просвет, в котором умещались движок (он еле слышно гудел,
рядом стояло маленькое ведро с соляркой) и ручной насос. Тимо-
фей качнул лишь дважды и услышал, как внутри, еще где-то
далеко, забурлила, загудела вода, поднимаясь вверх по трубам.
Ладно! Тут же на особо прочной полке стояла металлическая
бочка с горючим, рядом возвышались аккуратно уложенные
полдюжины мешков с цементом, да не просто, а с портландским, в
этом Тимофей еще с "гражданки" разбирался; и пучки стальных
прутьев. Тимофей не без труда (прут цеплялся за соседние)
выдернул один, и по загнутым крючками концам понял, что это
арматура. На случай, значит, если где повреждение, так чтобы
сразу и залатать на совесть. "Ай да мужики! - похвалил Тимофей
неведомых старателей этой фортификации. - Вот уж действительно
все на свете предусмотрели!"
Тут его разобрал интерес: а чем они предполагали топить
чугунку? Заинтересовался этим он не по делу вовсе, а только из
любопытства; ведь понятно, до холодов им здесь не сидеть,
выходит, и печку топить не придется. Но Тимофей не отмахнулся
от вопроса и опять пошел вдоль полок, становился на цыпочки,
приседал, заглядывал за ящики и мешки - высматривал топливо,
хоть небольшой запас, что называется, - на самый первый
случай. И быстро нашел его. Это были торфяные брикеты. Их было
немного, всего два мешка; топливо, честно говоря, не высший
сорт; что уж там, конечно, можно было подобрать что и получше.
Но оно было. Оно было и ждало своего часа. О нем не забыли,
его учли. Здесь все было учтено - вот самое главное, в чем
Тимофей хотел еще раз убедиться и убедился вполне. Все, что
зависело от инженеров и интендантов, они сделали. Они создали
маленький, но законченный мирок; вселенную, в которой все было
готово к приему жизни, которая сама была готова с появлением
этой жизни ожить и стать силой, волей и энергией. Но мирок
этот не мог существовать сам по себе. Чтобы он ожил, в него
оставалось вложить последнюю и важнейшую деталь - гарнизон. И
дать ему команду. Тогда лишь этот сплав холодного металла и
камня стал бы живым. Только тогда...
Подсобка заканчивалась не глухой стеной, как можно было
ожидать по планировке дота; прямо напротив двери был большой
люк, сейчас закрытый. Люк был вправлен в мощное броневое
кольцо, и сам из толстой стали, с надежным запором, смотровым
глазком и отверстием для стрельбы.
- Запасной выход? - спросил Тимофей у Залогина.
- Да. Я в нем еще не был, не успел просто. Но Ромка уже
смотался туда и назад. Говорит, ход метров на сто тянется. К
подножию холма.
- Ладно. Смотри, чтоб солярку не жгли по-дурному. А то
ведь может и не хватить.
Они вышли из подсобки. Тимофей отстегнул и опустил одну из
коек, привычно пощупал матрац, удовлетворенно отметил про
себя: морская трава, - лег на спину и несколько минут не
говорил ни слова. Залогин сидел напротив и тоже молчал.
Пытались ли они думать, осмыслить ситуацию? Или старались
разобраться в себе, своих мыслях и чувствах, почему-то вдруг
замутившихся, потерявших ясные очертания; почему-то вдруг
заметавшихся из стороны в сторону, как стрелка компаса,
внезапно попавшая в поле аномалии?..
Первая радость обладания окружающим их богатством;
счастливое, впервые за последние несколько суток испытанное
чувство безопасности отпечатались в их душах - и схлынули. Дот
не только вселял уверенность и располагал к спокойствию, не
только давал понять, что на него можно положиться вполне и
быть самими собой. Своей силой, уверенностью он пробуждал
активное начало - чувство ответственности. Он как бы
подталкивал: не только быть, но и выразить себя.
13
Тимофей отдыхал недолго. В нем пробудилось стремление
двигаться, делать что-то, предпринимать, весьма неожиданное
при его физическом состоянии; тем не менее он даже перевязку
отложил, хотя держал ее в уме все время, пока знакомился с
дотом; даже в аптечку не заглянул: отметил для памяти, где ее
вперед искать, и как она расчетливо расположена (сразу за
лесенкой, соединяющей этажи, так что отовсюду к ней недолго
добираться; место укромное; здесь же лавка откидная - не
всегда же у раненого есть силы, чтобы на ногах держаться;
места не много, но довольно, чтобы спокойно заниматься собой,
не мешая другим бегать с этажа на этаж да в подсобку), и полез
наверх.
В доте электричество не горело, но золотистый дымный свет,
неожиданно яркий после сорокасвечовых, завуалированных сетками
лампочек нижних помещений, рассекал его, как луч прожектора.
Только этот свет был живой. Это было солнце. Оно врывалось в
развернутую во всю ширь амбразуру, вдавливалось внутрь дота
материальными медовыми кусками света, невесомыми и ощутимо
плотными. Солнце било в упор, почти горизонтально; уже не
палящее - мягкое, какое-то домашнее, уютное.
Страшных даже не обернулся, когда они появились, хотя и
услышал их; Тимофей уловил первое, самопроизвольное движение
его тела, сразу пресеченное если не Ромкиной волей, то, во
всяком случае, характером.
Страшных стоял возле амбразуры, облокотившись на нее, как
на подоконник. Тимофей пристроился рядом. Солнце уже перестало
быть комком огня, обрело форму. Оно еще не падало, но уже и не
парило; оно висело над горами, задержавшееся на миг каким-то
судорожным усилием, а может быть, неуверенностью, в какое из
ущелий рухнуть со своей уже неопасной высоты. Долина пока что
была залита золотистым светом вся; впрочем, отдельные большие
камни и кусты испятнали ее как бы рябью, четкими, по-дневному
черными мазками; наверное - уследить за этим было трудно - с
каждой минутой мазки вытягивались и расплывались, теряли
очертания и интенсивность, чтобы к сумеркам выцвесть совсем.
Очень скоро они станут такими, как нависшая над рекой, сжавшая
долину излучина гор: дымчато-голубыми, вроде бы призрачными,
вроде бы подернутыми туманом, хотя это только казалось так, а
на самом деле никакого тумана и быть не могло - воздух все еще
был по-дневному сух и тонок.
Самыми яркими элементами пейзажа были река и шоссе. Они
блестели, как никелированные металлические полосы, и казались
выпуклыми, словно их надули изнутри. Шоссе было пустым - очень
непривычно, совсем как в мирный воскресный день, - только
внизу, у подножия холма (надо было здорово высунуться из
амбразуры, чтобы их увидеть), уползали влево из поля зрения
два громоздких тупорылых автофургона, все в коричнево-голубых
разводах; за вторым на прицепе катила тележка, издали похожая
на артиллерийскую снарядную двуколку; она была нагружена
мешками, и наверху лежал серый остромордый пес, вроде бы
овчарка, но они так быстро скрылись из виду, что даже Тимофей
не смог бы это сказать наверное.
Теперь шоссе было совсем пустым; насквозь - до моста и и
даже дальше. Собственно, моста они не видели, он находился
точно в створе амбразуры, и впечатление было такое, словно
шоссе с разгона перелетало через реку, да так и повисло над
ней. Сразу за мостом раскрывалось устье ущелья. Несмотря на
расстояние, его было видно отчетливо, однако само ущелье уже
терялось в тени, еще неплотной, ранней, как дымка, но тем не
менее непроницаемой.
Вот из нее посыпалась какая-то мелочь. Сбоку от амбразуры
была укреплена на консоли стереотруба. Тимофей повернул ее,
подкрутил настройку. Это были самокатчики, судя по числу -
рота. Они ехали долго, смешанным строем; лениво крутили
педали. Тимофей представил, что б от них осталось, кабы
подпустить их метров на сто - и ударить враз из двух ШКАСов.
Да ничего б от них не осталось, все бы здесь и полегли, до
одного. Счастлив ваш бог, гады...
Потом проехали еще двое, видать, от роты отбились. Но они
не спешили догонять своих - война не убежит! Один даже за руль
не держался - руки были заняты губной гармошкой, хотя играл он
не все время: выдует несколько пронзительных звуков, скажет
что-то, и оба закатываются от смеха. И опять сначала. Каски у
них болтались поверх вещмешков на багажниках, винтовки были
приторочены к рамам велосипедов...
Потом на сумрачном фоне ущелья проявились танки. Две
машины. Они шли уступом, но расстояние скрадывало уступ, и
казалось, что танки идут борт к борту; надо было иметь
наметанный, хваткий к любой мелочи глаз, как у Тимофея, чтобы
разглядеть правильно.
Они были уже на мосту, когда из тени выступил третий.
Тимофей понял, что это боевое охранение, и ждал, когда же
появится сама колонна.
Ждать пришлось недолго. Опять появились танки. И опять
только две машины; и несколько позади, в полусотне метров -
третий. Опять боевое охранение, констатировал Тимофей и даже
вздохнул от волнения, представив, какая силища сейчас прет по
шоссе, если даже в глубоком тылу в боевое охранение они
выпускают два танковых взвода. Должно быть, не меньше, чем
дивизия, решил Тимофей и тут наконец увидел ее голову.
Разглядеть он мог только первый танк. Остальные слепились
в сплошную серую ленту. Танки шли впритык, интервалы на таком
расстоянии были неразличимы совсем. Корпуса, башни, гусеницы -
все слилось, и по тому, как они неспешно выползали, - это
движение казалось еще более грозным и всесокрушающим, а
неразличимость деталей только поощряла воображение...
Не отрываясь от стереотрубы, Тимофей сказал:
- Рома, а ну сбегай за Чапой.
Сосчитать танки было пока невозможно. Разве что по
положению головного попытаться определить, сколько их уже
выползло?.. Когда сзади послышались неспешные Чапины шаги и
он, запутавшись в простейшей уставной фразе, доложил о
прибытии, танковая колонна растянулась уже без малого на кило-
метр.
Полк.
- Обожди минутку, - сказал Тимофей.
Он ждал. Он все ждал, когда же появится хвост колонны, и
наконец увидел его, и тут же убедился, что это не конец. Это
был только небольшой просвет, а затем из ущелья, все в таком
же плотном строю, поползли грузовики и вездеходы.
Выходит, механизированная дивизия.
Тимофей медленно распрямил занемевшую поясницу и
повернулся к товарищам. Они глядели мимо него - в амбразуру.
Они не тянулись в нее. Они стояли прямые и какие-то вдруг
осунувшиеся. И в глазах их была печаль и даже отчаяние. Но не
страх. Жизнь - это такая приятная штука; что ни говорите - ее
всегда жалко; всякую. Но долг - выше. И честь - выше. И вообще
есть много еще таких вот штуковин; о них не думаешь и даже не
помнишь до времени, но наступает минута - они возникают вдруг,
словно дремали в тебе, пока твое сердце тихонько к ним не
толкнулось: тут-тук... Они просыпаются и заполняют тебя всего,
как сталь заполняет форму, словно в ней ничего и не было;
словно в ней не было твоего себялюбия, и робости, и мелких
страхов из-за какой-то бытовой ерунды. Сталь выжигает их
начисто. И ты перестаешь быть собой - слабым человечком. Твое
сердце заполняет тебя всего. И вся твоя жизнь фокусируется в
этой минуте, и не только прошлое, но и будущее; и вся твоя
энергия фокусируется в ней, как линза фокусирует солнечный луч
в точку. И тогда как будто из ничего вдруг вспыхивает пламя...
- Товарищи красноармейцы, - сказал Тимофей и замолк,
потому что к концу слова голос у него сел совсем. Он
осторожно, чтобы не бередить рану, прокашлялся в кулак, но это
не помогло, а воду просить ему так не хотелось; уж так он был
бы рад скрыть свое волнение, но открыл рот - и не получилось
ни звука. И тогда он разозлился на себя, сразу успокоился и
почти внятно выдавил:
- Воды!
Чапа с готовностью протянул фляжку. Тимофей отпил всласть,
