подсечкой. Фельдфебель неловко свалился в траву, тут же
приподнялся на четвереньки - видать, уже ничего не соображал,
- переступил вперед руками, а потом у него в правой руке
хрустнуло пламя, и взвизгнули осколки, оставляя в траве
мгновенные бороздки.
Но уже от липовой рощи бежали автоматчики; каждый на
несколько секунд исчезал в свежевырытом котловане и вдруг
выскакивал, как отсюда казалось, гораздо ближе. Но уже
вырывались из-под деревьев и запылили в объезд, явно с
намерением отрезать путь к отступлению, три мотоцикла с
колясками. А затем появился бронетранспортер, однако дальше
котлована не пошел: его крупнокалиберный пулемет и на таком
расстоянии брал хорошо.
Тут подоспел момент (его предчувствовал Тимофей, который
поневоле, по привычке вел приблизительный счет выстрелам
автомата; и Ромка, который свел очереди до минимума, до
двух-трех выстрелов каждая, и бил уже не веером, а в сторону
того из конвоиров, что рисковал поднять голову, и каждая
следующая очередь чуть мешкала по сравнению с предыдущей; и
что-то неуверенное в них появилось, и росло, росло; и ждали,
ловили, боялись упустить этот момент немцы), когда у Ромки
должен был опустеть магазин автомата. Это был уже второй мага-
зин. Первый он и опустошил быстро, и заменил как-то сразу:
немцы еще не успели оправиться от растерянности; интервал
почти не отразился на ритме боя. Другое дело теперь. Теперь
немцы ждали именно этих неумолимо приближавшихся секунд Их
секунд. Чтобы можно было поднять голову, спокойно прицелиться
- и увидеть, как твоя пуля сбила с мотоцикла этого нахального
парня. И Ромка знал, что они выжидают, и дождутся, и убьют его
сейчас, и ничего не мог придумать во спасение; даже совету
Тимофея не мог последовать: упустил время, теперь ему не дадут
перебраться за пулемет. И Тимофей знал: надо вскочить и
добежать до пулемета раньше, чем истощится магазин. Надо
сейчас бежать. Сейчас. Ну что же ты?..
Он попытался оттолкнуться от земли, но даже напрячь руки
не смог. Вдруг оказалось, что сил нет. Ушла куда-то вся сила.
Организм опять предал его: предохранительный клапан в системе
самосохранения выпустил из него всю силу, как пар, и еще
кто-то нашептывал в самой черной, самой дальней глубине
сознания, еле слышно: лежи, лежи, дурак; жив останешься,
лежи!.
И он лежал, огромный и беспомощный, умирая от стыда за
свою неподвижность, считал выстрелы и не знал, как одолеть
этот страх, который был не в душе, не в мозгу - это его тело
не хотело умирать и боролось с его умом, и душой, и волей, И
как только Тимофей понял, что душа и воля ему верны, он уже
знал, что покорит тело, заставит его подчиниться. Только для
этого нужно было время. Совсем-совсем немножко времени...
Он повернул голову и приказал:
- Красноармеец Залогин - к пулемету!
- Есть!
Залогин на четвереньках кинулся к коляске.
Страшных, прямой и словно окостеневший, не сводя
остановившегося взгляда с шевелящихся стволов карабинов, на
ощупь тыкал магазин, и это ему было еще и потому сложно, что
обе кисти у него были забинтованы: и ладони, и каждый палец в
отдельности. Он тыкал магазин, но не попадал скобкой в гнездо,
и не осознавал уже, что происходит, отверстия в наведенных
стволах гипнотизировали его, и он не смел опустить взгляда на
автомат, и все тыкал магазином, и смотрел, когда же плеснут из
этих черных дырочек беленькие огоньки.
- Падай!..
Кто-то, не выдержав, крикнул это совсем рядом, сопроводив
совет ужасной матерщиной, которую, впрочем, перебили выстрелы.
Ромка опередил их на миг. Он рухнул на землю, потом сел - и
уже не смотрел по сторонам, занимался только автоматом. А
рядом с ним щедро, будто это хлынул ливень, который нависал,
тяготил, давил и вот, наконец, разразился - заливисто и четко
бил пулемет. Сперва по конвоирам; потом куда-то вдаль, может
быть, по набегающей цепи.
И вдруг, словно он был и в самом деле громче винтовок и
пулеметов, над колонной послышался уверенный, привычно-
командный голос:
- Батальо-о-о-он!..
Комбат стоял открыто, свободно; в левой руке штыковая
лопата, правая выразительно зажата в кулак. Он сделал паузу
как раз такую, что его увидели все, и, когда он понял, что его
видят все, он резко выкинул кулак в направлении автоматчиков.
- В ата-а-а-аку-у-у! Ура!
- А-а-а-а!.. - взметнулось над полем.
Это был не крик - это был стон, исторгнутый и не горлом, и
не легкими, а сердцем, в котором сплелись и ненависть, и
отчаяние, и торжество, и уверенность, и счастье.
Сотни людей разом бросились вперед что было мочи. Охрану
забили, зарубили - не задерживаясь, походя, между делом. Но
главное - автоматчиков захватили врасплох. Те сообразить еще
не успели, что же произошло, а красноармейцы уже совсем рядом:
до них семьдесят - шестьдесят - пятьдесят метров... И как их
много, господи! Немецкая цепь, еще несколько секунд назад
производившая впечатление уверенной и неудержимой мощи, как-то
вдруг, сразу, без перехода, без остановки попятилась,
попятилась - и сыпанула кто куда. Лишь несколько человек
попытались оказать сопротивление, они стояли и били с пояса,
прямо в лицо красноармейской ревущей стене; свинец пробивал
бреши в стене, но они тотчас же заполнялись новыми людьми,
рвущимися вперед, навстречу пулям, и это было страшнее всего.
Автоматчики поняли, что им не удержаться, однако побежали
поздно: им не дали уйти далеко - изрубили и передушили всех до
единого. Волна перекатила котловая, ударила в рощу
(бронетранспортер горел; он так и не успел толком повлиять на
судьбу боя: сначала молчал, опасаясь побить своих, а потом
даже удрать не смог на изорванных пулями скатах; сожгли его
сгоряча и, пожалуй, напрасно: он еще мог пригодиться
красноармейцам). В роще, собственно, боя уже не было; немцы то
ли бежали безоглядно, то ли сознательно отступали в стороны,
пропуская превосходящие силы красных. С оружием у
красноармейцев было все еще плохо: винтовку или автомат имел в
лучшем случае один из десяти, но численно они действительно в
несколько раз превосходили аэродромную команду, и атакующий
порыв умножал их силы.
Всего этого Тимофей не видел. Он поднялся в атаку вместе с
остальными, пробежал немного и рухнул без сознания. Опять, в
который раз, его подвели рана в груди и потеря крови. Он не
хотел с этим считаться, он судил себя и свои поступки,
примеряя их по прежнему, здоровому Тимофею Егорову. Но его
воля уже вытянула из тела все силы, и если бы не критическая
ситуация, которая время от времени, вспышками как бы
пробуждала его, он вообще вряд ли приходил бы в сознание.
Очнувшись, он сначала услышал рядом голоса и стук железа.
Потом понял, что это разговаривают Страшных и Залогин, открыл
глаза и увидел знакомый выгон - огромный, местами вытоптанный,
местами зеленевший спелой травой, уже пошедшей в метелку; над
плешинами дрожал прогретый воздух: тела убитых казались такими
же выцветшими, как трава, и почти не приметными; в четырехстах
метрах слева по проселку, как и прежде, пылили редкие немецкие
машины: справа (хорошо разглядеть ее мешала спина Залогина)
была липовая роща, на опушке суетились немцы, там же в
нескольких местах что-то чадно горело, но стрельба уже ушла
далеко, пожалуй, что рощу прошли ребята, прикинул Тимофей;
теперь бы догадались на виноградник свернуть, а там до
настоящего леса рукой подать.
Тимофей сидел, привалясь спиною к колесу мотоциклетной
коляски. Он не помнил, чтобы сам так садился; значит, ребята
подобрали. Из-за него остались. Как им теперь выскочить из
этой западни?
Он хотел спросить, что у них случилось, но рот был стянут
жаждой - слова не вымолвишь. Он попросил пить. Из-за спины
появился Ромка, присел на корточки, отвинтил колпачок с
большущей, зашитой в серое сукно фляги, прислонил к губам
Тимофея. Тот сделал четыре глотка - и вода кончилась.
- Что ж ты не сказал, что ее мало?
- Через несколько минут будешь купаться в речке,
комод,улыбнулся Страшных.
- А за своими никак не успеем?
- Никак, Тима. Поздно.
- А если под самое шоссе подвернуть?
- Я только что оттуда, Тима.
- Ладно. Крепко вы из-за меня вляпались.
- Ну уж из-за тебя! Не больно воображай, комод. Просто
этот фашист из крупнокалиберного разворотил мне переднее
колесо. Запасное ставим. Ну и тебя, конечно, тащить - если без
мотора - нужен на первый случай хотя бы слон.
- Он у вас прямо сатирик, товарищ командир, - обернулся
Залогин. - Прямо сил нет, какой скорый на язык. Прямо
выкопанный Салтыков-Щедрин. А все через что?..
- Да, через что? - еще больше развеселился Страшных. -
Пожалуйста, мерси-пардон, поделись глыбинами народной
мудрости.
- А все через гордость, товарищ командир, - спокойно
парировал Залогин, помогая Ромке поднять Тимофея. - В нем кило
страху накипело, пока он перед фашистами катался на этой
керосинке. Так он теперь на нас душу отводит, герой.
- Это я натерпелся страху? Я?!.
- А кто ж еще? Ты. Губы развесил прямо во как. Я уж думал:
сейчас заревешь, потому как мы все не поднимались.
- Это ты зря на него, Гера, - вмешался Тимофей. - Он же
видел нас с тобою. А пограничник пограничника в беде не бросит
- это закон. Он это знал. Ты ведь знал это, Страшных?
- При чем здесь именно пограничники? А остальные что - не
советские люди? Не красные бойцы? Я знал, что поднимутся все.
Они уже почти усадили Тимофея в коляску, втиснув рядом с
убитым пулеметчиком, которого почему-то не сняли, и только
тогда Тимофей смог поглядеть в другую сторону и увидал немцев,
бегущих сюда от рощи, и три мотоцикла с колясками, причем на
каждой пулемет; мотоциклы в километре отсюда свернули с
проселка и теперь неторопливо, осторожно катили на них,
одновременно расползаясь веером, чтобы не создавать удобную
цель.
Страшных уже сидел на водительском месте. По лицу было
видно: что-то ему не нравится.
- Тима, - сказал он с сожалением, - кажется, придется
пострелять.
- Понял, - сказал Тимофей и стал выбираться из коляски. -
Не бойся. Если недолго - я удержусь.
Он сел в седло позади Ромки, Залогин вскочил в коляску, и
мотоцикл, словно только и ждал этой расстановки, громогласно
кашляя - глушителя на нем, конечно, по немецкому обыкновению
не было, - даже не рванулся - прыгнул вперед и полетел
наискосок через выгон. Они сразу оказались на одной линии
между мотоциклами и идущими по проселку машинами, и потому
немецкие пулеметы молчали. Залогин тоже не задирался. Он
поглядывал то на преследователей, то на машины, но вдруг
повернулся к товарищам:
- Но комбат-то какой мужик оказался колоссальный, а? -
весело кричал он: видать, эта мысль в нем все время сидела, да
только сейчас вдруг прорвалась. - Вот не ждал. Ну никак! Я -
то думал - рохля он, слабак. Народ в атаку рвется, а он
лежит... А у него, выходит, думка была. Во как момент
рассчитал - автоматчиков прихватили врасплох. Ты меня живьем
зажарь - я бы такого не придумал. Я бы сдуру совсем в другой
бок попер... Во мужик оказался!..
6
Начало войны Ромка Страшных встретил на гауптвахте. На
гауптвахте он сидел четвертые сутки, всего полагалось пять, и
как ему это надоело - описать невозможно. Вырваться досрочно
был только один путь - через лазарет, но фельдшер в последнее
время стал бдителен и бессердечен. Правда, к этому у него были
основания. Еще в прежние свои штрафные денечки Ромка уж чем
