большевик - капут. Ды-ды-ды! - он повел автоматом. - Ты хотел
капут?
- Я хочу жить, - сказал Тимофей, почти физически ощущая,
как бьется в мозг: ты должен, должен выжить.
- Зер гут! "Хотел" - еще не "был". Это есть нюанс, который
тебя спасал. Мы оба забудем этот маленький недоразумений. Ты
будешь любить наш фюрер. Ты все будешь начинать с айн. Хайль -
вита нова!
"Я должен выжить... любой ценой..."
Фашист, улыбаясь Тимофею, попытался разорвать карточку.
Это у него не получилось. Он даже чуть напрягся - опять не вы-
шло. Тогда, иронически фыркнув - мол, не очень-то и хотелось,
- фашист отшвырнул карточку в сторону.
"Любой ценой", - сверкнуло где-то в глубинах сознания, но
Тимофей уже зажимал карточку в кулаке. Фиксатый еще лежал на
спине, следя за Тимофеем, и не глядя нащупывал на земле
автомат. Но второй, смуглый - ах, досада! - он уже отскочил
назад, и карабин в его руках так ловко, будто сам это делает,
скользнул из-под мышки в ладони. Ведь убьет, сволочь!..
Авось с первой не убьет.
Тимофей сделал ложное движение влево, прыгнул вправо (пуля
ушла стороной), схватил горячий стальной обломок - все, что
осталось от его личной трехлинейки со знаменитым снайперским
боем, - встретился глазами со смуглым. Тот не боялся. Глаза
горят: смеется, бьет с пояса, не целясь. Будь ты проклят!
Вторая - мимо.
- Какой шикарный экземпляр! - воскликнул фиксатый. - Он
твой, Харти... Бери!
Тимофей метнулся в сторону - ствол пошел за ним; в другую
- ствол тоже. Тимофей вдруг почувствовал усталость. Все, понял
он. Фашист тоже решил, что пора кончать, и выстрелил прямо в
лицо.
2
Когда сознание снова прояснилось, Тимофей не удивился
тому, что жив. Уж такой это был день. Не пришлось и
вспоминать, где он и что с ним: он знал это сразу, едва
очнулся.
Где-то внутри его, независимо от его воли, организм
самостоятельно переключился на иной ритм; мобилизовался с
единственной целью - выжить. Человек должен был еще
осмысливать новую для себя ситуацию - войну; на это уйдет у
него немало дней; а его природа уже заняла круговую оборону.
Тимофей лежал в неглубокой выемке, на дне, и какой-то
парнишка бинтовал ему голову. Это был тоже пограничник, но
незнакомый; видимо, первогодок с одной из соседних застав;
тех, что служили по второму году, Тимофей знал хотя бы в лицо.
Пограничник наматывал бинт почти не глядя, как придется,
совсем не по инструкции; такая чалма если часа два продержится
- уже благо; обычно они расползаются кольцами куда раньше.
Тимофей хотел сделать замечание, но тот, как назло, смотрел
теперь только в сторону, куда-то за спину Тимофея, и глаза их
никак не могли встретиться. Парнишка тянул шею и дергался всем
телом вверх-вниз, выглядывая что-то через вспушенный край
воронки. А руки автоматически слой за слоем накладывали бинт.
Краем глаза Тимофей заметил, что грудь ему уже
перебинтовали. Правда, при этом кончилась гимнастерка: ее
правый бок был начисто оторван, только воротничок и уцелел.
Тимофей пошевелил пальцами; в руках пусто... Внутренне
цепенея, Тимофей потянулся левой рукой к уцелевшему нагрудному
карману. Пусто.
- Не дрейфь, дядя, - сказал пограничник, - твой билет у
меня.
- Давай сюда.
- Вот невера! - Свободной рукой он достал из галифе смятую
кандидатскую карточку. - Не теряй в другой раз.
- Я ее вот так зажимал в кулаке.
- Может, вначале и зажимал.
- Меня крепко ковырнуло?
- Семечки. Только шкарябнуло по черепушке. Но картина, сам
понимаешь, жуткая. Иван Грозный убивает возлюбленное чадо.
- Гляди ты. А я уж думал - привет. Он меня в упор срезал.
Метров с трех. Враз выключил начисто.
- Контузия, - сказал пограничник.
Он закрепил бинт как придется, еще раз выглянул из
воронки, тихо охнул и медленно, тяжело сел в подмявшуюся под
ним землю.
- Все. Приехали, дядя.
Он улыбался. Улыбка была выбита на его лице усилием воли;
он хотел в эту минуту именно улыбаться, и потому совокупный
рисунок его рта и глаз складывался в улыбку. Но это был, так
сказать, общий план. Маска. Впечатление от нее держалось всего
лишь какую-то секунду, а затем исчезало, потому что каждая
деталь этой маски противоречила ее сущности: тонкая нижняя
губа, перекошенная улыбкой, словно конвульсией, судорожно
вздрагивала; прыгали потерявшие вдруг осмысленность побелевшие
глаза; и даже значок ГТО первой ступени, перевернувшийся
изнанкой, мелко подрагивал на его груди скрестившимися
цепочками.
Тимофей все понял; но ему так хотелось, чтобы оказалось
иначе, что он, оттягивая страшную правду еще на мгновение,
спросил:
- Что там?
- Немцы.
Пересиливая слабость, Тимофей перевернулся на четвереньки,
привстал на коленях. Справа дорога, и по ней нескончаемой
чередой прут автомашины и танки; слева, вдоль позиции его
взвода, приближается группа немецких солдат. Если сейчас
ударить в два ствола, то, пока они разберутся, что к чему,
четырех, пожалуй, можно прибрать.
- Где твоя винтовка?
- Ты что, дядя, спятил?
Ясно - первогодок. Школы нет. На него даже по-настоящему
разозлиться нельзя.
- Товарищ красноармеец, - как можно официальной, почти по
слогам произнес Тимофей, - вы как отвечаете старшему по
званию?
От изумления парнишка обомлел. Улыбку стерло с лица, но и
дрожать перестал. Ему понадобилось секунд десять по меньшей
мере, чтобы осмыслить такую простую на первый взгляд ситуацию.
Потом он выпрямился, надел по-уставному снятую перед тем
фуражку и сказал:
- Виноват, товарищ командир отделения.
- Где ваша винтовка?
- Я ее не имел, товарищ командир отделения. Я на "максиме"
работал. Первым номером. Мне винтовка не положена.
- Ясно. Проверьте соседние окопы. Чтобы через минуту две
винтовки с патронами...
- Слушаюсь...
Парнишка закрепил ремешок фуражки под подбородком, чуть
помедлил и стремительно кинулся из воронки. Он уже не думал о
выражении лица, на котором было написано отчаяние.
- Отставить.
Команда застала его уже наверху; он словно ждал ее: не
глядя, плюхнулся вниз и сполз по рыхлой земле на дно. Сел. Эта
небольшая психологическая встряска подействовала на него
благотворно: он вдруг успокоился.
Приказ был не самый удачный; он был просто невыполним.
Если ползти от окопчика к окопчику - не успеешь обернуться;
если двигаться перебежками, немцы - до них оставалось сотни
полторы метров - заметят сразу. И пристрелят. И будут правы:
им вовсе ни к чему разбираться, что могут означать столь подо-
зрительные передвижения.
Тимофей был доволен, что, не колеблясь, исправил свою
ошибку. Правда, это могло произвести неблагоприятное впечатле-
ние на рядового, если тот не умен. Но вопрос был
принципиальный: Тимофею только недавно исполнилось двадцать;
полутонов он не признавал - мир для него был черно-белым;
отчетливо расчерченным на правду и ложь, на хорошее и плохое;
компромиссы были уделом слабых; а он, Тимофей Егоров, сильный
и прямой человек, мог поступать только правильно и хорошо; он
себе не позволял ошибок, а если они случались, не спускал и не
прощал их; и был убежден, что эта беспощадность к самому себе
позволяет ему и к другим относиться требовательно и без
снисхождения. Потому что и другие - все, каждый - должны
стремиться только к хорошему и делать свое дело добросовестно.
- Как тебя зовут? - спросил Тимофей.
- Гера. Герман Залогин, - охотно ответил парнишка и сразу
как-то оживился. Видно, немцы не выходили у него из головы, и
он готов был что угодно делать и говорить, только бы не ждать
молча, сложив руки. Страх снова начал овладевать им; он
проступал наружу краснотой. Кожа у него была какая-то
прозрачная, словно из чистого парафина. Краснота подступала к
ней изнутри, но дальше ей ходу не было, и потому казалось, что
лицо Геры темнеет, обугливается.
- С Гольцовской заставы, - добавил он.
- Это ты за сегодняшний день километров двадцать уже
отмахал? - усмехнулся Тимофей.
- Больше, товарищ комод!
"Комод", почти не отличимое на слух от "комотд" - командир
отделения, - было обычным обращением у красноармейцев, если
поблизости находились только свои.
- В десять мы уже держались на заставе. А потом он подвез
тяжелые минометы да как почал садить - одну к одной. Может,
слышали, товарищ комод: скрежещут оте мины - ну прямо душа
вон. У меня одной миной и "максимку" и обоих номеров положил.
Я чего уберегся: меня щитком по кумполу хлопнуло, как его
сорвало; хорошо - не осколком. Ну, оклемался помалу. Ну,
кругом ни души. Ну, я и почесал к своим.
- Всю дорогу бежал?
- Не всю. Поначалу сил не было. А как у плотины - знаете
плотину? - вот как на мотоциклистов там напоролся, такой
классный кросс выдал!
Гера засмеялся и повернул свой значок лицевой стороной.
Только сейчас Тимофей заметил, что рядом с ГТО у него висел
"Ворошиловский стрелок", черным чем-то заляпанный, похоже,
мазутом.
- Я стайер. У меня ноги подходящие, сухие. "Оленьи" ноги,
- похвастался он. - Хоть на лыжах, хоть так пробегу сколько
надо.
- А чего здесь задержался?
- Из-за вас, товарищ комод.
- Выходит, не убежал.
- Так вы же были еще живой! Не мог я вас еще живого
бросить. И тащить не мог: куда уж мне! А теперь выходит - вы
уж совсем живы.
- Боишься?
- Еще как!
- Ничего, Залогин, главное - не раскисать. Держись возле
меня, и будет порядок, - сказал Тимофей и вдруг соврал, чего о
ним никогда еще не случалось: - Я и не в такие переделки
попадал. Почище были. И жив, как видишь. - Он прислушался к
себе и с удивлением понял, что раскаяния не испытывает. - А
сейчас нас двое. Выкрутимся!
- Так точно, выкрутимся, товарищ комод.
- Кстати, у меня есть фамилия. Егоров. И вовсе не
обязательно обращаться ко мне только по форме. Мы не перед
строем.
- Слушаюсь, товарищ комод.
Чтобы сказать еще что-нибудь (в разговоре ожидание скрады-
валось и не казалось слишком тягостным и долгим), он удивился,
как так вышло, что товарища командира свои бойцы не подобрали
при отходе, и Тимофей ответил: некому было ни подбирать, ни
отходить; и Залогин сказал: "Понятно", - и еще добавил
зачем-то: "Извините". - "Ладно", - сказал Тимофей. Ему ли было
не знать своих ребят! - если бы уцелел хоть один... Но это
было невозможно. Они все остались здесь, до единого, весь
взвод - поредевший, обескровленный после предрассветных
схваток, но тем не менее представлявший собой какую-то силу;
политрук собрал их и привел на эти пригорки, чтобы сделать
последнее и самое целесообразное из всего, что они могли, -
держать эту дорогу. И они ее держали, и отбили две атаки
немецких автоматчиков на бронетранспортерах, атаки, вторую из
которых отбивали местами уже врукопашную. Но что они могли,
когда приползли два тяжелых танка? Немцы как будто
почувствовали, что у пограничников не осталось не только
гранат, но и бутылок с горючей смесью, и двигались
неторопливо, обстоятельно, от одного мелкого окопчика (какие
уж успели выкопать) к другому, вертелись над каждым, заживо
хороня пограничников. А в километре от них на дороге стояла
голова колонны, и по блеску биноклей было понятно, что для
фашистов это всего лишь спектакль... Тимофей уже не испытывал
страха: для этого не осталось сил. Но отчаяние захлестнуло
его. Увидев, что танки проползли мимо, а он все еще жив,
Тимофей поднялся с содрогающейся земли... зажимая рану в плече
