ты находиться в са-
мой гуще подобной жизни и не почувствовать ее очарования. У тебя для
этого слишком поэтичная душа! Нет, Лауден, ты меня просто бесишь.
По-твоему, какая-нибудь вечерняя заря должна потрясать человека, но он
не почувствует интереса к месту, где идет борьба за богатство, где сос-
тояния наживаются и теряются за один день; по-твоему, он останется рав-
нодушным к карьере, которая требует, чтобы он изучил жизнь, как свои
пять пальцев, умел выискать самую маленькую щелку, чтобы запустить в нее
лапу и извлечь доллар, и стоял бы посреди всего этого вихря - одной но-
гой на банкротстве, а другой - на взятом взаймы долларе, - и загребал бы
деньги лопатой наперекор судьбе и счастью?
Этой биржевой романтике я противопоставлял романтику (она же доброде-
тель) искусства, напоминая ему о людях, упорно сохранявших верность му-
зам, несмотря на все тяготы, с которыми эта верность связана, начиная от
Милле и кончая нашими многочисленными приятелями и знакомыми, которые
избрали именно этот приятный горный путь по жизни и теперь мужественно
пробирались по скалам и колючим зарослям, без гроша в кармане, но полные
надежд.
- Тебе этого не понять, Пинкертон, - говорил я. - Ты думаешь о ре-
зультатах, ты хочешь получать выгоду от затраченных тобой усилий, вот
почему ты не станешь художником, доживи ты хоть до тысячи лет. Результа-
