перед носом: ее пришлось подорвать гранатами, и это было самым
обидным - они-то надеялись за этой дверью соорудить баррикаду,
да вот не пришлось.
Они жили в погребе у слесаря-венгра еще пять дней. Немцы
как сбесились - они перекрыли все выезды из города и каждый
день устраивали выборочные облавы, ходили от дома к дому с
собаками. Когда страсти поулеглись, красноармейцы пошли на
восток. До границы их провожали венгры, дальше пошли сами.
Они потеряли счет дням, оборвались и наголодались. В село
они забрели только однажды. Хозяйка угостила их хлебом с
молоком и сказала, что еще третьего дня немцы передавали,
будто вошли в Москву. По июльским передачам они помнили, что
немцы привирали не очень. Но в это верить они не хотели.
Уложив красноармейцев спать, хозяйка тут же побежала за
полицаями. Они едва спаслись и больше не заходили ни в одно
село.
Наконец однажды горы кончились. Они вышли к реке,
искупались и долго лежали на берегу. Потом перешли на другую
сторону и медленно брели через широкий луг в высоких пахучих
травах. Только кое-где на лугу стояли редкие дубы, и это было
очень похоже на рисунок саванны из учебника географии для
шестого класса.
Потом они поднялись на холм и увидели, что на востоке раз-
ворачивается бескрайняя равнина - может быть, там уже гор не
было совсем. Зато на западе горы подходили близко. Река текла
вдоль них, делая в этом месте крутую излучину. В этом месте
она не была видна - ее закрывал темный холм, возле подножья
которого тянулся то ли пруд, то ли старица. А с левой стороны
ровной сверкающей ниткой лежало шоссе.
- А вон там, за лесочком, на юге была моя казарма.
- Так это же совсем близко, а я думал, что вы у черта на
куличках стоите, раз вас так редко сменяют.
- Выходит, то и есть наш холм? Дота не видать...
- Немцы хозяйственный народ, - сказал Тимофей. - И такой
знатной хоромине пропасть не дадут.
- Особенно после уроков, что мы им преподали, - добавил
Залогин.
- Точно. Там должен быть пост. И при нем неприкосновенный
запас.
- Я готов идти. И Саня тоже, - вызвался Ромка. - Мы за два
часа туда и назад успеем обернуться.
- Идет вся группа, - сказал Тимофей.
С этой стороны подобраться к холму было не просто. Поэтому
сделали крюк - вокруг старицы: сначала через камыши, затем
через болото. Люк запасного секретного выхода оказался
открытым; теперь здесь была выгребная яма. Красноармейцы
рассудили, что раз ходом пользуются для столь прозаических
надобностей, то и вверху его вряд ли запирают. Так и
случилось. Люк поддался легко. Немцев в доте не было. Они
сидели снаружи, полдничали на циновке, нежась под предвечерним
мягким солнцем. Створки главной амбразуры раздвинулись
бесшумно. Страшных и Залогин выпрыгнули наружу и закололи
двоих прежде, чем те сообразили, что происходит. У третьего
хотели узнать, когда появится смена, но от ужаса он чуть не
лишился рассудка и не то что русского языка - даже мимику не
понимал.
Впервые за много дней красноармейцы поели досыта и
напились горячего кофе. Залогин заступил в караул, остальным
Тимофей позволил ложиться спать. Но никто не торопился с этим.
Парни лазали по доту, перекликались, показывали друг другу
свои мелкие вещи, сохранившиеся как-то после всех перипетий.
Однако наибольшее впечатление произвело оружие. Оружие,
которого они не держали в руках с того злосчастного дня, когда
сдали свои автоматы капитану Неледину. Тогда оно было в
некотором роде их инструментом, продолжением их рук - не
больше. Теперь же оказалось, что оно начинается где-то в самых
дальних закутках их душ. Оно было как магнитная аномалия,
которая уже на расстоянии влияет на стрелку компаса.
Оно настраивало на особый лад: красноармейцы взяли его в
руки - и перестали быть жалкими полуночными беглецами. Они
снова стали солдатами.
И тогда они вспомнили о шоссе.
Оно было перед их глазами все время, но сначала голод не
давал думать ни о чем другом; потом наступили минуты
благодушия, и радость узнавания окрасила все в розовое: и
графическую четкость гор, и сверкающее шоссе, и редкие машины,
которые так красиво катили по нему. И лишь затем они
вспомнили, что красивенькие машины - это враг, а у них в руках
- карабины... враг - карабины... И два пулемета, как
выяснилось, на месте. И пушку, конечно же, никто не трогал:
немцы - хозяйственный народ...
- Товарищ командир, докладываю, - взлетел голос Герки
Залогина и вдруг сорвался в предчувствии: - На шоссе -
фашистские танки.
Все разом умолкли.
Тимофей подошел к стереотрубе. Оказывается, танки
появились давно; однако Залогин молчал, пока шли дозоры, пока
не стало ясно, что идет большая колонна. Да, точно, как в
июне, из ущелья выдвигалась эта темная скрежещущая масса: по
серебристой ленте - лента стали.
Как тогда...
Все, как тогда. Только тогда в доте всего было вдоволь - и
боеприпасов и еды, - и в бой они бросились с радостью: они
знали, что через день-два подойдут свои, ударят с востока - и
погонят фашистов по этому шикарному шоссе туда, на запад, аж
до самого Берлина... Они ухлопали здесь врагов дай бог сколько
- вон целое кладбище внизу в долине появилось. А чего
добились?
Что изменится оттого, что вот сейчас, здесь, сегодня они
пятеро убьют сколько-то фашистов? Что изменится там, на
востоке, где в бесконечном далеке, в пятистах километрах отсю-
да наступают фашисты? Наступают на юге, и на севере, и...
Ну и что - наступают?!
"Что мне, Тимофею Егорову, могут они этим доказать? А
ровным счетом ничего. А нам пятерым что они могут доказать? А
ничего. Пусть они где-то там наступают - здесь они больше не
пройдут. Пока я жив, пока хоть один из нас жив, пока хоть одна
винтовка стреляет - здесь они шагу вперед не сделают.
Пусть весь мир перед ними отступает - мы будем здесь
стоять. Даже одни в целом свете. Самые последние".
- Красноармеец Драбына, проверьте и доложите о наличии
снарядов.
- Та и так звестно, товарищ командир. Восем осколковых,
три ящика хвугасов, три ящика броневбойных. Те-те-те! -
збрехам, товарищ командир. Один ящик розтрощеный, там токечки
три броневбойных снаряда, а вкупе - тринадцать.
- Ладно. Садись на наводку. Помнишь, куда? - сто метров за
водостоком.
- Отож. Щасливе местечко.
- Все по местам. К бою готовьсь!
У них еще было минуты три. Тимофей подошел к амбразуре, но
не закатом он любовался. Он закрыл глаза, и тянул в себя
воздух всей грудью, и думал, какое это счастье - умереть за
свою родную землю, и как ему повезло, что он сам выбрал этот
момент и сам выбрал это место, - когда он здоров и счастлив, и
рядом его друзья, и кажется ему, что стоит он на
высокой-высокой вершине, выше некуда, и солнце обнимает его
своим теплом...
Он открыл глаза навстречу солнцу - и увидел колонну.
Пусть наступают! Пусть где угодно наступают, хоть во всем
свете, но здесь они будут стоять. Будут! Пока мы стоим - здесь
они будут стоять!..
Чапа доложил о готовности.
Тимофей увидел, что вдоль колонны мчится длинная открытая
легковая машина, полная людей. Офицеры, конечно. Не иначе
командование.
- Чапа, можешь накрыть эту легковушку?
- А мне одинаково.
- Давай. Только упреждение возьми точно.
Он ждал. Рано... рано... еще рано. Ну!
И тут сверкнул гром.
21
Подполковник Иоахим Ортнер, кавалер ордена Железного
креста, был вызван с центрального фронта по специальному
запросу министерства пропаганды. Встречу со съемочной группой
кинохроники назначили почему-то в Ужгороде, оттуда до места
был не ближний путь, но Иоахим Ортнер не спорил: прилетел в
Ужгород и всем своим видом давал понять, что доволен, что
характер у него покладистый, и взгляды широкие, и улыбка самая
киногеничная. Когда его снимали, после каждой фразы он делал
паузу и улыбался...
Через горы они ехали долго, и все устали, даже
подполковник Иоахим Ортнер меньше улыбался. Но когда горы
кончились и ущелье стало раздаваться вширь, и показалась
речка, а за нею бескрайняя равнина, он заспешил, затормошил
режиссера:
- Пора, пора! Поглядите, какой удачный момент!..
Они обогнали идущую на марше танковую дивизию. На
своеобразном белесом фоне долины это было потрясающее зрелище.
Режиссер уже все понял.
- Курт! - орал он на ухо оператору, влипшему лицом в
камеру. - Держи проезд как можно дольше. Крупным планом:
пушки, траки, гренадеры. И потом сразу панорамируй на холм...
Они мчались вдоль танков, холм летел на них, сухой,
обугленный к вершине, и дот сейчас был виден отчетливо, и даже
амбразура. Это напоминало так много, что подполковник Иоахим
Ортнер привстал от волнения и вдруг увидел, как из мрака
амбразуры сверкнул орудийный выстрел... Конечно, орудийный.
Иоахим Ортнер столько раз видел прежде эту вспышку. Но как
же?.. Но ведь...
Удивление за какую-то долю мгновения сменилось у него
растерянностью, потом ужасом. Он закричал "А-а-а-а!" страшным,
пронзительным голосом. Каким-то неведомым чувством он понял,
что целились в него, и выстрелили в него, и не промахнулись.
Он кричал от предсмертной тоски, истекая куда-то в
пространство этим криком, и, когда, наконец, настоящее пламя
обволокло его и настоящая сталь пронеслась сквозь его
податливое тело, он уже не чувствовал и не слышал этого. Он
уже был мертв.
