лицо его выражало упрек. Слова из моей молитвы - я был бы достойнее на-
зываться человеком, если бы поразил этого негодяя, - мелькнули в моей
памяти. Я напряг всю свою энергию и, когда корабль качнуло в сторону мо-
его врага, быстро толкнул его ногой. Но небу угодно было, чтобы вина мо-
его преступления не усугублялась его успехом.
То ли моя неуверенность, то ли его невероятное проворство, но только
он увернулся от удара, вскочил на ноги и схватился за канат.
Не знаю, сколько времени прошло в молчании: я попрежнему лежал на па-
лубе, охваченный страхом, раскаянием и стыдом; он стоял, не отпуская ка-
ната, и, опершись спиной о фальшборт, глядел на меня со странным, сме-
шанным выражением; наконец он заговорил.
- Маккеллар, - сказал он, - я не упрекаю вас, я предлагаю вам согла-
шение. Вы, со своей стороны, едва ли хотите, чтобы этот случай стал дос-
тоянием гласности, я, со своей стороны, должен признаться, что мне не
улыбается жить, постоянно ожидая, что на мою жизнь покусится человек, с
которым я сижу за одним столом. Обещайте мне... Но нет, - внезапно прер-
вал он, - вы еще недостаточно оправились от потрясения; еще, чего добро-
го, подумаете, что я воспользовался вашей слабостью; я не хочу оставлять
никаких лазеек для казуистики, этой бесчестности совестливых. Я дам вам
время на размышления.
С этими словами он, скользнув, словно белка, по уходящей из-под ног
палубе, нырнул в каюту. Примерно через полчаса он вернулся и застал меня
все в том же положении.
- Ну, а теперь, - сказал он, - дадите ли вы мне слово. Как христианин
и верный слуга моего брата, что мне не придется больше опасаться ваших
покушений?
- Даю слово! - сказал я.
- Скрепим его рукопожатием, - предложил он.
- Вы вправе ставить условия, - ответил я, и мы пожали друг другу ру-
ку.
Он сейчас же уселся на прежнее место и в той же рискованной позе.
- Держитесь, - вскричал я, прикрывая глаза, - я не могу видеть вас в
этом положении! Первый внезапный крен может сбросить вас в море!
- Вы в высшей степени непоследовательны, - ответил он, улыбаясь, но
выполнил мою просьбу. - И все-таки вы, Маккеллар, да будет вам известно,
высоко поднялись в моем мнении. Вы думаете, я не умею ценить верность?
Но почему же, по-вашему, вожу я с собою по свету Секундру Дасса? Потому,
что он готов в любую минуту умереть или убить ради меня. И я его за это
люблю. Вы можете считать это странным, но я еще больше ценю вас после
вашей сегодняшней выходки. Я думал, что вы раб Десяти заповедей [46], но
это, по счастью, не так! - воскликнул он. - И старушенция, оказывается,
не вовсе беззуба! Что нисколько не меняет того обстоятельства, - продол-
жал он, снова улыбаясь, - что вы хорошо сделали, дав обещание, потому
что сомневаюсь, чтобы вы преуспели в вашем новом амплуа.
- Полагаю, - сказал я, - что мне надлежит просить прощения у вас и
молить бога простить мне мои прегрешения. Как бы то ни было, я дал сло-
во, которому буду верен; но когда я думаю о тех, кого вы преследуете...
- И я умолк.
- Странная вещь - жизнь, - сказал он, - и странное племя - род людс-
кой. Вы внушили себе, что любите моего брата. Но это просто привычка,
уверяю вас. Напрягите вашу память, и вы убедитесь, что, впервые попав в
Дэррисдир, вы нашли его тупым, заурядным юношей. Он и сейчас по-прежнему
туп и зауряден, хотя и не так молод. Если бы вы тогда повстречались со
мной, вы бы теперь были таким же ярым моим сторонником.
- Я не сказал бы, что вы заурядный человек, мистер Балли, - заметил
я, - но сейчас вы не проявили остроты ума. Вы только что положились на
мое слово. А это ведь то же, что моя совесть, которая восстанавливает
меня против вас, и я отвращаю от вас свой взор, как от сильного света.
- Ведь я говорю не о том, - сказал он. - Я говорю, что если бы вы
встретили меня молодым... Поверьте, что не всегда я был таким, как сей-
час, и (повстречай я друга такого, как вы) вовсе не обязательно должен
был стать таким.
- Полно, мистер Балли, - сказал я, - вы бы насмеялись надо мной, вас
не хватило бы и на десять минут вежливого разговора со скучным квакером.
Но он крепко уселся на нового конька самооправдания, с которого уже
не слезал, докучая мне до самого конца путешествия. Без сомнения, раньше
он находил удовольствие в том, чтобы рисовать себя в неоправданно черных
тонах, и хвастался своей порочностью, выставляя ее напоказ, как своего
рода герб. У него хватало последовательности не отказываться ни от одно-
го из своих прошлых признаний.
- Но теперь, когда я убедился, что вы настоящий человек, - говорил
он, - теперь я попытаюсь вам кое-что объяснить. Уверяю вас, что я так же
человечен и наделен не меньшими добродетелями, чем мои ближние.
Он, повторяю, докучал мне, и в ответ я твердил все то же, - по
меньшей мере двадцать раз я говорил ему:
- Откажитесь от ваших замыслов и возвращайтесь со мной в Дэррисдир,
тогда я вам поверю.
На это он только качал головой.
- Ах, Маккеллар, доживи вы хоть до тысячи лет, вы никогда не поймете
меня. Теперь, когда битва в разгаре, час колебаний прошел, а час пощады
еще не наступил. Началось все это еще двадцать лет назад, когда мы кину-
ли жребий в зале Дэррисдира. Были у каждого из нас победы и поражения,
но ни один из нас и не подумал уступить. А что касается меня, когда пер-
чатка моя брошена, с ней вместе я ставлю и жизнь и честь.
- А, подите вы с вашей честью! - восклицал я. - И с вашего позволения
осмелюсь сказать вам, что все эти ваши воинственные сравнения слишком
напыщенны для такого простого дела. Вам нужен презренный металл - вот
смысл и корень спора. А средства, которые вы пускаете в ход! Повергнуть
в горе семью, которая вам никогда не причиняла зла, развратить, если
удастся, племянника, разбить сердце вашего единственного брата! Граби-
тель на большой дороге, который гнусным кистенем убивает старуху в вяза-
ном чепчике за шиллинг и за понюшку табака, - вот вы кто, а вовсе не во-
ин, заботящийся о своей чести!
Когда я в таких (или сходных) выражениях обличал его, он только улы-
бался и вздыхал, как человек, которого не понимают. Однажды, помнится
мне, он стал защищаться более вразумительно и привел софистические дово-
ды, которые стоит повторить, чтобы яснее понятен был его характер.
- Вы слишком невоенный человек и воображаете, что война - это сплош-
ные барабаны и знамена, - сказал он. - Война (как очень разумно опреде-
лили ее древние) - это "ultima ratio" [47]. Когда мы неумолимо пользуем-
ся своими преимуществами, - мы воюем. Вот, например, вы, Маккеллар, вы
яростный вояка в своей конторе в Дэррисдире... или, может, арендаторы
возводят на вас напраслину?
- Я не задумываюсь над тем, что есть война и что не есть война, - от-
ветил я. - Но вы докучаете мне вашими притязаниями на уважение. Ваш брат
хороший человек, а вы плохой, вот и все.
- Будь я Александром Македонским... - начал он.
- Вот так все мы обманываем себя! - закричал я. - Будь я самим апос-
толом Павлом, я все равно проделал бы тот же торный путь, которому вы
были свидетелем.
- А я говорю вам, - прервал он меня, - что, будь я самым захудалым
вождем клана горцев, будь я последним царьком племени голых негров в ле-
сах Африки, мой народ обожал бы меня. Я плохой человек - не отрицаю. Но
я рожден быть добрым тираном. Спросите Секундру Дасса, он скажет вам,
что я обращаюсь с ним, как с сыном. Свяжите свою судьбу с моей, станьте
моим рабом, моей собственностью, существом мне подвластным, как подв-
ластны мне мое тело и мой разум, - и вы не увидите больше того темного
лика, который я обращаю к миру в гневе своем. Мне надо все или ничего.
Но тому, кто отдаст мне все, я возвращаю с лихвою. У меня королевская
натура, в этом-то и беда моя!
- Положим, до сих пор это было бедою для других! - заметил я. - Что,
как видно, служит неотъемлемым признаком королевского величия.
- Ерунда! - закричал он. - Даже сейчас, уверяю вас, я пощадил бы эту
семью, в чьей судьбе вы принимаете такое участие. Да, даже теперь, я
завтра же предоставил бы их ничтожному их благополучию и скрылся бы в
той толпе убийц и шулеров, которую мы называем светом. Я сделал бы это
завтра же! - продолжал он. - Только, только...
- Что только? - спросил я.
- Только они должны просить меня об этом на коленях. И всенародно, -
добавил он, усмехаясь. - В самом деле, Маккеллар, не знаю, найдется ли
зала, достаточно большая для свершения этой церемонии.
- Тщеславие, тщеславие! - проворчал я. - Подумать только, что такая
сильная страсть, пускай ко злу, но подчинена тому же чувству, которое
заставляет жеманницу кокетничать со своим отражением в зеркале.
- Ну, все может быть освещено с разных сторон: словами, которые преу-
величивают, и словами, которые преуменьшают; этак вы меня ни в чем не
убедите. Вы давеча сказали, что я полагался на вашу совесть. Так вот,
будь я склонен - к уничижению, я мог бы сказать, что рассчитывал на ваше
тщеславие. Вы хвалитесь, что вы "un homme de parole" [48], - я горжусь
тем, что не признаю себя побежденным. Называйте это тщеславием, доброде-
телью, величием души - что значат слова? Но признайте в нас общую черту:
оба мы люди идеи.
Как можно судить по таким откровенным беседам, по той терпимости, ко-
торая была обоими проявлена, мы были теперь в превосходных отношениях.
На этот раз дело было серьезное. Если не считать препирательств, суть
которых я пытался здесь воспроизвести, между нами воцарилось не просто
взаимное уважение, но, смею сказать, даже некоторая приязнь. Когда я за-
болел (а случилось это вскоре после большого шторма), он сидел возле мо-
ей койки и развлекал меня разговорами, лечил меня какими-то превосходны-
ми лекарствами, которые я принимал без всякого опасения. Он сам это от-
метил.
- Вот видите, - говорил он. - Вы начинаете лучше узнавать меня. Еще
совсем недавно на этом суденышке, где никто, кроме меня, не имеет ни ма-
лейшего понятия о медицине, вы заподозрили бы меня в том, что я злоумыш-
ляю на вашу жизнь. И заметьте, я стал относиться к вам с большим почте-
нием именно после того, как убедился, что вы готовы отнять у меня жизнь.
Ну, скажите, неужели это говорит о мелочности ума?
Что мне было отвечать? Я верил в искренность его намерений по отноше-
нию ко мне самому; может быть, я, был жертвой его притворства, но я ве-
рил (и посейчас верю), что он относился ко мне с искренним расположени-
ем. Странно и прискорбно, но как только произошла в нем эта перемена,
враждебность моя ослабела и преследовавший меня горестный образ милорда
совершенно изгладился у меня из памяти. И, может быть, основательна была
последняя похвальба, с какой обратился ко мне Баллантрэ второго июля,
когда наше долгое странствование уже приближалось к концу и мы спокойно
входили в большую бухту Нью-Йорка, задыхаясь от нестерпимой жары, кото-
рую внезапно сменил невиданной силы ливень. Я стоял на корме, разгляды-
вая приближавшиеся зеленые берега и видневшиеся кое-где дымки небольшого
городка - цели нашего путешествия. И так как я уже обдумывал, как мне
похитрее обойти нашего недруга, я не без замешательства увидел, что он
подходит ко мне с радушно протянутой рукой.
- Я хочу попрощаться с вами, - сказал он, - и навсегда. Вы попадете
опять в круг моих врагов, и сразу оживут все ваши предубеждения. Я всег-
да без промаха очаровывал всех, кого хотел: даже вы, мой добрый друг -
позвольте мне раз в жизни назвать вас так, - даже вы уносите в душе сов-
сем другое обо мне впечатление, и вы никогда не забудете о нем. Путе-
шествие было слишком кратковременным, а не то впечатление было бы еще
глубже. Но теперь всему этому пришел конец, и мы снова враги. Судите по
нашему краткому перемирию, насколько я опасен, и скажите этим глупцам, -
