только не "покупал" его, начиная от нарушения вестибулярного
аппарата и кончая почти всамделишным желудочным кровотечением.
Когда же не только для всей заставы, но и для самого фельдшера
стало очевидным, что Ромкина изобретательность куда мощнее,
чем его, фельдшеровы, медицинские познания, он озлобился, как
это часто бывает с недалекими людьми, когда им случается
поплатиться за свое простодушие. А тут, как назло, и Ромкин
арсенал иссяк. И когда он, можно сказать, с отчаяния, но тем
не менее не желая повторяться, наглотался слабительного, его
непритворные муки вызвали только унизительные насмешки. И
поделом: лишь сумасшедший способен вообразить, что
гауптвахтным меню можно отравиться.
Когда начался бой, о Страшных просто забыли. Немцы
наступали большими силами, как оценил потом Тимофей Егоров, -
не меньше батальона; видать, хотели сразу сбить пограничников
и вырваться на оперативный простор. Удар был нацелен прямо на
заставу. Уже через пятнадцать минут броневики попытались с
ходу ворваться на территорию. К сожалению, это им сошло:
спросонок некоторые парни от растерянности пустили в ход
гранаты и бутылки с горючей жидкостью раньше срока, удалось
поджечь только один броневик, да и тот укатил своим ходом;
метрах в семистах от заставы немцы остановились и под
прикрытием двух других машин потушили огонь. Тут как раз
подоспела их пехота, и они пошли в атаку снова, теперь уже
всерьез.
Команду "в ружье" Ромка проспал. Его разбудили взрывы
гранат. Стены дома дрожали, с потолка обвалился кусок
штукатурки, где-то вовсе неподалеку били винтовки и сразу
несколько пулеметов, и одна очередь, не меньше пяти пуль, при-
шлась в стену этого дома, хотя и несколько в стороне от
помещения гауптвахты. Ромку это не испугало. Стены здесь были
из дикого камня, их не всяким снарядом возьмешь, но
относительная безопасность скорее огорчила Ромку, чем
обрадовала. Он считал - и это на самом деле так и было, - что
не боится ничего на свете; в риске он всегда видел только
положительную сторону, и, если бы вдруг произошло чудо и стены
из каменных превратились в картонные, и именно было бы видеть,
как - вззза! вззза! - в них то там, то здесь возникают рваные
пулевые отверстия, он испытал бы восторг и упоение. Он бы жил!
Он метался бы от стены к стене, он вжимался бы в пол и
счастливым смехом встречал бы каждую обманутую им пулю...
Ромка подбежал к двери и забарабанил в нее изо всех сил.
Часовой не отзывался. Ромка стал кричать, потом схватил
табуретку и в три удара разбил ее о дверь - в коридоре было
по-прежнему тихо. "Меня забыли, - понял Ромка. - Они забыли
обо мне, паразитские морды, а может, и нарочно оставили,
назло, потому что я им плешь переел, и теперь они без меня
разобьют фашистов и получат ордена. Ну конечно, они меня
нарочно оставили, они ведь знают, как я мечтал о настоящем
бое, и чтобы потом меня вызвали в Москву, в Кремль, и Михаил
Иванович Калинин сам бы вручил мне орден".
Он сел на приступок возле двери и понурился. Выломать
дверь или прутья решетки в маленьком окошке под потолком
нечего было и помышлять; помещение было рассчитано на
задержанных нарушителей, все было учтено и сделано на совесть.
Оставалось ждать.
Тут Ромка заметил, что он пока еще в одних трусах. Он
оделся, не без труда добрался до окошка и несколько минут
висел, подтянувшись на руках и прижав лицо к выбеленным
известкой толстым прутьям. Задний двор был пуст. Только вдоль
волейбольной площадки медленно ходил оседланный
помкомвзводовский пегий конь Ролик; он щипал траву и никак не
реагировал на выстрелы. Очевидно, пули сюда не залетали.
"Ролик! Ролик!" - позвал Ромка, но конь не услышал, и тогда
Ромка понял, что даже если здесь появится кто-то из ребят,
докричаться до него будет также невозможно. Ромка спустился
вниз, сел на топчан и стал думать, как несправедливо устроен
мир, хотя даже сейчас ему не пришло в голову, что все было бы
иначе, если бы он вел себя, как остальные.
Но как ни велика была обида, мысли эти едва занимали Ромку
и не доходили до сердца, были мелкими и несущественными. Он
ловил звуки боя и пытался расшифровать их, и, в общем, это у
него получилось. Он точно угадал момент, когда немецкая пехота
залегла, крикнул "ура", вскочил и бесцельно забегал по камере,
не зная, к чему приложить рвущуюся наружу энергию. Обреченный
на безделье, он решал бой, как задачку, и за наших и за немцев
- считал варианты. Больше всего он боялся обхода - с тылу лес
подходил к заставе почти вплотную, держать оборону невозможно.
Что противопоставить такому маневру, Ромка не знал, и его била
дрожь от напряжения. "Ну, наш капитан, - думал Ромка, - наш
капитан найдет, что им ответить! Уж он такой! Тихий-тихий, а
успевает в самый раз, это точно!"
Он вполне полагался на капитана и все же волновался за
него, поскольку сам решения не знал. И поэтому особенно
внимательно следил за тишиной в тылу. Но немцы приняли другой
план, тоже простой и рациональный. Ромка угадал его, когда
раздался второй тяжелый взрыв (первый мог быть случайным).
Артобстрел, понял Ромка, и тут же поправился: нет, это тяжелый
миномет. И только после того с опозданием сообразил, как легли
мины. Вилка! И он, Ромка Страшных, в самом центре...
Следующий залп он услышал. Стрельба вдруг затихла, и
сквозь стекла, стены и перекрытия, сквозь воздух, сквозь
Ромкино тело вонзились в его мозг визжащие стремительные
сверла. Ромка отпрянул к стене, распластался на ней, и она
сама не знала, куда деться, она билась у него за спиной, вдруг
ожившая на несколько предсмертных мгновений.
Гром разрыва каким-то образом выпал из сознания Ромки,
словно его и не было, словно мины взорвались бесшумно. Через
лопнувшее окошко лился вязкий тротиловый смрад, он мешался с
известковым туманом, и эта смесь мельчайшими иглами сыпалась в
глаза и горло. А где-то вверху воздух уже снова скрипел,
сверла жевали его - ближе, ближе. Невероятным усилием воли
Ромка отклеился от стены, сделал, как ему показалось, один
медленный шаг... второй... сорвал матрац... и, накинув его на
себя, скользнул под топчан...
Пожалуй, это заняло одну, самое большее две секунды. Иначе
он бы не успел.
Стены рухнули так легко...
Он выбрался только под вечер.
Солнце садилось за лесом. Восемь уже есть, прикинул Ромка.
Собственно говоря, это не имело ровным счетом никакого
значения-который час и сколько времени прошло; сейчас это было
мелким, почти микроскопическим фактом по сравнению с тем, что
он все-таки выбрался, вылез, продрался наверх из своей могилы,
и вот сидит на груде битого стекла и черепицы, и дышит, и
водит пальцем по теплой поверхности камня, и дышит свободно, и
щурится на солнце, и может подумать, что бы ему эдакое
отчудить сейчас - необычное и резкое, чтобы встряхнуло всего,
чтобы еще отчетливей ощутить: живой... Живой!..
Он услышал шаги за спиной, неторопливые тяжелые шаги по
хрустящему щебню, повернулся - и полетел в бездну. Все
завертелось у него перед глазами, он задохнулся, словно
воздуха вдруг не стало, судорожно-мелко тянул в себя, тянул,
пока наконец грудь не наполнилась и он смог перевести дух.
Нет, ему не почудилось. Действительно, в нескольких шагах от
него по дорожке, выложенной по бокам аккуратно побеленными
кирпичными зубчиками, прогуливался высокий сухощавый немец.
Это был пехотный лейтенант лет восемнадцати, в новенькой форме
и без единой орденской ленточки, совсем еще зеленый. Он был
задумчив, руки с фуражкой держал за спиной, смотрел себе под
ноги и только потому не заметил Ромку, Однако стоит ему
поднять глаза и чуть повернуться...
Немного в стороне, поближе к уцелевшей кухне, отдыхали на
траве еще трое немцев; возле самой кухни их был добрый
десяток; а в садике возле маленьких пушек расположился чуть ли
не взвод.
Ромка сжался и, стараясь не выдать себя ни малейшим
звуком, стал втискиваться обратно. Медленно-медленно. Он спол-
зал вниз, а сам глаз не спускал с лейтенанта, оценивая
равномерность его шагов, их уверенность, оценивая каждую
деталь в фигуре лейтенанта, каждое его движение, потому что он
обязан был угадать момент, когда лейтенант решит повернуть
обратно. Не когда повернет, а когда только решит это сделать.
Сантиметр вниз, еще сантиметр, еще... Чувства так обостри-
лись, что стало казаться - исчезли сапоги, и он кожей
обнаженных ног - пальцами, ступнями - ощущает еле уловимые
прикосновения изломов кирпича и стекло, а это вот, пожалуй,
какая-то ржавая железка; опять кирпич...
Ромка был уже по пояс в норе, когда по фигуре лейтенанта
вдруг понял: вот сейчас он повернется. Ну!..
Всей тяжестью Ромка ринулся вниз, одновременно стараясь
ввинчиваться наподобие штопора. Но и это не помогло. Камни
опередили Ромку. Он успел выиграть сантиметров двадцать,
погрузился уже по грудь, но дальше не пошло. Камни и камушки
всех калибров хлынули отовсюду, из всех пор этой проклятой
кучи, сыпались мимо Ромкиного тела, а некоторые уже
задерживались возле груди и бедер, и Ромка уже чувствовал себя
не в норе, а в трясине, в цементной жиже, и с каждой долей
мгновения этот цемент крепчал, схватывался, уплотнялся еще миг
- и он скует Ромку, схватит намертво, а лейтенант уже
поворачивался, сейчас повернется совсем, поднимет голову - не
может не поднять! - ведь это естественный непроизвольный жест,
его делают все люди, каждый, когда вот так поворачивается, -
он поднимет голову и увидит Ромку, нелепо торчащего из кучи
щебня: эскиз памятника (бюст на насыпном постаменте)
пограничнику-неудачнику Роману Страшных.
Ромка уперся руками в щебень и дернулся вверх. Не помогло.
Больше того: он почувствовал, что от этого движения грунт
вокруг его тела только уплотнился. В голове промелькнули
сцены, которые так пугают ребятишек: человек тонет в зыбучем
песке или в трясине, и чем больше он рвется наверх, тем
сильнее его схватывает, держит, затягивает в смертоносную глу-
бину.
"Да я никак испугался? - удивленно подумал Ромка. - Вот
еще не хватало!.."
Конечно, тут была никакая не трясина и не тот грунт, чтобы
затягивать, но держало дай бог как цепко.
Ромка дернулся еще раз. Толку не было.
Тут он вдруг вспомнил о немце. Как-то так получилось, что
на несколько мгновений лейтенант выпал из его сознания. Все
внимание сфокусировалось на схватке с каменным капканом. И
только когда выявился победитель, нашлось место и для третьего
лица - для зрителя. В данном случае - для лейтенанта.
Ромка замер, представив, как вот сейчас повернется к немцу
и встретится с ним взглядом. Повернулся...
Немец стоял вполоборота к нему и любовался закатом... "Я
был прав, - сказал себе Ромка, - это дурной труд - бояться.
Бессмысленное занятие. Надо дело делать, а остальное
приложится".
Тем не менее счет шел по-прежнему на секунды. Ромка
прикинул, что бы такое могло его держать, и решительно
вывернул из-под левой руки пластину из нескольких кирпичей;
потом начал вытаскивать кирпичи из-под правого бока, штук пять
вынул - тех, что торчали на виду и, как ему казалось, были
ключевыми. Еще раз покосился на немца, уперся руками и,
извиваясь, выполз наверх и лег плашмя, закрыв грудью яму,
чтобы хоть немного приглушить шум осыпающихся камней.
Левый сапог остался внизу, в камнях.
Лейтенант прошел назад, но теперь увидеть Ромку с дорожки
было мудрено, все-таки он лежал больше чем на двухметровой
