страстным коллекционером. Он собирал бритвы и, понятно, первым
долгом пожелал узнать, где коробка с его коллекцией. Чапа был
прост, не отличался ни фантазией, ни склонностью к
самоанализу.
- Ваше личное оружие, шинель и смена белья в ротной
линейке, товарищ лейтенант, - доложил Чапа, еще пуще округлив
от старательности свои глаза.
- Я тебя про коллекцию спросил. Про коллекцию. Ты внял?
Лейтенант говорил тихим голосом. Если б он был злым богом, он
превратил бы Чапу в камень. Разумеется, узнав прежде, что с
коллекцией. А сейчас он глядел в непроницаемые, как у куклы,
Чапины глаза и пытался прочесть в них правду. Знал ее,
предчувствовал, но это знание казалось ему таким ужасным, что
лейтенант боялся дать ему всплыть; топил его, надеясь на чудо,
ласково заглядывал в глаза ординарца; он бы молился, если бы
умел, но лейтенант не умел молиться, и потому механически,
бессознательно (чем значительно снимается доля его вины)
поминал бога в душу мать...
- А как же! Ясное дело, внял, товарищ лейтенант, -
преданно объяснял Чапа. - Однако я так понял, товарищ
лейтенант, война...
- Коллекция где, Чапа...
- Ну где ж ей быть еще, товарищ лейтенант? Ну куда ж она
еще денется? В казарме она, товарищ лейтенант. Как была - у
вашей тумбочке.
Тут ему еще раз подумалось, что, может быть, он был не
прав, что - черт с нею! - надо было кинуть ее в линейку вместе
с остальными лейтенантовыми шмутками. Ну война - это все
понятно. Только ж не все время война, не круглые же сутки,
иногда ж захочется человеку душой оттаять, возле чего-то
погреться. Одному - письма мамкины перечесть, другому, скажем,
цветочки; а этот вот - бритвочками бы побаловался... Но его
была мгновенная слабость. Чапа сказал ей - нет. Он никогда не
думал о своих каких-то идеалах или чистоте, и прочих высоких
материях, но что для него было чисто - на то он пылинке сесть
не давал, а что было свято - за то, не задумываясь, отдал бы
жизнь.
Но это так - к слову...
А коллекция действительно осталась в той тяжелой
казарменной тумбочке, в нижнем отделении, где под запасным
комплектом голубого байкового белья лежали пачки аккуратно ра-
зобранных по адресатам и перевязанных шнурками от ботинок
письма лейтенантовых корреспонденток. Блокнот с их адресами и
пометками о днях именин и рождений, какой когда отправил
письмо и о чем договаривался, он носил с собой; а эти письма
лежали довольно открыто; он не делал из них тайны и даже
иногда, во время сабантуев, после второй или третьей бутылки
читал приятелям.
Кстати, небольшая поправочка: и бритвы-то не все были на
месте. Одна из них, чуть ли не самая ценная, находилась в
мастерской. Немецкая, с грубой костяной ручкой, с фашистской
свастикой у основания лезвия, называлась она довольно просто,
что-то там было насчет золы, только Чапа и не старался
запомнить, сам он еще не брился ни разу и был убежден, что
привередничать из-за бритв - блажь; но как было потешно,
просто слов нет, когда лейтенант, отдавая эту бритву мастеру
для совсем пустячного ремонта - клепка в ней разболталась, -
повторил раз пять, какая это ценность, и каждый раз добавлял
еще, что она дорога ему как память. И вот теперь эта "память"
осталась в мастерской, может быть, насовсем, потому что с вой-
ны не удерешь, это не маневры; не сегодня-завтра они пойдут
вперед, через Венгрию на Берлин, чтобы задушить фашистскую
гадину в ее собственном логове, вот и выходит, что в это
местечко, где были их казармы, лейтенант если и попадет, то
ого как не скоро, и вряд ли тогда его признают, а скорее всего
не попадет вовсе; значит, бритва тю-тю!..
Лейтенант держался геройски. Правда, он все-таки высказал
Чапе все, что о нем думает, а в заключение приказал:
- Свои вещи оставляешь здесь. Налегке смотаешься домой.
Даю тебе двадцать четыре часа - чтобы ни минутой позже вся
коллекция и "Золинген" из мастерской были здесь. Внял? Если
патруль задержит - сам понимаешь. Но с пустыми руками лучше не
появляйся. Внял? Ну вали!
Чапа знал, что прав тот, кто имеет право приказывать, и
еще знал, что с этим лейтенантом ему и жить и воевать, а
потому не спорил. Правда, приказ был еще тот, явно незаконный,
но такая уж судьба ординарская: нос высоко, да до чести
далеко.
Путь до казармы он проделал быстро. Сперва на попутной
полуторке, а за развилкой его подобрал на фуру неразговорчивый
дядько в засмальцованном жилете из овчины и в картузе на манер
конфедераток: весь углами, и козырек лаковый. Солнце уже не
пекло, дорога была гладкой, шины у фуры богатые, на резине.
Чапа как зарылся носом в то сено, так только перед казармой
дядько еле его растолкал.
В расположение полка Чапа возвратился куда раньше
назначенного лейтенантом срока, хотя от шоссе пришлось
свернуть сразу: на первом же километре его чуть не застукал
контрольный пост; еще раз испытывать судьбу у Чапы не было
желания. Он добрался окольным путем, большей частью пешим, но
полка на месте не обнаружил. Чапа почуял недоброе. Откуда сила
взялась - побежал к роще, где на опушке окапывалась их рота.
Вот и окопы, вот блиндаж лейтенанта, совсем законченный, даже
дерном поверху обложить успели. Но людей нет. Признаков боя -
нет. Полк словно испарился. Их перевели на другой участок,
сообразил Чапа, и это его успокоило, но ненадолго. Он
тщательно обшарил блиндаж, уверенный, что лейтенант должен был
оставить ему записку. Не нашел. Чапа выбрался наружу, сел в
цветущую траву и положил рядом коробку с бритвами: какое-то
оцепенение сковало мозг, потом рассеялось, и тогда Чапа понял,
что теперь он дезертир. Низкий, подлый дезертир. И нет ему
оправдания.
Пахло свежей влажной землей, чабрецом и еще чем-то
терпким, вроде лука. В густом вязком воздухе плавали пчелы.
Вязы стояли на вершине холма, как войско, изготовившееся к
битве; роща кончалась вдруг, и оттого, что луга были выкошены,
а кустарник вырублен совсем, крайние деревья казались стройнее
и выше, чем были на самом деле. За долиной опять начинались
холмы; из-за одного, сбоку, четко темнея на фоне белесого
неба, выдвигался увенчанный крестом шпиль костела. Значит, там
есть городок или хотя бы большое село, подумал Чапа, но это
открытие вовсе его не обрадовало. Он остался один. "Я теперь
совсем один", - понял Чапа, и эта мысль испугала его, как если
бы вдруг оказалось, что он остался один-единственный на земле.
Рядом не было лейтенанта, которому положено было за него, за
Чапу, думать; рядом не было товарищей по роте, вместе с
которыми он ничего не боялся - вместе они были силой! Он
остался один. Сам себе командир и сам себе товарищ, сам и
разведка, сам и основные силы. Вокруг были мир и покой, но
что-то в груди Чапы напряглось, он явственно слышал
предостерегающий голос, и это был не страх, потому что трусом
Чапа никогда не был; может быть, его мозг воспринял какие-то
еще неведомые науке волны, которые идут от мозга к мозгу, уже
затопили незримым паводком все окружающее пространство, но
проявятся только через два-три дня, проявятся вдруг у всех
сразу, в образе четких черных силуэтов: "ОБХОДЯТ!", "ТАНКИ!",
"ОКРУЖИЛИ!.."
Гудели разбитые, натруженные ноги; связки обеих стоп
словно раскисли, каждая косточка отделилась от остальных,
плавала, как в киселе, была сама по себе и ныла. Манили
разбросанные по склону стожки. Завалиться сейчас под какой-ни-
будь, ноги разуть... ах разуть ноги да придавить эдак минуток
триста - как идти после этого будет легко да весело! И как
далеко он сможет уйти! - хоть весь маршрут отмеряй сначала...
Чапа тяжело поднялся, взял коробку с бритвами под мышку,
еще раз оглядел долину, какая она тихая да пригожая, и пошел
на север, где, как он знал, километрах в десяти было большое
стратегическое шоссе. "Уж там-то я встречу наших", - сонно
качал головой Чапа, под "нашими" имея в виду вовсе не
обязательно свой полк, а нечто большее, хотя и неконкретное,
что должно было разорвать одиночество и вернуть Чапу в
привычную, надежную, родную атмосферу Красной Армии.
На шоссе были немцы.
Чапа сразу проснулся и заспешил вдоль шоссе на восток.
Первого убитого красноармейца он увидел издалека. Тот сидел
почти на открытом месте, привалясь спиной к кусту бузины;
правда, с шоссе его было не видать. Чапа не сразу понял, что
красноармеец убит. Красноармеец вроде бы отдыхал, и это
поначалу сбило Чапу с толку. Но когда до него осталось метров
двадцать, Чапе что-то не понравилось, хотя он и не сразу дога-
дался, что именно, а потом подошел совсем близко и увидел, что
красноармеец весь в засохшей крови, и по ранам на животе и
груди было ясно, что его добивали в упор и не жалели патронов.
А потом Чапа понял, что его насторожило раньше: вокруг белели
бумажки, вывернутые из карманов красноармейца, и это даже
больше диссонировало с окружающей пастельной зеленью, чем
труп.
Чапа впервые видел убитого человека и приблизился к нему с
неохотой. В двух метрах от красноармейца Чапа присел на
корточки и долго его рассматривал, потом взял за конец ствола
и потянул к себе его винтовку; но то ли рука убитого уже
оцепенела, то ли винтовку что-то удерживало, только легкого
усилия оказалось мало. Чапа потянул сильнее, затем дернул
винтовку. Убитый качнулся так по-живому, что у Чапы сердце
замерло и он сел на землю и даже вспотел. Но винтовка была уже
в его руках. Правда, оказалось, что в ней нет патронов, и
пришлось приблизиться к убитому совсем и осмотреть подсумки;
они были полны, и Чапа по очереди опустошил все, и в конце
этой операции испытывал к этому парню что-то вроде симпатии и
жалости.
Чапа зарядил винтовку и едва обошел кусты, как перед ним
открылось поле недавнего боя. Бой был встречный - определил
Чапа, хоть и немного в этом смыслил, - никто даже и окопа
вырыть не успел. Убитые лежали по всему пространству: в черных
воронках, за камнями, просто посреди травы, - ж сразу было
видно, кто бился перед смертью, а кто бежал; эти в большинстве
были с пустыми руками. Но больше всего убитых лежало вдоль
склона насыпи. Это был почти непрерывный валик, вроде ленты,
окаймлявшей шоссе. Видать, они были убиты на самом полотне, а
потом их сгребли в сторону, сбросили, чтоб они не мешали
проезду, как сбросили смятые 76-миллиметровки, и трупы
лошадей, и разбитые повозки, и два немецких танка - один из
них все еще чадил. Еще два танка мертво чернели внизу, на
лужайке, среди маков, но ни одного убитого немца Чапа не
высмотрел. Уже убрали своих, успокоил он себя, и все продолжал
стоять, все смотрел из кустов на эту страшную картину, которую
перечеркивало наискосок сверкающее на солнце шоссе, а по нему
мчались и мчались на восток торжествующие, трубящие моторами
орды веселых молодых убийц.
До ближайшей точки шоссе было четверть километра. Чапа
сдвинул планку прицела, дослал в ствол патрон и приладил
винтовку в развилку куста. Целиться было очень удобно. Чапа
отодвинул ногой коробку с бритвами, чтобы не раздавить ее
случайно при стрельбе, перевел дух и еще раз приладился. Взял
на мушку водителя тупорылого грузовика и повел за ним ствол,
прикидывая, какое понадобится упреждение. Стрелок он был
никудышный, а сейчас промазать было бы тем более обидев.
"Ничего, не первым, так вторым его достану, - подумал Чапа, но
тут же забеспокоился, сколько же раз он успеет выстрелить
прежде, чем его обнаружат. - Раза три успею, - прикинул он, -
