неоспоримый аргумент их победы. Но что? Что?!.
Бой иссякал; сейчас кто-то поставит на нем последнюю
точку: еще полчаса, еще час - и - если и дальше так пойдет -
считай, что это сделали немцы...
Солнце между тем успело исчезнуть; когда - никто не
заметил. Закат был невыразительный, слабый, может быть,
потому, что все небо оставалось еще очень светлым, и долина
казалась ровнее и светлей, чем прежде, скорее всего из-за
отсутствия теней: их тоже вдруг не стало.
Но этот легкий призрачный мир был невелик; его
ограничивали горы; их бесцветная стена чернела ущельями.
Только одно из них жило, играло сполохами; там горели немецкие
машины. Возможно, это было одно из подразделений той же
механизированной дивизии, но скорее всего какая-то новая
часть, шедшая следом. Разрушенный мост остановил ее; задние
все напирали, протискивались вперед, наконец образовалась
типичная автомобильная пробка. Вот по ней-то, едва отбив
вторую атаку, и ударили красноармейцы из своей пушки. Наводить
было несложно, каждый снаряд шел в цель, в самую гущу, и через
десять минут там творилось такое, что не приведи господь.
Потом они увидели, что дивизия поднялась и уходит, и
перенесли огонь на нее. На обстрел, который продолжали две
батареи, никто уже не обращал внимания. Поняли: только прямое
попадание в амбразуру опасно. Кто же будет считаться со столь
невероятной случайностью? И они уже не береглись и били только
по пехоте - осколочными и шрапнелью, - только по россыпям
маленьких подвижных фигурок, которые для стратегов и штабистов
- живая сила, а для населения оккупированных областей -
мародеры, бандиты, насильники и убийцы. Красноармейцы уже не
обращали внимания ни на танки и пушки, ни на машины и тягачи.
Только по пехоте: огонь! Осколочными и шрапнелью. По пехоте.
По живой силе. По немцам, по гитлеровцам, по фашистам, по
гадам в человеческом обличье, по убийцам: огонь! огонь!!
огонь!!!
Но разве эта пушка, выпускавшая в полторы-две минуты всего
один снаряд, могла остановить целую дивизию? Конечно же, нет.
Пушка могла нанести урон, да и то незначительный, если
сравнивать со всей массой многотысячного воинства. А дивизия
была столь велика и могуча, что она могла пренебречь каким-то
дотом; могла пройти мимо - пусть даже с потерями - и при этом
не потерять своего достоинства. Так она была велика!
Когда сдвинулась и пошла пехота, похоже было: поле
зашевелилось.
Немцы шли, как саранча, как грызуны во время великих
переселений, когда какая-то неведомая сила поднимает их и
гонит напрямик: через поля, дороги, через улицы городов. -
разве можно их остановить или заставить повернуть в сторону?
Их можно только уничтожить - всех, до последнего; или дать им
пройти, но тогда после них останется нежить, мертвая земля...
У красноармейцев крали победу. Хладнокровно и нагло.
Надо было что-то делать. Немедленно. Ради ребят.
Примириться с этим Тимофей не имел права. Но что он мог
придумать? Что человек способен придумать в таком положения
вообще? Вдруг не поумнеешь. И дело ведь не в том вовсе, чтобы
учудить с панталыку нечто эдакое экстравагантное, невероятное;
не в том фокус, чтобы эпатировать противника. Тут: или - или.
Кто-то взял верх, а кто-то повержен; одновременно быть
победителями оба могут лишь в хитроумных рассуждениях
побежденного. Но если истину у тебя на глазах ставят на
голову, и это оказывается убедительным, потому что воин не
побежден, пока не признал поражения, пока его дух не сломлен;
если поединок, формально завершенный, на деле продолжается,
только в иных формах - незримый - в области духа... тут уж от
тебя сегодняшнего зависит совсем немногое - всей твоей жизни
дается слово, - и аргументы не ты подбираешь, а твое прошлое,
твое счастье, твоя вера, твои идеалы, на которых тебя
воспитали. Что Тимофей мог бы придумать? - только один ответ у
него был; для него - естественный, для него - единственный.
Разве он предполагал, что, отстаивая свою правоту, экзаменует
свои идеалы, которым настал час стать в его руках оружием?..
Тимофей спустился в жилой отсек, достал из тумбочки
прорезиненный пакет постельного белья, сорвал невесомую,
блестящую, как новенький гривенник, пломбу и достал простыню.
Развернул - ох, велика! - разодрал пополам и сунул половину за
пазуху. Потом в кладовой выбрал из связки несколько прутьев
арматуры подлиннее и ловко сплел (раны даже не завыли - не до
них!) длинный прочный стержень. Потом поднялся наверх и
скомандовал:
- Отставить огонь!
Четыре лица повернулись к нему - четыре маски. Пот замесил
пыль и копоть, затвердел коростой. Воспаленные глаза выражают
внимание, и - ни единой эмоции.
- У нас нет флага. Теперь он у нас будет. Вот он!
Тимофей вытянул из-за пазухи кусок простыни.
Никто не шелохнулся. Правда, глаза ожили: перебегали со
стального стержня на белую тряпку и обратно...
- Эх, комод, ты просто прелесть! - Ромка улыбнулся так,
что рот ему развернуло чуть ли не на пол-лица, и маска сразу
полопалась. - Умница, Тима!
- Ото вещь, - согласился Чапа. - Вчасная штучка.
- Колоссальный фитиль им в задницу! Только бы успеть. -
Герка повернулся к Медведеву. - Тащи сюда свою хваленую
аптечку. Всю!
- Есть!
- Чапа, цыганскую иглу и дратву.
- Завсегда тутечки, товарищ командир.
- Пришивай полотнище, дядя, только так, чтобы и зубами от
флагштока не оторвать.
- Ага.
- Товарищ сержант, я заранее знаю все ваши аргументы...
- И не проси, Гера, - перебил Тимофей.
- Ну хорошо. Только чуть-чуть, а? Чисто символически. А то
ведь нас же и подведете.
- Ладно.
Ромка не ждал других. Вынул из-за голенища финку и легко,
словно не в первый раз ему приходилось это делать, полоснул ею
по левой руке, немного выше бинтов, которыми были затянуты его
руки по самые запястья. Крупные капли тяжело упали на белую
материю и лежали на ней, как ртуть. Красноармейцы смотрели
напряженно - всем пятерым одновременно показалось, что кровь
так и останется лежать, не впитываясь; так и засохнет. Но
затем увидали, как по нитям поползло красное - и вздохнули
облегченно.
- Темноват будет матерьяльчик! - самодовольно оскалился
Ромка.
- Ничего, разберутся...
Управились быстро. Ставить знамя пошли вдвоем (мало ли что
- снаряды рвутся рядом) Страшных и Медведев. Флагшток воткнули
в отверстие для перископа. Эх, "фотокор" бы сюда! - какой кадр
пропадает, товарищ Страшных, какой кадр!..
Немцы признали флаг сразу: обе батареи устроили салют -
наперегонки застучали, только не фугасными, как до этого, а
осколочными. Потом остановились те, что проходили мимо,
развернулись: ах! ах! ах! Потом и до тех докатилась волна, что
уже обогнули холм и на шоссе вышли. Им-то флаг виден на фоне
заката - лучше не придумаешь. Повернулись - и ураган стали
затопил холм. А вот уже и пехота перестраивается, поворачивает
сюда, растекается в цепи и вдруг - броском - вперед!
- А-а-а-а!.. - бессловесный звериный рев растет над полем.
С двух сторон - сразу - сотни наперегонки. Какой там
строй! какой к черту порядок! сломались цепи - сотни ревущих,
ненавидящих, с пеной у рта - вперед! вперед! вперед!..
Тимофей спокойно:
- К пулеметам.
Закрыл наглухо амбразуру, взял автомат, верный припас
патронов, полдюжины "лимонок". Чапа уже готов, ждет; в
последний момент, правда, вернулся - шинельку прихватил; жалко
с такой шинелькой расставаться, даже напоследок.
- Пошли?
Бой кончился так же быстро, как и вспыхнул. Но теперь это
означало: победа окончательная; теперь оспорить ее было
невозможно. А потом с реки, со старицы и от болотца стал
подниматься туман. Он как-то незаметно, сразу сгустился над
долиной; только вершина холма, увенчанная флагом, плыла, как
остров, да сквозь серую муть блестели прямой ниткой
бесчисленные костры - догорали машины.
Потом упала короткая ночь. Красноармейцы чередовались в
карауле, но спать не мог никто. Ждали нападения. Его не
случилось, а с рассветом снова поднялся туман - утренний,
очень легкий, такая красивенькая голубоватая дымка, а когда и
она рассеялась, открылась долина - пустая, даже сгоревших
танков след простыл, кроме одного, подбитого возле вершины; на
удивление пуста долина, будто всего несколько часов назад
здесь не стояла целая дивизия. Потом все же красноармейцы
разглядели тонкую цепь окопов. Их только начали копать, и
сейчас всюду темнели солдатские спины.
А ровно в четыре утра откуда-то сбоку появились три
"фокке-вульфа", сделали высоко в ясном небе спокойный круг, и
парни впервые в жизни услышали, как воют авиабомбы, когда они
летят точно в тебя.
16
1027-й стрелковый батальон был поднят ночью по боевой
тревоге. Случилось это еще до полуночи, подразделения
поднимались быстро и легко; они уже вторые сутки стояли в этом
большом карпатском селе, растянувшемся вдоль дороги; успели
отоспаться; впрочем, пока и отдыхать было не от чего - всего
три дня, как воюют, и воевать-то пока не пришлось.
Батальон был необстрелянный, весь из новобранцев; никто из
них не придал значения, что взводы посадили на специально
пригнанные грузовики (свои имелись только для технических
служб) и повезли в тыл. Другое дело - ветераны; им оба эти
факта в сочетании с боевой тревогой точно пришлись бы не по
вкусу. Бывалый солдат знает: если что-то происходит
неестественно, "не так, как надо", как подсказывает самый
примитивный здравый смысл, так сказать, вопреки натуре, то
добра не жди, и в конечном итоге в этой игре придется платить
именно ему, простому солдату.
Командир батальона майор Иоахим Ортнер был тоже молод, тем
не менее настоящий смысл события от него не ускользнул. И
когда его вызвали к командиру полка и он узнал боевую задачу -
ликвидировать возникший в тылу очаг сопротивления красных,
тяжелый артиллерийский дот, - первая реакция Ортнера была
отрицательной. Отказаться, отказаться любой ценой. О доте он
знал. Уже несколько часов село прислушивалось к отдаленной
канонаде, а потом объявились и слухи, и каждый последующий
рисовал события все более грандиозные, пока не появились
первые очевидцы - офицеры механизированной дивизии, - по
словам которых от дивизии уже мало что осталось.
Целая дивизия не управилась, сотни танков, десятки орудий.
Что же там сможет какой-то стрелковый батальон?
И хотя устав предусматривает весьма однообразный набор
ответов на приказ! "Есть", "Так точно", "Слушаюсь", Иоахим
Ортнер имел под рукой немало оснований, чтобы отвертеться, так
называемых благовидных предлогов. Во-первых, часть была
необстрелянная; во всяком случае, ей не мешало бы начать с
более верного дела; а так, не дай бог, случись осечка или
просто заминка - вот тебе и комплекс неполноценности обеспечен
у целого коллектива. Во-вторых, батальон не имел ни
специального оборудования, ни вооружения, которое отвечало бы
задаче. Наконец, здесь просто-напросто требовались саперы. И,
в-четвертых, Иоахим Ортнер еще не знал своих людей, не успел
их узнать, так как прибыл в батальон лишь накануне, заменив
бывшего комбата гауптмана Питча. Питчу было бы куда легче; он
сам формировал батальон, расставлял людей и уже в какой-то
степени ориентировался среди них, но, когда он вчера утром
возвращался из штаба дивизии, его новенький БМВ был зацеплен
на повороте дороги груженным в три яруса глухими ящиками
прицепом огромного встречного "мерседеса". БМВ, смяв колеса,
