бензовоз, словно уступая дорогу, отвернул в сторону и ткнулся
в кювет. Но когда они проезжали мимо. Страшных успел заметить
краем глаза, что шофер уже мертв. А потом их швырнуло вперед
горячей волной, вбило в кусты. Прямо чудо какое-то, что не
перевернулись.
И началось.
Пули защелкали вокруг, срезая ветви; встречные кусты
хлестали по лицам. Страшных не успел сбросить скорость,
отвернул один раз, другой, а через третий куст промчался
насквозь и затем еще через один. Это его обмануло. Он решил,
что, пожалуй, прорвется напролом - и мощность, и масса
мотоцикла были подходящие, - повел машину почти прямо,
беспокоясь лишь, как бы не перевернуться, и они тут же застря-
ли. Куст попал между мотоциклом и коляской.
Сбоку была небольшая выемка. Пограничники загнали в нее
мотоцикл. Это было как раз вовремя, потому что пули успели
продырявить коляску.
Яма была сырой, но просторной. Страшных выключил мотор,
однако Тимофей сказал: "Пусть работает". "Конечно", - сказал
Страшных, досадуя на свою несообразительность, и включил его
снова. Мотоцикл колол воздух, как целая батарея петард.
- Хорошо бы этого парня здесь положить, - Тимофей глядел
на скуластое, с пигментными подпалинами лицо убитого узбека. -
Только закопать не успеем. Жалко.
- Нет! - отрубил Страшных. Больше ничего не добавил и
приготовился защищать это свое "нет", уж больно категорически
оно прозвучало; после предыдущей его реплики эту могли
расценить, как попытку реванша. Но с ним не спорили. Обоих
сразу стало понятно, что убитый заслужил настоящих похорон с
душевной надписью над могилой. Может, это было не очень
разумно и удобно, во всяком случае - очевидная обуза в их
положении. Но одно короткое слово - интонация - оказалось
убедительней каких бы то ни было соображений. Глупо спорить,
он прав, решил Тимофей и кивнул, что согласен.
- Послушайте, - сказал Герка, - мне это место что-то не
нравится. Здесь сыро. Мы в два счета простудимся. А летний
грипп, это ведь такая пакость - хуже не бывает.
- Ладно, не нервничай, - сказал Тимофей, - они еще не
вошли в орешник. И они еще сами не знают, будут ли входить.
Он повернул голову к дороге; совсем недалеко от них над
верхушками кустов низко и лениво клубился тяжелый дым от
горящего бензовоза. Выстрелы поредели. Оно и понятно: хоть как
разбирало немцев, но нельзя же бесконечно вслепую бить по
кустам. Мотоцикл вколачивал звуковой забор, от которого
закладывало уши и приходилось чуть ли не кричать, чтобы тебя
слышали другие.
Тимофей сделал знак, и Страшных, успевший закрепить вело
узбека вдоль коляски двумя ремнями, как мог плавно убрал газ.
И сразу стихла стрельба.
- Теперь для них загадка, - прошептал Тимофей. - Может,
думают, мотоцикл подбили, а может, и еще что.
- Ох, чует мое сердце, - вздохнул Герка, - драпать надо.
Помалу покатим этот драндулет, а как выгребем на чистое...
- Красноармеец Залогин, здесь не парламент, - оборвал
Тимофей.
- Так точно, товарищ командир, здесь не парламент.
- Держите свое мнение при себе. Понадобится - сам спрошу.
- Вас понял, товарищ командир.
- Вольно.
- Вы думаете, они так просто отпустят наши штаны?
- Нет. Мы для них вроде отдушины, чтобы сердце смягчить.
Так они нас не отпустят, - улыбнулся Тимофей.
Страшных, чутко ловивший каждый звук, живо к ним
повернулся:
- Тим, мотоциклы вправо покатили. Надо думать, через Дурью
балку хотят нам в тыл войти.
- Все три?
- Похоже. Что им здесь делать?
- Правильный маневр. Все правильно делают, черти. Сейчас в
цепь развернутся... - Тимофей затих, всем телом слушал. Вдруг
встал. - Ну, Страшных, на тебя вся Россия смотрит.
- Не дрейфь, комод, - оскалился Ромка. - Вот увидишь: еще
сегодня будешь в медсанбате крахмальным бельем хрустеть. Это я
тебе говорю. Мое слово.
- Дай-то бог! Мне в медсанбат, Рома, во как надо! Понял? У
меня с этими гадами свои счеты. И если без меня управятся, я
себя всю жизнь грызть буду - понял?
- Они пошли! - перебил Залогин.
- Значит, и нам пора. Будь готов: чуть какая драка - ты к
пулемету.
- Само собой, - сказал Залогин.
- Ну, Страшных!..
- Спокойно, ребя, со мной не пропадете. Вперед!
Они выкатили мотоцикл из ямы. Опять рядом была смерть:
пули фыркали в листве, вырывались из соседнего куста и с
каким-то падающим звуком исчезали впереди, стучали по веткам.
Это стригли автоматы. Немцы вошли в кустарник просторной
цепью, и по тому, как то в одном, то в другом месте брызгал
выстрелами испуганный автомат, было ясно, что взялись они за
дело всерьез, что бредень густой - сквозь него не проскочишь.
Потом где-то довольно близко, но в сторону, пробубнил
несколько выстрелов крупнокалиберный - откуда-то уже успели
подбросить. "Залогин прав, - подумал Тимофей, с трудом
втискиваясь в коляску, - их по-настоящему разобрало. Так
просто наши штаны не отпустят..."
Узбек был маленьким, и при жизни, наверное, почти совсем
не занимал места. Но убитый он словно вырос, его тело стало
удивительно громоздким и каким-то твердым, неподатливым, хотя
убило его всего несколько минут назад. Тимофей привалился к
нему и закрыл глаза.
Мотоцикл сперва катил не спеша. Об автоматчиках Страшных
не думал. Или попадут, или нет, - значит, будь что будет. Как
только немцы вступили в орешник, они лишились возможности
следить за пограничниками по шевелению кустов. А слепых пуль
бояться - так лучше вовсе с печи не слезать. Ромку заботило
другое: немецкие мотоциклисты. Счастье, что местность они
знают плохо. "Сейчас они уже выскочили из балки, добрались до
речки, - раскладывал он их маршрут, - и повернули в объезд
орешника. Они надеются нас перехватить. Ну-ну! Что они будут
делать, когда через две-три минуты упрутся в излучину, в
обрыв, где им не проехать? А мы как раз из кустов выскочим:
здрасьте! Прямо на глазах, но для стрельбы далековато; и,
чтобы продолжать погоню, им придется потерять еще несколько
минут, пока будут искать брод. Жаль, брод совсем рядом. Ну
ничего, кое-что мы успеем выгадать", - решил Ромка, ужасно
довольный собой и тем, как все складывалось.
Он сдерживал мотоцикл, пока немцы их не нащупали, пока
воздух не заныл от пуль, которые потянулись к ним отовсюду.
Даже Тимофей не выдержал и крикнул: "Гони!" - и он рванул
опять напрямик, напролом, не разбирая дороги. Мотор выл и
гремел, Герка то и дело соскакивал, тянул вверх то заднее
колесо, то коляску, при этом так таращил глаза от напряжения и
так орал, что можно было подумать, что он идет на побитие
мирового рекорда. И Тимофей орал, и Ромка, аж горло заскребло.
Они даже не вырвались - вывалились на луг и увидели слева
мотоциклистов, но это было уже не страшно, главное - от облавы
оторвались, а с того берега стрелять по ним было совсем не с
руки - до тех пор, пока немцы не увидят их уже на горке. Но
тогда тем более, ищи свищи, черта с два в них попадешь на
таком расстоянии.
Это были минуты блаженства. Ушли. Ушли!.. Смерть осталась
где-то там, позади, далеко позади и внизу, в стрекочущих
кустах, в сердцах обескураженных немцев. Она еще бросила им
вдогонку несколько свинцовых камушков, когда они взлетали на
прокаленный солнцем бугор, но это уже было несерьезно, а потом
стометровый шлейф пыли закрыл их, как дымовая завеса, и они
испытали сладостное облегчение победы.
Разве теперь, после пережитого, они могли принимать
всерьез каких-то мотоциклистов, по сути - равных противников?
Впервые равных противников.
Смешно думать об этом; они проедут еще километр и
отвяжутся, рассудил Страшных. И выжал из мотоцикла все, что
умел, чтобы помочь немцам найти это очевидное решение.
Потом он подкрепил свои доводы неким изящным маневром,
после которого выиграл еще сотни три метров.
Потом он вдруг понял, что его почти прижали к границе.
Пересекать ее Ромка не собирался: если здесь он знал все, то
за кордоном хозяевами положения сразу становились немцы. Ромка
спохватился как раз вовремя, чтобы успеть вывернуться. "Эка
настырные парни, - подумал он, - а ведь они знают свое
дело!.."
Тут он впервые поставил себя на место противника и
признал, что ничего сверхъестественного не происходит. Если
немцы - профессионалы, уверенные в себе опытные вояки, то с
чего вдруг они будут уступать втрое слабейшему противнику? "Ну
конечно, ведь их втрое больше! - понял Ромка. - Я-то, дурень,
не придал этому значения, а для них, может, это главный
аргумент".
И ему представилось, что и немцы, может быть, вначале
думали просто догнать его, а когда сообразили, что этот номер
не пройдет, стали зажимать его в какой-то угол.
Ясное дело: их втрое больше, и они настолько уверены в
успехе, что для них это не поединок, не бой - гон! Они гонят
зайца, они просто охотятся - вот что они делают!..
За такую самоуверенность надо наказывать, решил Страшных,
однако вовремя вспомнил, что он не один. Тимофей был плох,
даже приглядываться не требовалось, чтобы понять, чего ему
стоит борьба со слабостью; он сидел прямо, слишком прямо,
слишком напряженно, как сидят только из последних сил. Его
надо в лазарет сегодня, сейчас же. "Ваше счастье, гниды!" -
пробормотал Ромка, и сложным зигзагом увернулся от немецкого
трезубца, и запутал след, и совсем было решил, что перехитрил
немцев и ушел, но тут за рощей появился, накатываясь, точно по
адресу, коричневый шлейф, и с другой стороны - еще один, а вот
и третий клубится, и на его острие - неясный мелькающий комок
машины...
Такой же шлейф выдавал и пограничников. Пока катишь по
тропкам через рощу или режешь напрямик через лужок - еще куда
ни шло. Но любой проселок, даже стежка, если она была
мало-мальски растоптана и высушена солнцем, буквально
всплывали в воздух от малейшего прикосновения острозубых
протекторов.
Страшных снова попытался оторваться, потом еще раз...
Немцы висели прочно. Однако действовали несогласованно, и
только поэтому пограничникам пока что удавалось ускользать от
прямых ударов. Правда, у немцев было оправдание: гонка велась
на предельных скоростях, немцы едва-едва успевали, у них
просто не было минуты, чтобы принять единый план. Но время
работало на них. Как только они заметят, что Страшных вовсе не
свободен в выборе маршрута, а мечется в прямоугольнике два на
пять километров, ему несдобровать. Зажмут, как поршнем
придавят к ферме, или к запруженному войсками шоссе, или к
тому же выгону. И все же Ромке на это было бы начхать; был бы
он один - не задумываясь, продолжал бы эту карусель, крутил бы
ее и крутил - до визга, до огня в подшипниках - это была его
стихия! Его подстегивал азарт. В душе у него пело, поднималось
как радость, он наслаждался этой игрой. Ах, был бы он один! -
вот порезвился бы он! Такие бы устроил "кошки-мышки" - на час!
а может и до вечера, если б не надоело. Он кружил бы до тех
пор, пока не надоело, испытывал бы свое счастье, свой фарт,
потому что в этом для него была вся жизнь, весь ее смысл. Он
всегда так жил...
Но Тимофей, уж как он ни был плох, скоро сообразил, что
происходит, и сказал таким тоном, что было ясно - это приказ:
- Кончать надо с ними, Страшных.
- Есть кончать!
Он и сам видел: погоня уже перешла в стадию, которая у
шахматистов называется повторением ходов. Как только это
заметят и немцы, они смогут предвидеть его действия, и тогда -
привет бабушке! Вот и вся цена мечтам о карусели до вечера.
