- В том-то и дело, что не все, - заметил он, - далеко не все. В этом
вы ошибаетесь. Я болен тем, что ничего не хочу, мой дорогой проповедник.
И все же мне показалось, что он вздохнул, снова усаживаясь в карету.
Весь день мы ехали сквозь ненастье; кругом нас обволакивал туман, и
небо без перерыва кропило мне голову. Дорога пролегала по пустошам и
холмам, где не слышно было ни звука, кроме плача какой-то птицы в мокром
вереске и рокота вздувшихся ручьев. Времена ми я забывался, и сейчас же
меня охватывал отврати тельный и зловещий кошмар, от которого я пробуж-
дался весь в поту и задыхаясь. Временами на крутом подъеме, когда лошади
тащились шагом, до меня доносились голоса из кареты. Разговор шел на том
экзотическом языке, который для меня был не более внятен, чем птичий ще-
бет. Временами, когда подъем затягивался, Баллантрэ выходил из кареты и
шагал рядом со мною, чаще всего не произнося ни слова. И все время, в
забытьи или бодрствуя, я не мог отогнать от себя черную тень надвигающе-
гося бедствия. Все те же картины вставали передо мной, только теперь они
рисовались на придорожном тумане. Одна в особенности преследовала меня с
осязательностью действительно происходящего. Я видел милорда, сидевшего
за столом в маленькой комнате; сначала склоненная голова его была спря-
тана в руках, потом он медленно поднимал голову и повертывал ко мне ли-
цо, выражавшее полную безнадежность и отчаяние. Впервые я увидел это в
черном оконном стекле в последнюю нашу ночь в Дэррисдире, потом это
преследовало меня почти во все время нашего путешествия, - и не как бо-
лезненная галлюцинация, потому что я дожил до преклонных лет, не утратив
здравого рассудка; не было это (как мне сначала показалось) и небесным
знамением, предрекавшим будущее, потому что среди всех прочих бедствий,
- а их я увидел немало, - именно этого мне не суждено было увидеть.
Решено было, что мы не будем прерывать пути и ночью, и, странное де-
ло, с наступлением темноты я несколько приободрился. Яркие фонари, дале-
ко пронизывающие туман, и дымящиеся спины лошадей, и мотающаяся фигура
форейтора - все это представляло для меня зрелище более отрадное, чем
дневная мгла. Или же просто ум мой устал мучиться. Во всяком случае, я
провел без сна несколько часов в относительном спокойствии, хотя телесно
и страдал от дождя и усталости, и наконец забылся крепким сном без сно-
видений. Но, должно быть, мысли мои не покидали меня и во сне и направ-
лены они были все на то же. Я проснулся внезапно и поймал себя на том,
что твержу себе:
"Дом этот - наш дом был, детских лет приют", - и тут только я увидел,
насколько соответствуют слова песни отвратительной цели, с которой за-
мыслил Баллантрэ свое путешествие.
Вскоре после этого мы прибыли в Глазго, где позавтракали в харчевне и
где (по дьявольскому соизволению) нашли корабль, готовившийся к отплы-
тию. Корабль назывался "Несравненный" - старое судно, весьма соот-
ветствовавшее своему имени. Судя по всему, это, должно быть, было его
последнее плавание. На пристанях люди покачивали головой, и даже от слу-
чайных прохожих на улицах я получил несколько предостережений: судно
прогнило, как выдержанный сыр, перегружено и неминуемо погибнет, попав в
шторм. Этим, очевидно, и объяснялось то, что мы были единственными пас-
сажирами. Капитан Макмэртри был неразговорчивый, угрюмый человек, с
гэльским выговором, его помощники - невежественные, грубые моряки из
простых матросов, Так что Баллантрэ и я должны были сами развлекать се-
бя, как умели.
Начиная с самого устья Клайда, "Несравненному" сопутствовал благопри-
ятный ветер, и почти целую неделю мы наслаждались хорошей погодой и
быстрым продвижением вперед. Оказалось (к моему собственному изумлению),
что я прирожденный моряк, по крайней мере в отношении морской болезни,
но обычное мое спокойное состояние духа было поколеблено. То ли от пос-
тоянной качки, то ли от недостатка движения и от солонины, то ли от все-
го, вместе взятого, но только я был крайне удручен и болезненно раздра-
жителен. Этому способствовала и цель моего пребывания на корабле; бо-
лезнь моя (какова бы она ни была) проистекала из окружающего, и если в
этом неповинен был корабль, то, значит, повинен был Баллантрэ. Ненависть
и страх - плохие товарищи в пути. К стыду своему, я должен признаться,
что и раньше испытывал эти чувства - засыпал с ними и пробуждался, ел и
пил вместе с ними к все же никогда ни до, ни после того не был я так
глубоко отравлен ими и душевно и телесно, как на борту "Несравненного".
Я должен признать, что враг мой по давал мне пример терпимости. В самые
тягостные дни он проявлял приветливое и веселое расположение и занимал
меня разговорами, пока я мог это выдерживать, а когда я решительно отк-
лонял его авансы, он располагался читать на палубе. Он взял с собою на
корабль знаменитое сочинение мистера Ричардсона [44] "Кларисса" и среди
прочих знаков внимания читал мне вслух отрывки из этой книги, причем да-
же профессиональный оратор не мог бы с большей силой передать патетичес-
кие ее места. Я, в свою очередь, читал ему избранные места из библии,
книги, из которой состояла вся моя библиотека. Для меня в ней многое бы-
ло ново, потому что (к стыду своему) я до того - как, впрочем, и до сего
дня - непростительно пренебрегал своими религиозными обязанностями. Он,
как глубокий ценитель, отдавал должное высоким достоинствам книги. Иног-
да, взяв ее у меня из рук, он уверенно находил нужную ему страницу и
своей декламацией сразу же затмевал мое скромное чтение. Но, странное
дело, он не делал для себя никаких выводов из прочитанного, оно проходи-
ло высоко над его головой, как летняя гроза: Ловлас и Кларисса, рассказ
о великодушии Давида и покаянные его псалмы, величавые страницы книги
Иова и трогательная поэзия Исайи - все это для него было лишь развлече-
нием, как пиликанье скрипки в придорожной харчевне. Эта внешняя утончен-
ность и внутренняя тупость восстановили меня против него. Это была все
та же бесстыдная грубость, которая, как я знал, скрывалась за лоском его
изысканных манер. Часто его нравственное уродство вызывало у меня край-
нее отвращение, а иногда я прямо шарахался от него, как от злого духа.
Бывали минуты, когда он казался мне просто картонным манекеном, - доста-
точно ударить кулаком по его маске - и за нею окажется пустота. И этот
ужас (как мне кажется, вовсе не напрасный) еще увеличивал отвращение,
которое он во мне вызывал; когда он входил, я весь содрогался, временами
мне хотелось кричать, и случалось, что я готов был ударить его. Это сос-
тояние, конечно, еще усугублялось стыдом за то, что в последние дни в
Дэррисдире я позволил себе так в нем обманываться. Если бы кто-нибудь
сказал мне, что я способен опять поддаться его чарам, я рассмеялся бы
такому человеку прямо в лицо.
Возможно, что он не замечал этого лихорадочного моего отвращения, а
впрочем, едва ли, - он был слишком понятлив; вернее, длительный и вынуж-
денный, досуг вызвал у него такую потребность в обществе, что он ради
этого готов был закрывать глаза на мою явную неприязнь. К тому же он
настолько упивался своим голосом, так любил себя во всех своих проявле-
ниях, что это почти граничило с глупостью, нередкой спутницей порока. В
тех случаях, когда я оказывался неприступен, он затевал нескончаемые
разговоры со шкипером, хотя тот явно выказывал досаду, переминаясь с но-
ги на ногу и отвечая только отрывистым ворчаньем.
По прошествии первой недели мы попали в полосу встречных ветров и не-
погоды. Море разбушевалось. "Несравненный", ветхий и перегруженный, но-
сился по волнам, как щепка, так что шкипер дрожал за свои мачты, а я за
свою жизнь. Мы нисколько не продвигались вперед. На корабле воцарилось
уныние. Матросы, помощники, капитан - все с утра до вечера придирались
друг к другу. Воркотня и брань, с одной стороны, и удары - с другой,
стали повседневным явлением. Бывали случаи, когда команда вся целиком
отказывалась выполнять свой долг, и мы в кают-компании из страха мятежа
дважды приводили оружие в боевую готовность, что для меня было первым
случаем обращения с пистолетом.
К довершению всех зол нас захватил шторм, и мы уже предполагали, что
судно не выдержит. Я просидел в каюте с полудня до заката следующего
дня; Баллантрэ привязал себя ремнями к чему-то на палубе, а Секундра
проглотил какое-то снадобье и лежал недвижимый и бездыханный, - так что
все это время я, можно сказать, провел в совершенном одиночестве. Внача-
ле я был напуган до бесчувствия, до беспамятства, словно оледенел от
страха. Затем для меня забрезжил луч утешения. Ведь если "Несравненный"
потонет, вместе с ним пойдет ко дну существо, внушавшее всем нам такой
страх и ненависть; не будет больше владетеля Баллантрэ, рыбы станут иг-
рать меж ребер его скелета; все козни его окончатся ничем, его безобид-
ные враги обретут наконец покой. Сначала, как я сказал, то был лишь
проблеск утешения, но скоро мысль эта озарила все как солнце. Мысль о
смерти этого человека, о том, что он освободит от своего присутствия
мир, который для стольких отравлял самим своим существованием, всецело
завладела моим мозгом. Я всячески лелеял ее и находил все более прият-
ной. Я представлял себе, как волны захлестнут судно, как они ворвутся в
каюту, короткий миг агонии в одиночестве, в моем заточении. Я перебирал
все эти ужасы, можно сказать, почти с удовольствием, я чувствовал, что
могу вынести все это и даже больше, только бы "Несравненный", погибая,
унес с собою и врага моего бедного господина.
К полудню второго дня завывание ветра ослабело; корабль уже больше не
кренился так ужасно, и для меня стало очевидно, что буря стихает. Да
простит мне бог, но лично я был этим огорчен. В эгоистичном увлечении
всеобъемлющей неотвязной ненавистью я забывал о существовании безвинной
команды и думал только о себе и своем враге. Сам я был уже стариком, я
никогда не был молод, я не рожден был для мирских наслаждений, у меня
было мало привязанностей, и для меня не составляло никакой разницы, уто-
нуть ли мне где-то в просторах Атлантики, или же протянуть еще несколько
лет, чтобы умереть не менее тягостно на какой-нибудь больничной койке. Я
пал на колени, крепко держась за ларь, чтобы не мотаться по всей ходив-
шей ходуном каюте, и возвысил свой голос посреди рева утихающего шторма,
нечестиво призывая к себе смерть.
- Боже! - кричал я. - Я был бы достойнее называться человеком, если
бы пошел и поразил этого негодяя, но ты еще в материнском чреве сделал
меня трусом. О господи! Ты создал меня таким, ты знаешь мою слабость, ты
знаешь, что любой облик смерти заставляет меня дрожать от страха. Но
внемли мне! Вот перед тобою раб твой, и человеческая слабость его отбро-
шена. Прими мою жизнь за жизнь этого создания, возьми к себе нас обоих,
возьми обоих и пощади безвинного!
Я молился этими или еще более кощунственными словами, пересыпая их
нечестивыми возгласами, в которых изливал свою скорбь и отчаяние. Бог во
благости своей не внял моей мольбе, и я все еще погружен был в свои
предсмертные моления, когда кто-то откинул с люка брезент и впустил в
каюту яркий поток солнечного света. Я в смущении вскочил на ноги и с
изумлением заметил, что весь дрожу и шатаюсь, словно меня только что
сняли с дыбы. Секундра Дасс, у которого прекратилось действие его сна-
добья, стоял в углу, дико уставившись на меня, а через открытый люк ка-
питан благодарил меня за мою молитву.
- Это вы спасли судно, мистер Маккеллар, - говорил он. - Никакое наше
искусство не могло бы удержать его на поверхности. Поистине - "коль град
господь не сохранит, стоять на страже втуне"!
Я был пристыжен заблуждением капитана, пристыжен изумлением и стра-
