автомат, бинокль и скрылся в кустах.
10
Потом они встретили Чапу.
Собственно говоря, звали его Ничипор Драбына, он это сразу
сказал, но как-то невнятно, невыразительно, словно выполнил
формальность, и что бесполезно настаивать и быть
принципиальным - все равно не сейчас, так завтра он станет для
своих новых товарищей просто Чапой, как был Чапой всю жизнь, с
первых же лет, как был Чапой для каждого встречного, словно
это имя у него на лбу от рождения вырезали. Он был Чапа - и
этим сказано все. Он был не очень маленьким - вровень с Геркой
Залогиным - и уж куда сильнее Герки, здоровьем природа его не
обделила; но и силачом его нельзя было назвать. Он был
круглолиц и круглоглаз, с широким и добродушным
носом-бараболей; это было милое и немножко смешное лицо,
довольно приметное; уж во всяком случае, когда видел его перед
собой, не возникало сомнения, что легко узнаешь его среди
других. Но впечатление это было обманчивым. Стоило повернуться
к Чапе спиной, как он тотчас же выпадал из памяти, и, если
потом приходилось с ним сталкиваться, человек знакомился с ним
заново, и заново - узнав, что этого паренька зовут Ничипором
Драбыной, - нарекал его Чапой, и был очень доволен собой,
будто бы он первым до этого додумался. Ему и в голову не
приходило, что он уже знаком с Чапой, что вся процедура
повторяется в точности уже второй или третий раз. Уж такая
была у Чапы планида, на которую, впрочем, он никогда не
обижался. Иначе он бы сразу перестал быть Чапой!
Пограничники встретили его вскоре. Они перевалили одну
гору; вышли к другой, покруче, уже настоящей горе - с
укутанной облаками вершиной, с синевой под ними, - стали
огибать ее ложбинами и вот в одной из ложбин увидели танки.
Первым их обнаружил идущий дозорным Страшных. Он дал
сигнал: "Жду вас, подтягивайтесь", и когда Тимофей и Герка его
догнали...
(Герка тащил оба автомата и боекомплект за двоих, и еду, и
еще поддерживал Тимофея, подставив ему свободное плечо, все
равно Тимофей уже еле шел: к боли он притерпелся, и его не
очень пугало, что раны отвердели и опухли, видать, начинали
гнить, - но потеря крови сказывалась; крови он потерял
многовато для одного человека, и стоило повернуть голову - и
земля переворачивалась, а ноги были такими слабыми, что каждый
шаг казался чудом, он даже задумываться боялся о том, что
чувствует, как ему удается еще идти; и он преодолевал
головокружение, тошноту и слабость и ведь о чем-то
разговаривал с Геркой, отвечал на какие-то его вопросы, а сам
думал, как поступить, не знал, как же сделать лучше, потому
что не для него сейчас была эта работа - идти; еще один такой
переход - и конец ему, не встанет, а как быть иначе - он не
знал, уж так ему не хотелось отрываться от парней,
отлеживаться в какой-нибудь избе, остаться одному; и он все
думал, искал выхода, напрягая всю волю и гордость, чтобы не
заикнуться: мол, хорошо бы привал сделать. "Я дойду и не стану
им обузой", - твердил он про себя, когда вдруг раздался Ромкин
сигнал, который для Тимофея прозвучал как сигнал о
спасительной передышке, ведь, что бы там впереди ни случилось,
они остановятся, хоть на десять минут, хоть на минуту; они
остановятся, чтобы разобраться в смутившей Ромку ситуации, и
тогда можно будет сделать вид, что задумался, и прилечь...
хоть на десять минут)...
Так вот, когда Тимофей и Герка догнали Страшных, перед
ними открылась ложбина, а на дне ее вразброс стояли советские
танки: одна тридцатьчетверка и два БТ-7.
И кругом ни души.
- Страшных, разведай, что тут происходит. Только тихо. В
случае чего отходи прямо на нас. Прикроем.
...Лечь на спину и закрыть глаза...
Возле самого лица топчутся Ромкины сапоги. Словно и не
уходил никуда.
- Тим... Тимка, погляди, какое чудо-юдо я привел.
Не открывать глаз. Просто лежать, не открывая глаз, не
шевелясь, ни о чем не думая, - они ведь должны понимать, как
ему плохо, как много крови он потерял. Должны ведь когда-то
они понять, что он не железный... Просто лежать...
Тимофей даже вздохнуть себе не позволил. Открыл глаза и
сел. И увидел перед собой Чапу. Глаза Чапы были красны от
давних слез, лицо раздергано противоречивостью чувств: горе
еще наливало вниз его щеки, концы губ и глаз, но радость уже
давила изнутри, и уже угадывалась ухмылка в пляшущих,
срывающихся чертах.
- Почему он плачет? - расцепил губы Тимофей.
- Вот и я подумал, с чего бы это он? Представляешь
картину: сидит возле танка и ревет чуть ли не в голос.
Аника-воин!
- Он тебя не трогал? - спросил Тимофей у Чапы.
- Этот? - Чапа смахнул под носом, а потом и последние
слезы стер. - Навищо ему меня трогать? Или я на бабу схожий?
- Ну мало ли как можно обидеть...
- Обидеть? Он - меня?.. Та вы шуткуете, товарищ командир.
У нашем селе я таких гавриков...
- Понятно, - перебил Тимофей. - Где остальные?
- Тю! Та я сам токечки сюда пришкандыбал. Другим яром. Я ж
на вас и подумал, что вы и есть оте остальные.
- А чего ж плакал?
- Обидно. Из сердца те слезы.
- Понятно. Страшных, доложите обстановку.
Ромка перестал давиться смехом, демонстративно - для Чапы,
конечно, - вытянулся по-уставному.
- Так что, товарищ командир отделения, лощину я прочесал
всю. Пусто. Кроме этого героя. Но он не в счет - приблудный.
- Разобрался, что произошло?
- Горючее кончилось. Сухие баки. Все машины на ходу, у
каждой почти полный боекомплект - и ни грамма бензину.
Тимофей смотрел, как дрожит воздух над нагретой солнцем
тускло-зеленой броней, на вспаханное траками дно ложбины... Ни
души... И это не мираж - это реальность. Можно подойти и
потрогать эту угловатую броню и аккуратные клепки...
- Но ведь это же не мотоцикл! - вдруг не выдержал он.
- Ты думаешь, они вроде нас...
- Конечно! - Он чуть не застонал, но сдержался и сказал
себе: "Ладно... ладно..." - и почти успокоился. - Конечно, -
уже тихо повторил он, - думают - возвратятся... Но ведь это же
танки! И никакого прикрытия... охранения...
- Здесь и так укромно, - сказал Залогин. - И в стороне.
Случайно разве кто набредет.
- А для обороны неспособно, - деловито добавил Страшных. -
Даже охранять - погляди сам! - и то не с руки. Все подходы
закрыты. Батальон - и тот не управится.
Да ведь они, похоже, пытаются как-то его утешить. Его,
своего командира... Вот уж никуда не годится.
- Ладно... Послушайте, а может, их заминировали? -
встрепенулся Тимофей.
- Ложбина не минирована, - сказал Страшных, - я проверял.
- А если мы их взорвем?
Он поглядел в глаза товарищам. Страшных отвел взгляд.
И Залогин отвернулся.
- А что - можно, - сказал Чапа. - Управимся враз. - Он не
понял, почему так изумленно взглянули на него пограничники, и
торопливо пояснил: - Если не чесать по-дурному языком, то
наши, когда бы сюда ни вернулись, не дознаются, чья работа.
Выходит, обойдется без шухеру. А германец что так, что этак с
этого во что будет иметь...
И Чапа показал, что с этого будет иметь германец.
Цепляясь за кусты, они спустились в лощину. Страшных
приволок танковый брезент, расстелил в тени терновника; тень
была не плотная, легкая, пропускала дыхание солнца, что было
совсем не лишним - лощина оказалась сырой. Тимофей едва лег на
брезент - словно провалился куда-то. И уже не слышал, как с
него стянули сапоги и портянки, расстегнули драгунскую куртку
и накрыли одеялом.
В этот день они не стали уничтожать танки. Мало ли что! -
а вдруг завтра на шоссе появятся свои? Утро вечера мудренее.
Они натаскали в тридцатьчетверку молоденького лапника, сверху
навалили травы. Конечно же, тесновато, однако само ложе
получилось роскошное. На лучшем месте положили Егорова. Когда
проснулись, чтобы поужинать, у него был жар, должно быть,
ужасная температура, потому что он никого не узнавал и бредил,
и Чапа сказал: раз нет лекарств, надо пустить кровь, он видел,
как это делал их коновал, и всегда помогало. Но Герка сказал,
что не позволит, мол, к ночи всегда больным становится хуже;
другое дело, сказал он, холодный компресс на голову и на рану;
на том и порешили.
После ужина их опять потянуло в сон.
- Давайте разберемся насчет дежурств, - сказал Залогин. -
Только, чур, не я первый!
- Мальчик шутит? - сказал Страшных. - Зачем нам эта
роскошь?
- Ну как же, - растерялся Залогин, - порядок вроде
такой... Да и за комодом присмотреть. А то ведь очнется -
шухер будет жуткий.
- Из-за себя он не станет.
- Это я понимаю. Но порядок есть порядок.
- Кончай базарить, - отрезал Страшных. - Во-первых, комоду
мы все равно не в силах помочь. А во-вторых, кто припрется в
эту дыру ночью? - я правильно говорю, Чапа?
- Солдат спить, а служба идеть, - сказал Чапа.
Этот древний аргумент оказался и наиболее убедительным.
Они забрались в БТ, задраили люки и на всякий случай
изготовили к бою пулеметы. И через несколько минут уже спали.
Конечно же, они рисковали; но, прямо скажем, риск был невелик,
почти ничтожен. А устали все невероятно и морально и
физически. И Чапа в этом смысле не был исключением.
История его была простая.
Служил он в стрелковом полку ординарцем командира роты.
Каким он был ординарцем - хорошим или плохим,
предупредительным или растяпой - не суть важно; зато со всей
ответственностью можно сказать, что Чапа был простодушен, за
что и поплатился в первый же день войны. Естественно,
пострадавшим оказался его лейтенант. Выяснилось это не сразу,
когда полк подняли ночью по тревоге и стало известно, что
война, а несколько погодя, когда после десятичасового
непрерывного марша полк одолел чуть ли не полсотни километров,
вышел на исходный рубеж и стал окапываться. Только тут
подоспел лейтенант, догнал-таки свою роту и в первую же минуту
обнаружил Чапину оплошность.
Этот лейтенант был личностью своеобразной, вернее - позво-
лял себе быть таковым. Когда-то, еще в начале прохождения
службы в полку, ему случилось отличиться неким оригинальным
способом, каким именно, впрочем, никто уже точно не помнил; но
репутация сохранилась. Даже командир полка и начштаба, когда
речь заходила о лейтенанте, всегда говорили: "Ах, это тот,
который... ну как же, помню, помню..." - следовательно, ко
всему прочему создавалось впечатление, что лейтенант на виду.
И он позволял себе время от времени высказываться смело и
нелицеприятно, чем еще больше укреплял свою репутацию
оригинала. А "раз человек такой, что с него возьмешь?" - и ему
зачастую сходило с рук то, за что крепко пострадал бы любой
другой.
В ту ночь, когда началась война, лейтенант пропадал
невесть где. У него был очередной бурный роман в заречном
селе, с кем именно роман - не знал никто из приятелей, а тем
более Чапа. Ему лейтенант приказал раз и навсегда: "Ты не
знаешь, куда я иду, - внял? ты не знаешь имен моих подружек -
внял? а если узнаешь случайно - тут же забудь от греха подаль-
ше..." Это случилось после того, как Чапа дважды подряд,
проявив недюжинное упорство и смекалку, находил лейтенанта по-
среди ночи - естественно, по делам службы. С тех пор лейтенант
и "темнил".
На этот раз судьба грозила ему немалыми карами. Диапазон
был широк: от словесного нагоняя до штрафбата. Лейтенант
готовился к любому повороту событий и все же не учел весьма
существенной детали - и получил удар прямо в сердце. Чтобы не
интриговать читателя попусту, скажем сразу, что он был
