высоте, надо было бы становиться на цыпочки и специально
заглядывать вверх, чтобы его обнаружить. Но уже метров с
десяти он был виден весь преотлично. Поэтому Ромка не стал
испытывать судьбу и, как только немец отошел чуть подальше,
отполз в глубину развалин, в укромное местечко за уцелевшим
куском стены, которая прежде разделяла коридор и кабинет для
политзанятий. Масляная краска со стороны коридора обгорела и
полопалась, и сейчас было похоже, что на эту стену кто-то
наляпал грязной мыльной пены, она высохла, но неопрятные круги
и разводы остались. И еще остались два железных крюка, на
которых всегда висела фанерная рама для стенгазеты. Сейчас
рамы не было; может, сорвалась, а скорее просто сгорела.
Яма под этими крюками была вполне приличным убежищем;
здесь можно было даже сидеть. Ромка сел. Подумал - и стащил с
ноги уцелевший сапог. Пошевелил разопревшими пальцами. Они
были белые, чистые. По стерне или щебенке таких ног и на сто
метров не хватит. Ничего, надо будет - и по стерне пойдут, как
миленькие, безжалостно решил Ромка.
Потом он поглядел на руки.
"Странно, что они не болят", - подумал он. Наверное, уже
отболели свое, а теперь у них какое-нибудь нервное замыкание.
Шок. Паралич осязательных центров. Но это шуточки, а все-таки
странно, почему они не болят. Вроде должны бы.
Пальцы и ладони были изрезаны, разбиты и измочалены; что
называется, на них места живого не было. Кровь, замешанная
кирпичной пылью, засохла хрупкой бугристой корой. Ромке
показалось на миг, что пальцы оцепенели и он их теперь не
сможет согнуть. Как бы не так! Держа руки перед лицом, он стал
сжимать пальцы нарочно медленно. Из-под сгибов между фалангами
проступила свежая кровь. Не обращая на нее внимания, Ромка
сжал пальцы в кулак, стиснул что было силы. Хорош! Еще как
послужит!
Это было никакое не самоистязание. Просто ему надо было
еще раз, вот таким способом, убедиться, что он остался
прежним, что в нем не сломалась даже самая маленькая, самая
незначительная пружинка.
Удивительное дело, думал он, так разукрасить руки - и не
почувствовать... со страху, что ли? или просто не до того
было?
Он попытался вспомнить. И не смог. Руки не отказали ему ни
разу. Скорее всего, это произошло постепенно... Конечно.
Теперь он стал припоминать: в самый первый момент, когда дом
рухнул и какая-то глыба (а может, потолочная балка) пробила
нары и сунулась в матрац тупым тяжелым углом и давила Ромке
между лопатками, выламывая позвонки, - в этот момент он еще
успел подумать, какое счастье, что ноги ему только присыпало
щебнем, а не придавило, и руки целы: ведь их вполне могло
оттяпать кирпичом.
Насколько позволяла высота топчана, Ромка стоял под ним на
четвереньках, уперся в пол и что было сил давил вверх
навстречу глыбе, а она ломала, ломала ему спину, но он не
уступал, держался и только кричал от боли, выл:
"А-а-а-а-а-а!!!" - кричал, но держался, потому что если б он
уступил и лег на пол - это был бы конец.
Он не помнил, как это кончилось. Не знал, сколько был без
памяти. Очнулся в темноте. Понял, что лежит на правом боку на
остром щебне. За спиной у Ромки был все тот же матрац. "Все
ясно, - подумал он, - правая рука не выдержала, подвернулась,
и матрац вместе с глыбой соскользнул на пол. Прямо скажем -
повезло..."
Где-то совсем рядом гремели разрывы и часто сыпались
выстрелы. И горело. Ромка не слышал пламени, зато жар
просачивался к нему отовсюду и душил дым. Утренний ветер еще
не поднялся, понял Ромка, вот дым и оседает.
Он попробовал вспомнить, когда этому ветру будет время, но
не смог: он был неважным знатоком примет, хотя сержант, надо
отдать ему должное, вбивал их в Ромку при каждом удобном
случае.
Потом он почувствовал дурноту, заторопился, подтянул к се-
бе подвернутую правую руку, левой выгреб из-под бока щебень, и
лег, насколько позволяло место, плашмя, прижавшись лбом и
растопыренными ладонями к прохладному крашеному полу, потому
что пол начал крениться, заскользил вперед по какой-то
ниспадающей дуге, все быстрее и быстрее; Ромка летел на нем,
как на плоту с водопада; площадка была совсем маленькой,
только одному на ней и хватило бы места, она летела вниз, и
конца этому падению не было видно...
На этот раз он лежал без сознания довольно долго, потому
что бой к этому времени затих - ни единого выстрела он больше
не слышал. Это могло означать только одно: наши получили
подкрепление, отбили немцев и погнали их к границе, и там либо
все успокоилось, либо наши гонят их еще дальше, иначе Ромка
слышал бы отголоски боя - земля и камень проводят звук лучше
любого телеграфа.
Отравление дымом было не очень серьезным - выручил-таки
ветер! - но слабость отступала медленно. Она была разлита по
всему телу; она сидела в каждой отравленной клеточке - тяжелый
металлический комочек, - словно в каждую клеточку впрыснули
шарик ртути, и кровь, обмывая их, силилась - и не могла,
силилась - и не могла выкатить эти шарики из клеточек, как из
гнезд.
Но едва Ромка почувствовал себя мало-мальски сносно, он
стал выбираться. Причем очень спешил. Последнее было вполне
разумно, учитывая его положение; но признаемся сразу, что
побуждало Ромку к этому вовсе не опасение за собственную
жизнь, как может подумать иной простодушный читатель, а
тщеславие. Да, да! В отличие от нас с вами он знал еще один
выход из положения, самый простой и безопасный: просто лежать
и ждать. Ждать, пока ребята разгребут эту кучу и доберутся до
него. В том, что это случится, и очень скоро, он был
совершенно уверен. Да иначе и быть не могло! Ребята просто не
могли поступить иначе; это было бы дико, это было бы
противоестественно, если бы они его здесь бросили, под этим
завалом, при первой же возможности не разгребли эту кучу,
чтобы вытащить его на белый свет, живого или мертвого. Как
только у них развяжутся руки хоть немного и они сделают
перекличку и вспомнят, что Ромка Страшных остался в каталажке
и его присыпало - они тут же бросятся на выручку. Факт! Если
хоть один уцелеет, кто знал, что Ромка оставался здесь, - он
придет и разроет этот мусор. Но - мерси! - все это приятно,
конечно, однако Ромка предпочитал обойтись без посторонней
помощи. Ждать, пока его спасут? - еще чего!.. Нет, сам! Только
сам. А потом они станут тянуть из него подробности, а он будет
снисходителен, но немногословен...
Ромка ощупал завал прямо перед собой. Кирпичи. И
одиночные, и слепленные цементом в глыбы. Камней не было.
Значит, его засыпала внутренняя стена. Перегородка. Впрочем,
один черт.
Некоторые кирпичи "дышали", то есть их можно было
шевелить. Но тут уж Ромка не хотел рисковать. Это было похоже
на игру с китайскими палочками, где есть единственный запрет:
когда вынимаешь палочку, ни одна "чужая" не должна
шелохнуться. И Ромка едва касался поверхности кирпичей,
запоминая, как они лежат и на чем держатся. Игра имела одну
особенность: из завала можно было вынуть не больше
четырех-пяти кирпичей подряд. Уже для шестого возле Ромки не
было места. Чтобы вынимать дальше, он должен был куда-то деть
эти. Куда? Выход был один: упорядочивать завал. Скажем,
складывать кирпичи столбиками. Или рядочком. Но от этого было
бы мало толку. Потому что Ромке нужен был лаз. Пещера. И он
стал выкладывать из кирпичей свод.
Сначала он потел. От слабости, от духоты, от недостатка
воздуха. Потом пот кончился - и стало еще тяжелей. Он не
задумывался, сколько времени прошло, сколько минут или часов
стоили ему очередные десять сантиметров лаза. Он ни о чем не
думал - просто лез. Ощупывал камни, находил слабые места,
вынимал, складывал и перекладывал и лез, лез... И все время на
самом донышке сознания жил черный жучок - мысль о возможном
обвале. Ромка гнал его, сметал - сперва - небрежно, а потом
уже и со злостью, но жучок опять выбирался на свою площадку и
ползал по ней, семенил ножками, и с ним ничего невозможно было
поделать. Потому что над головой, над плечами была только
зыбкая кирпичная толща, неустойчивая и предательская, потому
что он еще не знал, что это такое - обвал: это еще предстояло,
это еще надо было пережить (если удастся пережить), и ужас
неизвестного, как Ромка ни пренебрегал им, настырно скребся в
его душу. Это было так же омерзительно и непостижимо, как
мысль: однажды заснешь, а проснешься в заколоченном гробу, на
дне могилы, под двухметровым слоем земли...
И вот настал момент, когда инстинкт подсказал: сейчас.
Может, это была галлюцинация, но это было: Ромка вдруг
услышал, как тонко-тонко звенят эти камни, каждый в
отдельности - и понял, что сейчас они не выдержат и рухнут.
Так и случилось.
Он больше не боялся обвалов. Любой из них мог принести
гибель, но он уже знал их - и не боялся. Черный жучок пропал
без следа. "Должно быть, его кирпичом пришило, когда трахнуло
меня по башке, - злорадно подумал Ромка. - Кишка тонка!"
Он лез и лез, протискивался, вынимал и разгребал, и скоро
наехал момент, когда ощупывание камней потеряло смысл: он уже
не чувствовал, к чему прикасаются его разбитые пальцы, и это
дало себя знать - обвалы пошли один за другим, и, хоть он их
уже не боялся и не считал, это было чертовски сложно - каждый
раз начинать сначала: по сантиметру, по самой ничтожной
малости вновь создавать сметенный мир... освободить руку...
вторую... освободить лицо... Упорядочивать хаос, вынимать и
складывать, создавать пространство из ничего, вынимать и
складывать, укладывать, протискиваться, лезть вперед, лезть
вперед, лезть...
И вот он вылез. "Знать бы, куда смылись все ребята", -
подумал Ромка и решил, что пора двигать.
7
Ночь приближалась быстро. Мучила жажда. Немцы уходить не
собирались. Надо было воспользоваться сумерками и заметить,
где они располагаются на ночь, где поставили часовых. Ромка
медленно встал во весь рост (стена это позволяла, сейчас на ее
фоне он был почти неразличим) и только теперь увидел, откуда
шел странный запах, который беспокоил его все время, пока он
сидел.
Меньше чем в десяти метрах от него, на том месте, где
прежде был вестибюль, а теперь зияла яма, - мины пробили
перекрытие котельной - навалом лежали трупы пограничников. У
многих из них были видны следы страшных ожогов, больше в
верхней части тела, особенно на лице, но некоторые обгорели с
ног до головы. Ромка сначала подумал, что это последствия
пожара. Однако увидел еще один труп и решил: не в пожаре дело.
Этого парня немцы не заметили, когда стаскивали к яме тела
убитых пограничников со всей заставы. Яма была почти сразу,
как войти в бывший парадный вход. Двери валялись в стороне,
рама обгорела до кладки. Немцы могли сбрасывать трупы почти от
входа, а этот хоть и лежал недалеко, оттуда его было не видать
- закрывала куча кирпича.
Он лежал совсем близко от Ромки, в трех шагах, а рядом
возле оконного проема еще валялась его винтовка - позиция
никудышная, потому что немцы могли подобраться к нему почти
вплотную, что они сделали, наверное. Он лежал на спине, и по
тому, как у него обгорели голова и руки, и по характеру
единственной раны - его пристрелили в упор, прямо в сердце, он
уже и не видел ничего, как подошли к нему, не видел, катался
от боли, а потом что-то ткнулось в грудь - и конец;
Ромка понял, что дело не в пожаре. Их выжигали огнеметами,
догадался он, и, осторожно ступая босыми ногами, пробрался к
яме, чтобы посмотреть, нет ли там живых. Но сразу увидел, что
