документов, запершись в номере захолустной гостиницы, и вовсе она не бы-
ла настолько важна, чтобы заставить меня по четыре-пять раз переписывать
все ту же бумагу. Я делал вид, что подчиняюсь, но под рукой принимал
свои меры и благодаря любезности нашего хозяина был осведомлен о всех
городских новостях. Таким путем я узнал наконец то, чего, надо сказать,
ожидал уже очень давно. Мне сообщили, что капитан Гаррис, в сопровожде-
нии мистера Маунтена, торговца, проплыл в лодке вверх по реке. Я стал
избегать проницательного взгляда трактирщика - настолько усилилось во
мне чувство, что милорд как-то замешан в этом деле. Но все же, признав в
разговоре, что знаю капитана, а мистера Маунтена в глаза не видел, я
спросил, не было ли с ними других спутников. Мой осведомитель не знал
этого; мистер Маунтен высадился ненадолго, чтобы сделать необходимые за-
купки, потолкался в городе, торгуясь, выпивая и хвастая, и похоже было,
что они предприняли какую-то многообещающую затею, потому что он подроб-
но распространялся о том, как широко будет жить по возвращении. Больше
ничего не было известно, потому что, кроме него, никто с лодки не прихо-
дил в город и они, по-видимому, очень спешили до снега добраться в ка-
кое-то определенное место.
Помню, что в Олбени на другой день выпал легкий снежок и сейчас же
растаял - это было словно предупреждение о том, что нас ожидает. Тогда я
над этим не задумывался, еще плохо зная немилосердную природу этой стра-
ны. Теперь-то я многое понимаю и часто думаю, не таился ли ужас событий,
о которых мне предстоит рассказать, в свинцовом небе и неистовых ветрах,
на чью волю мы оказались отданы, и в ужасающей стуже, принесшей нам та-
кие страдания.
После того как проплыла лодка, я сначала предполагал, что мы вернемся
в Нью-Йорк. Но не тут-то было. Милорд без какой-либо видимой причины за-
тягивал свое пребывание в Олбени и держал меня при себе, нагружая никому
не нужной работой. Я чувствую, что подвергнусь заслуженному осуждению за
то, что сейчас скажу. Я был не настолько глуп, чтобы не понимать своих
собственных подозрений. Я видел, что жизнь Баллантрэ доверена Гаррису, и
не мог не подозревать в этом какого-то умысла. У Гарриса была плохая ре-
путация, и его втайне ссужал деньгами милорд. Торговец Маунтен, как вы-
яснилось из моих расспросов, был птицей того же полета. Предприятие, ко-
торое они затеяли, - отыскание награбленных сокровищ - само по себе да-
вало повод к нечистой игре; а характер местности, куда они отправлялись,
обещал полную безнаказанность в любом кровавом деле. Но не забудьте, что
я был тот самый человек, который пытался спихнуть Баллантрэ за борт в
море, тот самый, который предлагал от души нечестивую сделку самому гос-
поду богу, пытаясь сделать его своим наемным убийцей. Правда, я во мно-
гом потакал нашему врагу. Но об этом я всегда думал как о проявлении
слабости моей плоти, как о своей вине. Разум мой всегда был тверд в сво-
ей враждебности к этому человеку. Правда и то, что одно дело - самому
брать на свои плечи весь риск и вину злоумышленника и совсем другое -
стоять в стороне и глядеть, как марает и губит себя милорд. В этом-то и
была главная причина моего бездействия. Потому что вмешайся я хоть
сколько-нибудь в это дело) я, может быть, и не спас бы Баллантрэ, и не-
минуемо очернил бы милорда.
Вот почему я бездействовал и вот в чем и сейчас вижу свое оправдание.
Тем временем мы продолжали жить в Олбени, и, хотя были одни в чужом го-
роде, мы мало общались и только обменивались приветствиями при встрече.
Милорд привез с собой несколько рекомендательных писем ко многим видным
местным горожанамземлевладельцам, других он встречал раньше в Нью-Йорке.
Благодаря этим знакомствам он имел возможность большую часть времени
проводить вне дома и, к моему огорчению, вести слишком рассеянный образ
жизни. Часто я уже был в постели и томился бессонницей, когда он еще
только возвращался из гостей, и почти каждый вечер он отдавал неумерен-
ную дань спиртным напиткам. Днем он по-прежнему нагружал меня бесконеч-
ными поручениями, проявляя неожиданную для меня изобретательность в том,
чтобы выдумывать и беспрестанно подновлять эту пряжу Пенелопы. Как я уже
говорил, я ни от чего не отказывался, потому что нанят был выполнять его
приказания, но мне нетрудно было раскусить его нехитрые уловки, и я поз-
волял себе иногда говорить это ему в лицо.
- Мне представляется, что я черт, а вы Майкл Скотт [54], - сказал я
ему однажды. - Я уже навел мост через Твид и расколол Эйлдонский хребет
ущельем, а теперь вы поручаете мне свить канат из песка.
Он посмотрел на меня, блеснув глазами, и отвел их в сторону. Челюсть
его зашевелилась, он словно жевал слова, но вслух не сказал ничего.
- Право же, милорд, - продолжал я, - ваша воля для меня закон. И, ко-
нечно, я перепишу эту бумагу в четвертый раз, но, если вашей милости не
трудно, придумайте мне на завтра новый урок, потому что, сказать по
правде, этот мне уж очень наскучил.
- Вы сами не знаете, что говорите, - сказал милорд, надевая шляпу и
поворачиваясь ко мне единой. - Странное это удовольствие - доставлять
мне неприятности. Вы мне друг, но и дружбе есть границы. Странное дело!
Мне не везет всю жизнь. И до сих пор я окружен всякими ухищрениями, вы-
нужден распутывать заговор. - Голос его поднялся до крика. - Весь мир
ополчился против меня!
- На вашем месте я не стал бы придумывать таких небылиц, - сказал я.
- А вот что бы я сделал, так это окунул бы голову в холодную воду. Пото-
му что вчера вы, должно быть, выпили сверх меры.
- Вот как? - сказал он, как будто заинтересованный моим советом. - А
это и правда помогает? Никогда т пробовал.
- Я вспоминаю дни, милорд, когда вам и нужды не было пробовать, и хо-
тел бы" чтобы они воротились. Ведь разве вы сами не видите, что, если
так будет продолжаться, вы самому себе причините вред?
- Просто я сейчас переношу спиртное хуже, чем раньше. И меня немножко
развозит, Макнеллар. Но я постараюсь держать себя в руках.
- Именно этого я и жду от вас. Вам не следует забывать, что вы отец
мистера Александера. Передайте мальчику ваше имя незапятнанным.
- Ну, ну, - сказал он. - Вы очень рассудительный человек, Маккеллар,
и давно уже находитесь у меня на службе. Но если вам нечего больше ска-
зать, - прибавив ей с той горячей, ребячливой пылкостью, которая ему бы-
ла теперь свойственна, - я, пожалуй, пойду!
- Нет, милорд, мне нечего добавить, - довольно сухо сказал я.
- Ну, тогда я пойду, - повторил милорд, но, уже стоя в дверях, он
обернулся и, теребя шляпу, которую скова сиял с головы, посмотрел на ме-
ня. - Больше я вам ни на что не нужен? Нет? Так я пойду повидать сэра
Уильяма Джонсона, но я буду держать себя в руках. - Он помолчал с мину-
ту, а потом с улыбкой добавил: - Знаете то место, Маккеллар, немного ни-
же Энглза, там ручей течет под обрывом, где растет рябина. Помню, я час-
то бывал там мальчишкой; бог мой, это мне кажется какой-то старой пес-
ней. Я тогда только и думал, что о рыбе, и, случалось, брал знатный
улов. Эх, и счастлив же я был тогда! И почему это, Маккеллар, почему те-
перь я не могу быть таким же?
- Милорд, - сказал я, - если вы будете умереннее по части спиртного,
вам будет много лучше. Старая поговорка говорит, что бутылка - плохой
утешитель.
- Да, да, конечно, - сказал он. - Конечно! Ну что ж, я пошел.
- Путь добрый, милорд, - сказал я. - До свиданья.
- До свиданья, до свиданья, - повторил он и вышел наконец из комнаты.
Я привел этот разговор, чтобы показать, каким милорд бывал по утрам,
и если читатель не заметит, насколько он сдал за это время, значит, я
плохо описал своего господина. Знать всю глубину его падения, знать, что
он слывет среди своих собутыльников ничтожным, тупым пьянчужкой, терпи-
мым (если только его терпели) лишь за его титул, и вспоминать, с каким
достоинством он переносил когда-то удары судьбы, - от этого впору было
одновременно и негодовать и плакать.
А в нетрезвом виде он был еще более несдержан.
Я приведу только один случай, имевший место уже в самом конце, - слу-
чай, который навсегда запечатлелся в моей памяти, а в свое время испол-
нил меня прямо-таки ужаса.
Я уже был в кровати, но не спал, когда услышал, как он поднимается по
лестнице, топая и распевая песни. Милорд не был привержен к музыке, все
таланты семьи достались на долю старшего брата, поэтому, когда я говорю
"распевал", это следует понимать - горланил и приговаривал. Так иногда
пробуют петь дети, пока не начнут стесняться, но слышать такое от взрос-
лого, пожилого человека по меньшей мере странно. Он приоткрыл дверь с
шумливыми предосторожностями пьяного, вгляделся в полумрак комнаты,
прикрывая свою свечу ладонью, и, решив, что я сплю, вошел, поставил све-
чу на стол и снял шляпу. Я очень хорошо видел его; казалось, в его жилах
бурлила лихорадочная веселость. Он стоял, ухмылялся и хихикал, глядя на
свечу. Потом он поднял руку, прищелкнул пальцами и принялся раздеваться.
Поглощенный этим, он, очевидно, забыл о моем присутствии и снова запел.
Теперь я уже различал слова старо" песни "Два ворона", которые он повто-
рял снова и снова:
И над костями его скелета
Ветер пусть воет зиму и лето.
Я уже говорил, что он не отличался музыкальностью. Мотив был бессвя-
зен, и его отличало только минорное звучание, но он соответствовал сло-
вам и чувствам поющего с варварской точностью и производил на слушателя
неизгладимое впечатление. Начал он в темпе и ритме плясовой песни, но
сразу же непристойное веселье стало сбывать, он тянул ноты с жалкой
чувствительностью и кончил на таком плаксивом пафосе, что просто невыно-
симо было слушать. Точно так же постепенно сбывала резкость всех его
движений, и, когда дело дошло до брюк, он уселся на кровати и принялся
хныкать. Я не знаю ничего менее достойного, чем пьяные слезы, и поскорее
отвернулся от этого позорного зрелища.
Но он уже вступил на скользкую стезю самооплакивания, на которой че-
ловека, обуянного старыми горестями и свежими возлияниями, остановить
может только полное истощение сил. Слезы его лились ручьем, а сам он, на
две трети обнаженный, сидел в остывшей комнате. Меня попеременно терзала
то бесчеловечная досада, то сентиментальная слабость; то я привставал в
постели, чтобы помочь ему, то читал себе нотации, стараясь не обращать
внимания и уснуть, до тех пор, пока внезапно мысль "quantum mutatus ab
illo" [55] не пронзила мой мозг; и, вспомнив его прежнюю рассуди-
тельность, верность и терпение, я поддался беззаветной жалости не только
к моему господину, но и ко всем сынам человеческим.
Тут я соскочил с кровати, подошел к нему и коснулся его голого плеча,
холодного, словно камень. Он отнял руки от лица, и я увидел, что оно все
распухло, все в слезах, словно у ребенка, и от этого зрелища досада моя
взяла верх.
- Стыдитесь! - сказал я. - Что за ребячество! Я бы тоже мог распус-
тить нюни, если бы слил в брюхо все вино города. Но я лег спать трезвым,
как мужчина. Ложитесь и вы и прекратите это хныканье!
- Друг Маккеллар, - сказал он. - Душа болит!
- Болит? - закричал я на него. - Оно и понятно! Что это вы пели, ког-
да вошли сюда? Пожалейте других, тогда и другие вас пожалеют. Выбирайте
что-нибудь одно, я не хочу служить межеумкам. Хотите бить - так бейте,
терпеть - терпите!
- Вот это дело! - закричал он в необычайном возбуждении. - Бить,
бить! Вот это совет! Друг мой, я слишком долго терпел все это. Но когда
они посягают на моего ребенка, когда дитя мое под угрозой... - Вспышка
прошла, он снова захныкал: - Дитя мое, мой Александер! - и слезы снова
потекли ручьем.
Я взял его за плечи и встряхнул.
- Александер! - сказал я. - Да вы хоть подумали о нем? Не похоже! Ог-
