тельно любой житель Латинского квартала мог бы гордиться столь почетным
прозвищем.
Чтобы объяснить, откуда оно взялось, мне придется несколько отвлечься
и сообщить кое-какие сведения, касающиеся истории нравов XIX столетия;
такое отступление может быть интересным и само по себе. В те времена в
некоторых студиях новичков "крестили" самыми варварскими и гнусными спо-
собами. Но два происшествия, последовавшие одно за другим, помогли раз-
витию цивилизации, и (как это часто бывает) именно благодаря тому, что в
ход тоже были пущены самые варварские средства. Первое случилось вскоре
после появления в студии новичка-армянина. На голове его была феска, а в
кармане (о чем никто не знал) - кинжал. "Крестить" его начали в самом
обычном стиле и даже - изза головного убора жертвы - куда более буйно,
чем других. Сначала он переносил все с подзадоривающим терпением, но,
когда кто-то из студентов позволил себе действительно непростительную
грубость, выхватил свой кинжал и без всякого предупреждения всадил его в
бок шутнику. Рад сообщить, что последнему пришлось пролежать несколько
месяцев в кровати, прежде чем он смог снова приступить к занятиям. Свое
прозвище Пинкертон приобрел в результате второго происшествия. Однажды в
набитой народом студии трепещущий новичок подвергался особенно жестоким
и подленьким шуточкам. Вдруг высокий бледный юноша вскочил со своего та-
бурета и завопил: "А ну, англичане и американцы, разгоним эту лавочку!"
Англосаксы жестоки, но не любят подлости, и призыв встретил горячую под-
держку. Англичане и американцы схватили свои табуреты, и через минуту
окровавленные французы уже в беспорядке отступали к дверям, бросив оне-
мевшую от изумления жертву. В этой битве и американцы и англичане покры-
ли себя равной славой, но я горжусь тем, что зачинщиком был американец и
притом горячий патриот, которого как-то впоследствии на представлении
"L'oncle Sam" [8] пришлось оттеснить в глубь ложи и не подпускать к
барьеру, потому что он то и дело выкрикивал: "О моя родина, моя родина!"
А еще один американец (мой новый знакомый Пинкертон) больше всех отли-
чился во время сражения. Одним ударом он раскрошил свой табурет, и самый
грозный из его противников, отлетев в сторону, пробил спиной то, что на
нашем жаргоне именовалось "добросовестно обнаженной натурой". Говорят,
что обратившийся в паническое бегство воин так и выскочил на улицу, об-
рамленный разорванным холстом.
Нетрудно понять, сколько разговоров вызвало это событие в студенчес-
ком квартале и как я был рад встрече с моим прославленным соотечествен-
ником. В то же утро мне было суждено самому познакомиться с донкихотской
стороной его натуры. Мы проходили мимо мастерской одного молодого фран-
цузского художника, чьи картины я давно уже обещал посмотреть, и теперь,
в полном согласии с обычаями Латинского квартала, я пригласил Пинкертона
пойти к нему вместе со мной. В те времена среди моих товарищей попада-
лись крайне неприятные личности. Настоящие художники Парижа почти всегда
вызывали мое горячее восхищение и уважение, но добрая половина студентов
оставляла желать много лучшего - настолько, что я часто недоумевал, от-
куда берутся хорошие художники и куда деваются буяны-студенты. Подобная
же тайна окутывает промежуточные ступени медицинского образования и, на-
верное, не раз ставила в тупик даже самых ненаблюдательных людей. Во
всяком случае, субъект, к которому я привел Пинкертона, был одним из са-
мых мерзких пьяниц квартала. Он предложил нам полюбоваться огромным по-
лотном, на котором был изображен святой Стефан: мученик лежал в луже
крови на дне пересохшего водоема, а толпа иудеев в синих, зеленых и жел-
тых одеждах побивала его - судя по изображению - сдобными булочками. По-
ка мы смотрели на это творение, хозяин развлекал нас рассказом о недав-
нем эпизоде из собственной биографии, в котором он, как ему представля-
лось, играл героическую роль. Я принадлежу к тем американцам-космополи-
там, которые принимают мир (и на родине и за границей) таким, каков он
есть, и предпочитают оставаться зрителями, однако даже я слушал эту ис-
торию с плохо скрываемым отвращением, как вдруг почувствовал, что меня
отчаянно тянут за рукав.
- Он говорит, что спустил ее с лестницы? - спросил Пинкертон, побе-
лев, как святой Стефан.
- Да, - ответил я. - Свою любовницу, которая ему надоела. А потом
стал швырять в нее камнями. Возможно, именно это и подсказало ему сюжет
его картины. Он только что привел убедительнейший довод - она была так
стара, что годилась ему в матери.
Пинкертон издал странный звук, похожий на всхлипывание.
- Скажите ему, - пробормотал он, задыхаясь, - а то я не говорю
по-французски, хотя кое-что понимаю... Так скажите ему, что я сейчас
вздую его.
- Ради бога, воздержитесь! - вскричал я. - Они тут этого не понимают!
- И я попытался увести его.
- Ну, хотя бы скажите ему, что мы о нем думаем. Дайте я ему выскажу,
что о нем думает честный американец.
- Предоставьте это мне, - сказал я, выталкивая Пинкертона за дверь.
- Qu'est ce qu'il a? [9] - спросил студент.
- Monsieur se sent mal au coeur d'avoir trop regarder votre croute
[10], - ответил я и ретировался вслед за Пинкертоном.
- Что вы ему сказали? - осведомился тот.
- Единственное, что могло его задеть, - сообщил я.
После этой сцены, после той вольности, которую я позволил себе, вы-
толкнув моего спутника за дверь, после моего собственного не слишком
достойного ухода мне оставалось только предложить ему пообедать со мной.
Я забыл название ресторанчика, в который мы пошли, во всяком случае, он
находился где-то за Люксембургским дворцом, а позади него был сад, и мы
через несколько минут уже сидели там за столиком друг против друга и,
как водится в юности, обменивались сообщениями о своей жизни и вкусах.
Родители Пинкертона приехали в Штаты из Англии, где, как я понял, он
и родился, хотя у него была привычка об этом забывать. То ли он сам убе-
жал из дому, то ли его выгнал отец, не знаю, но, во всяком случае, когда
ему было двенадцать лет, он уже начал вести самостоятельную жизнь. Бро-
дячий фотограф подобрал его, словно яблоко-паданец, на обочине дороги в
Нью-Джерси. Маленький оборвыш понравился ему, он взял его себе в подруч-
ные, научил всему, что знал сам, то есть изготовлять фотографии и сомне-
ваться в священном писании, а затем умер в придорожной канаве где-то в
Огайо.
- Он был замечательным человеком, - говорил Пинкертон. - Видели бы вы
его, мистер Додд! Он был благообразен, как библейский патриарх!
После смерти своего покровителя мальчик унаследовал его фотографичес-
кие принадлежности и продолжал дело.
- Такая жизнь пришлась мне по душе, - рассказывал он. - Я побывал во
всех живописных уголках замечательного континента, наследниками которого
мы с вами родились. Видели бы вы мою коллекцию фотографий! Эх, жаль, что
у меня нет ее с собой! Я делал эти снимки для себя на память, и на них
запечатлены и самые величественные и самые чарующие явления природы.
Бродя по Западным штатам и территориям и занимаясь фотографией, он
читал все книги, которые попадались ему под руку, - хорошие, плохие и
средние, увлекательные и скучные, начиная от романов Сильвена Кобба и
кончая "Началами" Эвклида, причем, к моему величайшему изумлению, выяс-
нилось, что и того и другого автора он умудрился прочесть от корки до
корки. Наделенный большой наблюдательностью и отличной памятью, подрос-
ток собирал сведения о людях, промышленности, природе и накапливал у се-
бя в голове массу отвлеченных знаний и благородных представлений, кото-
рые в простоте душевной считал естественными и обязательными для всякого
истинного американца. Быть честным, быть патриотом, обеими руками с оди-
наковым жаром загребать культуру и деньги - вот каковы были его принци-
пы. Позже (разумеется, не при первой нашей встрече) я иногда спрашивал
его, зачем это ему нужно. "Чтобы создать национальный тип! - заявлял он
с горячностью. - Это наша общая обязанность, мы все должны стремиться к
осуществлению американского типа! Лауден, это единственная надежда чело-
вечества. Если мы потерпим неудачу, как все эти старые феодальные монар-
хии, то что же останется?"
Занятия фотографией не удовлетворяли его честолюбивых стремлений -
они ни к чему не вели, объяснил он, в них отсутствовал дух современности
- и вот, переменив профессию, он стал спекулировать железнодорожными би-
летами. Как подобные спекуляции осуществлялись, я не понял, хотя суть
их, по-видимому, заключалась в том, чтобы лишить железную дорогу части
ее доходов.
- Я отдался этому занятию всей душой, - рассказывал он. - Я недоедал
и недосыпал, и даже самые опытные мои собратья признавали, что я постиг
все тонкости дела за один месяц и революционизировал его еще до истече-
ния года. И оно страшно увлекательно. Ведь это же очень интересно: наме-
тить клиента, в одну секунду понять его характер и вкусы, выскочить из
конторы и ошеломить его предложением билета до того самого места, куда
он собирался ехать. Не думаю, что кто-нибудь во всей стране делал меньше
ошибок, чем я. Но для меня это ремесло было лишь переходной стадией. Я
копил деньги, я думал о будущем. Я знал, что мне нужно: богатство, обра-
зование, культурный семейный очаг, умная, образованная жена. Да, мистер
Додд, - тут он" повысил голос, - каждый человек должен искать жену выше
себя по положению, а главное - в духовном отношении. Иначе это не брак,
а чувственность. По крайней мере таково мое мнение. Вот для чего я делал
сбережения, и немалые! Однако не всякий - нет, далеко не всякий! - ре-
шился бы на то, на что решился я: закрыть процветающее агентство в
Сент-Джо, где я загребал деньги лопатой, и одному, без друзей, не зная
ни слова по-французски, приехать сюда, чтобы истратить свой капитал на
обучение искусству.
- Это была давняя склонность, - спросил я, - или минутный каприз?
- Ни то и ни другое, мистер Додд, - признался он. - Конечно, в те
времена, когда я был бродячим фотографом, я научился понимать и ценить
красоту природы. Но дело не в этом. Я просто спросил себя, что в данную
эпоху нужнее всего моей стране. Побольше культуры и побольше искусства,
ответил я себе. И вот, выбрав самое лучшее место, где можно приобрести
необходимые знания, я накопил денег и приехал сюда.
Глядя на Пинкертона, я испытывал восхищение и стыд. У него в мизинце
было больше энергии, чем во всем моем теле; он был нашпигован всяческими
завидными добродетелями; он буквально излучал бережливость и мужество; а
если его художественное призвание и казалось (по крайней мере человеку с
моей требовательностью в этом отношении) несколько смутным, то, во вся-
ком случае, трудно было предугадать, чего может добиться человек, испол-
ненный такого энтузиазма, обладающий такой душевной и физической силой.
Поэтому, когда он пригласил меня к себе посмотреть его произведения
(один из обычных этапов развития дружбы в Латинском квартале), я пошел с
ним, исполненный больших ожиданий и интереса.
Ради экономии он снимал дешевую мансарду в многоэтажном доме вблизи
обсерватории; мебелью ему служили его собственный сундук и чемоданы, а
обоями - его собственные отвратительные этюды. Я не выношу говорить лю-
дям неприятности, но есть область, в которой я не умею льстить, не крас-
нея: это - искусство и все, что с ним связано; тут моя прямота бывает
поистине римской. Дважды я медленно проследовал вдоль стен, ища хоть ка-
кого-нибудь проблеска таланта, а Пинкертон шел за мной, исподтишка ста-
раясь по моему лицу догадаться о приговоре, с волнением снимал очередной
этюд, чтобы я мог лучше рассмотреть, и (после того, как я молча старался
найти в картине хоть какиенибудь достоинства - и не находил) жестом,
полным отчаяния, отбрасывал его в сторону. К тому времени, когда я кон-
