выпуклой бочкообразной груди, с большим пистолетом в
новенькой, шоколадного цвета кобуре, которую он носил чуть
сзади.
- Мне сказали, здесь есть переводчик, - произнес
фельдфебель и быстро огляделся. Голос звенел так, словно в его
горле были натянуты струны. - Ах, это ты? - сказал он
вышедшему вперед молоденькому старшему сержанту, - Переведи
им, что они будут обслуживать аэродром. Работа простая, но ее
много. Надо хорошо работать. Кто будет работать - вечером
получит еду. А кто не работает, - фельдфебель сморщил нос и
развел руками, - тот не ест. Ясно?
Из толпы выдвинулся комбат.
- Позвольте сказать, господин фельдфебель.
- Да?
- Согласно международному праву вы не можете принуждать
нас работать, тем более на военных объектах.
Сержант переводил лихо и туда и обратно.
- Господин фельдфебель повторяет: кто не будет работать -
не получит паек. А кто ослушается приказа - будет расстрелян
на месте.
- Еще вопрос: как быть с ранеными? У нас сорок три
человека нуждаются в срочной госпитализации.
- Господин фельдфебель говорит, что раненые сегодня же
будут эвакуированы.
Может быть, немец ждал какой-то реакции, но ее не
случилось. Русские стояли немой стеной, все с непроницаемыми,
замкнутыми лицами. Они еще не успели разобраться окончательно
в такой сложной ситуации, как "немецкий плен", и не знали еще
таких словосочетаний: "лагерь смерти", "лагерь уничтожения";
но им уже дали понять, что они вступили в пределы нового мира,
где понятий человечности и нравственности просто не
существует. Им дали понять, что они уже не люди, что у них нет
прав; особая разновидность домашних животных, и только. Это
было внезапно. Этого не ждал никто из них. Сознание искало,
как дать достойный отпор, - и не находило. Но тогда в них
проснулось нечто помимо сознания. Оно выплывало откуда-то
изнутри, из сокровеннейших тайников крови, и диктовало
древнее, скифское, славянское средство, достойный ответ при
любых невзгодах: гордость и презрение. Над ними можно было
измываться, их можно было истязать, резать, колоть, убивать
даже... Живые люди, конечно же, их можно было убить. Но
унизить - уже было невозможно.
Они и сами еще не знали этого (сознание неторопливо!), но
в лицах, в глазах это уже было написано. Это было так явно,
что даже фельдфебель это почувствовал, хотя и не понял, в чем
дело. Но ему стало не по себе. Он отступил на шаг, еще
отступил, сморщился и сказал: "Ну-ну, я вот погляжу, как вы
работать будете... а то разговоры да вопросы... у меня
разговор короткий..." Он попытался презрительно улыбнуться, но
у него это не получилось, он еще что-то зло пробормотал под
нос, стремительно повернулся на каблуке и быстро ушел.
- Дядя, ты должен идти, понял? - еле слышно прошелестело
возле уха Тимофея.
- Знаю. Я пойду, - сказал Тимофей. - Ты не думай... Я
пойду...
- Будем выходить - выложись. Там уж как-нибудь. Главное -
возле ворот чтоб не завернули, гады.
- Ладно. Билет свой заберешь?
- Ты что, сбесился, дядя? - разъяренно зашипел Залогин. -
Ты должен пройти, понял?
- Ладно. Я пройду... Ладно...
В воротах конюшни Тимофея остановили. Примкнутый к
винтовке плоский штык лег плашмя на грудь и легонько толкнул
назад, в темноту.
- Господин солдат говорит, что ты не можешь работать, тебя
надо эвакуировать, - перевел стоявший возле другой створки
молоденький старший сержант.
- Их бин арбайтен, - улыбнулся Тимофей немцу. - Их
мегте...
Немец с досадой поморщился и залопотал вроде бы то же
самое.
- Господин солдат говорит...
- Да ты не смотри на бинты! - закричал солдату Тимофей. -
За мной еще и не всякий угонится. Их бин арбайтен!
- Швайн!
Немец оказался заводной. Он чуть отпрянул и со злостью
упер штык прямо в середину нагрудной повязки, словно он на
учении колол чучело. Штык не вошел, как понял Тимофей -
ткнулся в Геркин комсомольский билет. Но если б там была даже
голая грудь, Тимофей все равно бы не отступил. Нельзя было
даже в мыслях уступать, иначе немец это тут же понял бы, и
тогда наверняка конец.
Не поворачиваясь, краем глаза Тимофей видел, что Герка не
отошел с лопатой к остальным, а, наоборот, подступает; поза у
него праздная, будто любопытствует, чем эта сцена кончится, но
лопату держит как надо: чуть не так пойдет дело - и немцу не
сносить головы.
- Айн момент, - сказал Тимофей солдату, одним пальцем
отвел от груди штык и протянул руку к Залогину. - А ну-ка дай
лопату.
И не успел немец опомниться, как лезвие лопаты было
свернуто а трубочку до самого черенка; свернуто с
демонстративной легкостью, словно это лист бумаги, а не
железо.
- Это айн, - сказал Тимофей. - А теперь цвай. - И
развернул железную трубочку в лист.
Лопата, конечно, была безнадежно загублена, и при немецкой
мелочной хозяйственности уже только за это можно было
напороться на неприятность. Оставалось уповать на
психологический эффект.
Немец глупо захихикал. Он повертел обезображенную лопату в
руках, оглядел с неприкрытым восхищением Тимофея и счастливо
расхохотался, будто нашел золотой самородок.
- Камраден! - закричал он, продолжая смеяться, и, когда
еще несколько солдат сбежались к нему, он им важно объяснил,
что тут произошло. Тимофею немедленно вручили еще одну лопату.
- Видерхолле!
Если б это не был тщательно отрепетированный трюк, ему б и
один раз не удалась такая штука. Трудность была в том, чтобы
свернуть железо аккуратно, ровненько, а не скомкать в
гармошку, не сломать; тут важен был первый виток. Но руки
знала весь урок четко, пальцы ощущали каждую неровность
металла, учитывали ее и действовали без подсказки головы.
Первую лопату Тимофей свернул и развернул как-то сразу,
вроде бы и усилий не затратил, во всяком случае, раны на это
не отозвались. Со второй было хуже. Едва напряг пальцы, как
ощутил толчок в грудь, наверное, ждал его; но он был готов в
боли и вытерпел, он и не такую бы вытерпел, и даже виду не
подал бы из гордости, что ему больно или тяжело; но тело не
выдержало: оно защищалось от боли по-своему - включая системы
торможения. И если б это была не автоматическая реакция, а
сознательный процесс, ему бы не было иного названия, кроме
одного: подлость. Конечно, подлость! - гнусная и мелочная.
Ведь дело идет не только о жизни твоей, но и о чести, и ты
готовишься к схватке, ты весь в кулаке зажат, в одной точке;
ты знаешь: что бы ни случилось, какая бы мука тебя ни ждала,
ты переборешь ее и победишь. И ты кидаешься в схватку с
открытыми глазами, и, когда наступает момент, что уже видишь:
вот она, победа! - вдруг оказывается, что тело твое имеет
какую-то свою, независимую от твоей воли жизнь, свое чувство
меры и самое для тебя роковое - инстинкт самосохранения,
который в критическую минуту берет на себя все рычаги и кнопки
управления, и ты, уже почти торжествовавший победу, вдруг
ощущаешь, как тело перестает тебя слушаться и сознание
отключается - не сразу, но неумолимо и бесповоротно. И ты в
оставшиеся мгновения переживаешь такую горечь, такую муку,
такой стыд за свое невольное унижение, что любая физическая
боль сейчас показалась бы благом - ведь в ней было бы тебе
хоть какое-то оправдание! Но и ее нет - утешительницы,
побежденной твоею волей и отупевшим в борьбе с нею телом...
- Колоссаль! - орали немцы, хохотали и хлопали друг друга
и Тимофея по плечам. - Колоссаль!
Потом побежали за фельдфебелем. Тот пришел со скептическим
выражением лица, но, увидав изувеченные лопаты, восхищенно
выпятил губы.
- Ловкая работа! Но так он изведет нам весь инвентарь. Еще
одну лопату жалко, камрады, а? Пусть он нам свернет что-нибудь
ненужное, только потолще, потолще. - Он огляделся по сторонам
и вдруг обрадованно как-то звякнул струнами в своем горле и
даже прищелкнул пальцами. - О святой Иосиф, как я мог забыть
такое! Послушайте, камрады, ведь у этих русских есть
национальная игра. А ну-ка притащите сюда хорошую подкову!
У Тимофея в роду гнуть подковы считалось бы пошлым, если б
там знали такое слово; просто "эндую штуку всяк оторветь, вот
ты что стоящее отчуди!". Еще когда он сворачивал вторую
лопату, Тимофей, чтобы не упасть, отступил на шаг, прислонился
спиной к воротам и ноги поставил пошире; уперся в ворота -
какая ни есть, а подпора. Багровый занавес раскачивался перед
глазами, колебался, но в какой-то момент Тимофей увидал
подкову, как ему показалось, перед самым лицом. Тусклое
окисленное железо, еще не отполированное землей. Он не знал, о
чем говорили немцы, что происходило в последние две-три
минуты, они выпали из его внимания, показались ему несколькими
короткими мгновениями. Однако на подкову он среагировал сразу.
И без пояснений он знал, чего от него хотят. Он цапнул
подкову, но промахнулся, потянулся за нею второй раз и
осторожно взял ее, буквально вынул ее из пространства, словно
она в нем висела, поддерживаемая таинственными незримыми
силами.
Потом он помедлил немного. Это уже была сознательная
хитрость: он вовсе не собирался с силами, как думали немцы, а
просто ждал, когда растает багровая завеса. Он перекладывал
подкову из руки в руку, словно примерялся, как будет
сподручней гнуть, хотя сразу знал, что сделает это одной
левой, потому что правой руке был совсем конец; он
перекладывал подкову, и ничуть не спешил, и наконец дождался,
что завеса стала рваться, расползаться на куски, и в поле
зрения ворвались молодые, возбужденные лица немцев, и
оловянные пуговицы их мундиров, и новенькая портупея
фельдфебеля, и даже триангуляционная вышка на дальнем холме
почти в двух километрах отсюда. Сколько раз, проверяя дозоры,
Тимофей видел эту вышку то слева, то справа от себя, весной и
осенью, в полдень и в лунные ночи...
Пора.
Нужна была не просто концовка: нужна была концовка
эффектная.
Тимофей небрежно подкинул подкову, и она спланировав,
легла в левую ладонь точно так, как и требовалось. Р-раз... Он
это сделал с демонстративной легкостью, хотя в нем напряглась
и окаменела каждая клеточка, и даже показалось, словно внутри
что-то лопнуло. Что уж теперь...
В трех шагах от него стоял все в той же позе, с
перекошенным, обсыпанным потом лицом, с вытаращенными глазами
и с новой лопатой Герка Залогин. Увидав, что в раскрытой
ладони Тимофея вместо подковы лежит неровное ядрышко смятого
металла, он шумно выдохнул воздух и засмеялся. И немцы тоже
засмеялись, и пленные красноармейцы. Все опять пришло в
движение. Тимофею вручили лопату, и он поскорее затесался в
толпу, готовящуюся идти к аэродрому.
- Ну, дядя, ну и воля у тебя! - лопотал Герка. - Ты ж как
пьяный стоял. Один раз чуть вовсе носом не зарылся, ну, думаю,
хана нам с тобой. А ты, выходит, тактик, еще и спуртуешь на
финише! Ну даешь!..
Поле будущего аэродрома было близко. Пленных вели колонной
по пять, они растянулись почти на двести метров; голова
колонны поблескивала зеркалами лопат, но остальным лопат не
хватило, они шли налегке. Солдаты конвоировали их с обеих
сторон.
Когда колонна дошла до выгона, на котором, собственно, и
должен был располагаться аэродром, пленных посадили на обочине
дороги. Мимо шли свежеиспятненные камуфляжем грузовики и
цистерны с горючим. Потом откуда-то примчался на легком
мотоцикле офицер, уже успевший настолько пропылиться, что
