доту, задерживаясь небольшими очагами в рытвинах и воронках.
Майор покосился через плечо на адъютанта.
- Передайте командирам рот, пусть не жалеют кожу, пусть
следуют за пламенем шаг в шаг. Даже я отсюда вижу окна - пусть
в них просачиваются.
Ему показалось, что пламя держится очень долго. Наконец
оно стало сдавать, попятилось; зашевелились солдаты; цепь
придвигалась к вершине; немцы еще никогда не поднимались так
высоко, никогда за эти два дня не были так близко к цели.
Иоахим Ортнер понимал: в этом костре ничто живое не могло
уцелеть, и все-таки гнал от себя мысль об успехе, гнал подсту-
пающее к сердцу торжество - боялся сглазить удачу. Вот когда
подорвут дот или хотя бы пулеметные гнезда...
Вдруг на противоположной стороне холма, невидимой с КП,
захлопали почти одновременно негромкие взрывы. "Неужели
свершилось?!" - мысль едва только начала формироваться при
первом из этих звуков, но уже второй остановил ее своей
фактурой, непохожестью на то, что ожидалось, а остальные
затоптали, погребли эту мысль вовсе. Минное поле? - уже зная,
что это неправда, что это не так, попытался обмануть себя
майор, но привычное ухо квалифицировало точно: ручные гранаты.
Почему ручные гранаты - этим он уже не успел озадачиться.
Из-за холма накатила новая волна звуков: длинные - значит,
бьют наверняка, в упор - до полного истощения магазинов -
автоматные очереди. И среди них, выплывая на поверхность
четкой ровной строчкой, стук крупнокалиберного пулемета.
Но с этой стороны было тихо, и солдаты медленно, шаг за
шагом надвигались на дот. "Боже, дай им мужества, дай им
выдержки!" - молил Иоахим Ортнер, который, впрочем, в
существовании божьем уверен был не вполне и потому обращался к
сей инстанции лишь в крайних ситуациях, да и то на всякий
случай. "Боже, будь милосерден к немецким матерям", - молил
он, полагая, что такой поворот будет более близок высшей силе.
Молитва не помогла. Ожил пулемет в правом (если считать от
КП) бронеколпаке. Залечь солдаты не могли - земля была слишком
горячей. Гранаты бросать не решились: это было бы
самоубийством - пулемет бил рядом. Они побежали вниз.
К Иоахиму Ортнеру подошел полковник. Когда он успел
приехать? И что за манера: незаметно подкрадываться и
появляться вдруг - конечно же, в самый неподходящий момент...
- Мой дорогой Ортнер, - сказал полковник с какой-то жалкой
улыбкой, так не вязавшейся с его обычной наглой
самоуверенностью преуспевшего парвеню; впрочем, пестрый набор-
ный мундштук, который полковник сейчас нервно вертел в своих
пальцах, вполне соответствовал именно такой интонации. Иоахима
Ортнера спасло лишь то, что с детства он был вышколен в
правиле ни при каких обстоятельствах не выдавать своих чувств,
не то он вряд ли смог бы скрыть изумление.
- Мой дорогой Ортнер, - сказал полковник, - поверьте, я
прекрасно понимаю, что сейчас творится у вас на душе. Эти
ужасные дни... Эти потери... я даже слова не могу подобрать,
чтобы оценить их верно. Все ужасно. Все. Но прошу вас, дорогой
Ортнер, не отчаивайтесь. Не теряйте головы. Нервы еще успеют
пригодиться. Это война.
- Позвольте сказать, герр оберст, - живо отозвался Иоахим
Ортнер, - я успел заметить, что это не Монте-Карло.
- Не надо, дорогой Ортнер, - полковник ухитрился выдержать
тон, однако мундштук едва не хрустнул в побелевшем кулаке. -
Не надо язвить. Я понимаю, как вам сейчас нелегко, как вас
угнетает ваша ответственность и ваша неудача...
- Позвольте заметить, герр оберст, что мы несем этот груз
вместе.
- А разве я это отрицал?
Полковник попытался скрыть, как он раздосадован таким
поворотом разговора, как его раздражает тон собеседника, но из
этого ничего не вышло: не та школа. Впрочем, он боролся с
собою недолго, примирился с поражением - и еще раз уступил.
Взял Иоахима Ортнера под здоровую правую руку и повел по
траншее.
- Дорогой Ортнер. Считаю необходимым внести ясность. Не
более двух часов назад совершенно случайно я узнал, что
командир нашего корпуса... э-э, как бы сказать... приходится
вам...
Майор едва сдержал вздох торжества. Он гордо выпрямился.
- Герр оберст, я такой же солдат, как и все остальные. По-
лагаю, что если даже мой дядя...
- Конечно же, конечно, дорогой Ортнер! - заспешил
полковник. - Это не меняет дела. И не снимает, так сказать...
Мы все равны перед нашим фюрером! Но мне хотелось, чтоб вы
знали, что просто, по-человечески... - Он совсем запутался;
дипломатия была явно не по плечу господину полковнику. И тогда
он рубанул напрямик. - Короче, я очень сожалею, что позавчера
мой случайный выбор пал на вас, герр майор. Так вышло, черт
побери, и вот теперь я не знаю, как вам - виноват! - как нам
выбраться из этого дерьма. Правда, есть последний шанс.
Сверху, как говорится, виднее, А что, если вы навестите дядю?
- А как мой батальон?
- Здесь ничего не случится, надеюсь. Во всяком случае -
хуже не будет. Да и поездка недолгая. Шоссе великолепное и
сейчас свободно насквозь, мой "хорьх" дает полтораста
километров, шофер надежен. До полуночи успеете обернуться.
Ну вот, наконец появилась хоть какая-то ясность. Высадив
полковника в знакомом карпатском селе - в памяти Иоахима
Ортнера оно было уже далеким-далеким, почти ирреальным, как
сон, - майор остался наедине со своими думами. Он не пробовал
представить, как повернется разговор с дядей; это было ни к
чему: от него не требовалось дипломатического дара, даже
лести; только почтительность и послушание. Сверху
действительно виднее. Но что дядя может предпринять? Перевести
его в другую часть? - щекотливое дело; репутацию не убережешь.
Перевести в другое место весь полк? - значит, и рана и нервы -
все зря?..
Он спохватился. Не оглядываться, не загадывать и ни о чем
не жалеть. Это еще никого не доводило до добра. Однако
недавний пессимизм уже вошел в него снова и растекался, как
чернила; и, хотя светлого, конечно же, было еще очень много,
внутренний взор был прикован только к черному пятну, и его
движение вширь начинало казаться неодолимым.
Он попытался воспользоваться испытанным приемом и стал
думать, как будет славно надеть однажды генеральские погоны;
это будет скоро и случится непременно; пять-шесть лет, а
может, и меньше, зависит от того, будет ли все эти годы война
и как она сложится, какова будет конъюнктура; эти ефрейторы,
эти вчерашние завсегдатаи пивных баров к тому времени отшумят,
отбуянят - выдохнутся; пока что энергии им не занимать,
инерция движения огромная - чем черт не шутит, глядишь, и
впрямь завоюют мир; но удержать?! Нет, для этого у них не
хватит ума; сидя на золоте, они глотки друг другу перервут
из-за ломаного гроша; они опустятся и иссякнут, у них станет
дряблой душа - и тогда придем мы, люди новой формации,
сочетающие в себе старые культурные традиции и завтрашний
технократический взгляд на мир, на связь вещей, железной рукой
мы вырвем у них вожжи...
"Но как мне быть с дотом? Смогу ли я перешагнуть этот
самый первый порог?" - вспомнил некстати Иоахим Ортнер. Эта
потеря бдительности дорого ему обошлась. Он спохватился почти
тотчас же, однако, как писали в старых романах, демоны мрака
уже завладели его душой, уже терзали ее, и, когда он спустя
час предстал пред дядины очи, на нем в прямом смысле слова
почти лица не было, а если говорить откровенно, он был просто
жалок.
Такая неустойчивость не была характерна для Иоахима
Ортнера. Секрет прост: он устал. Устал от серии ударов; от
ожидания заключительного удара, перед которым не устоит на но-
гах. Всю жизнь его приучали "держать удар"; всю жизнь ему
внушали ненависть к поражениям. Если ты упал - не беда,
говорили ему. Лишь бы имел силы и мужество подняться, и снова
броситься в драку, и взять реванш. Пропустил удар - не беда,
если только ты от этого становишься злее и упрямей. Ты должен
ненавидеть падения, ненавидеть удары, которые наносят тебе, ты
должен ненавидеть свои поражения, говорили ему, но ведь он не
был аморфной куклой, у него были определенный характер и
наследственность, и заповедь ненависти к поражениям
трансформировалась у него в своеобразную форму, когда человек,
чтобы не упасть, чтобы не переносить боль, не скрежетать
зубами, напрягаясь из последних сил, подставляет под удар
другого. Но ведь однажды получается так, что не успеваешь -
времени не хватает или обстоятельства складываются
неблагоприятно - увернуться или поставить под удар другого. И
чувствуешь на себе, на своих костях и мясе эту безжалостную
всесокрушающую силу. Неужели настал этот час?
- Что бог ни делает, все к лучшему, - сказал дядя. - И это
не утешение, Иоахим. Это истина. Так же как истинно, что чем
труднее взбираться на дерево, тем слаще его плоды.
- Даже если от них оскома?
- Но ведь ты не будешь рвать зеленых плодов, мой мальчик.
Жаль, конечно, что ты не взял этот дот сразу. Но какая слава
была бы с такой победы? Никакой. Рядовой эпизод. А вот если ты
простоишь возле него еще дней десять...
- Дядя!
- Да, да, не меньше. Уж если мы застряли здесь, то должны
провозиться долго, чтобы все ждали этой победы. Чтобы когда
это случится, она прозвучала громко и принесла славу
германскому оружию... У тебя есть какой-нибудь план?
- Самое простое - подкоп.
- Десяти дней хватит?
- Вполне.
- Прекрасно, Иоахим. Давай сейчас вместе подумаем, что
тебе для этого может понадобиться.
Специалистов по подземным работам обещали прислать только
через сутки, но уже и эта ночь не прошла впустую. Майор
выдвинул два взвода на новую позицию - между холмом и
старицей. Здесь склон был самым крутым, в одном месте даже
обрывистым - земля обвалилась во время высокого паводка.
Солдаты начали окапываться еще затемно; сначала рыли траншею и
блиндаж; его делали просторным - отсюда и предполагали тянуть
подземный ход к цели.
Потом пришел день - бесконечно длинный, бесконечно
скучный. Если бы Иоахим Ортнер собирался и дальше воевать с
этой частью, он нашел бы для себя немало дел, но этот батальон
выл для него всего лишь полустанком, и тратить свои силы и
мозговую энергию на солдат и младших офицеров, с которыми
воевать придется кому-то другому, он не желал. Не из принципа;
просто это было неразумно по отношению к самому себе.
Первую половину дня он отсыпался, затем прошел по окопам.
Воздух выл сухой и жаркий, трещали цикады, вокруг было столько
разрытой земли, что даже малейшее дуновение ветерка поднимало
тончайшую едкую пыль. Делать было совершенно нечего. Он еще
потомился немного; не зная, чем себя занять, придумал одну
смешную штуку, однако она вначале даже ему самому показалась
дикой, и он тут же ее отбросил, но вскоре эта мысль
возвратилась к нему снова и уже не отпускала. Он подумал: а
почему бы нет, в самом деле? - вызвал начальника штаба, сказал
ему, что попробует вступить в переговоры с красными, и,
поскольку переводчика в батальоне не нашлось, взял свой
великолепный словарь, который накануне войны специально для
него сестра разыскала у парижских букинистов, оставил
адъютанту парабеллум и, помахав над бруствером белым флажком
из салфетки, выбрался наверх и пошел через поле к доту.
Он ничуть не боялся. Он был уверен, что имеет дело с
противником, который не станет стрелять в парламентера.
Правда, в не меньшей степени он был убежден, что эти
