ный, сказал г-же де Реналь: "Я отвечаю за вашу жизнь, как за свою
собственную", - она была глубоко огорчена.
Она уже давно всем сердцем жаждала умереть. Письмо к г-ну де Ла-Молю,
которое ее заставил написать ее теперешний духовник, было последним уда-
ром для этой души, обессиленной слишком длительным горем. Горе это - бы-
ла разлука с Жюльеном, а она называла его угрызениями совести. Ее духов-
ник, доброди тельный и усердный молодой священник, только что приехавший
из Дижона, отнюдь не заблуждался на этот счет.
"Умереть вот так, не от своей руки - ведь это совсем не грех, - гово-
рила себе г-жа де Реналь. - Быть может, бог меня простит за то, что я
радуюсь смерти". Она не смела договорить: "А умереть от руки Жюльена -
какое блаженство!"
Едва только она, наконец, освободилась от хирурга и от всех прия-
тельниц, сбежавшихся к ней, как она позвала к себе свою горничную Элизу.
- Тюремщик очень жестокий человек, - сказала она ей, страшно краснея,
- он, конечно, будет с ним очень скверно обращаться, думая, что он мне
этим угодит... Меня очень мучает эта мысль. Не могли бы вы сходить к
этому тюремщику, как будто от себя, и отдать ему вот этот конвертик? Тут
несколько луидоров. Скажите, что религия не позволяет ему обращаться с
ним жестоко... И, главное, чтобы он не рассказывал о том, что ему дали
денег.
Вот этому-то обстоятельству, о котором мы сейчас упомянули, Жюльен и
был обязан гуманным отношением верьерского тюремщика; это был все тот же
г-н Нуару, ревностный блюститель порядка, на которого, как мы когда-то
видели, прибытие г-на Апера нагнало такой страх.
В тюрьму явился следователь.
- Я совершил убийство с заранее обдуманным намерением, - сказал ему
Жюльен, - я купил и велел зарядить пистолеты у такого-то оружейника.
Статья тысяча триста сорок вторая уголовного кодекса гласит ясно - я
заслуживаю смерти и жду ее.
Узколобому следователю было непонятно такое чистосердечие: он засыпал
его всяческими вопросами, стараясь добиться, чтобы обвиняемый запутался
в показаниях.
- Разве вы не видите, - с улыбкой сказал Жюльен, - я так явно признаю
себя виновным, что лучшего вам и желать нечего. Бросьте, сударь, ваша
добыча не уйдет от вас. Вы будете иметь удовольствие осудить меня. Из-
бавьте меня от вашего присутствия.
"Мне остается исполнить еще одну довольно скучную повинность, - поду-
мал Жюльен. - Надо написать мадемуазель де Ла-Моль".
"Я отомстил за себя, - писал он ей. - К несчастью, имя мое попадет в
газеты, и мне не удастся исчезнуть из этого мира незаметно. Прошу прос-
тить меня за это. Через два месяца я умру. Месть моя была ужасна, как и
горе разлуки с Вами. С этой минуты я запрещаю себе писать Вам и произно-
сить Ваше имя. Не говорите обо мне никогда, даже моему сыну: молчание -
это единственный способ почтить мою память. Для большинства людей я буду
самым обыкновенным убийцей. Позвольте мне сказать Вам правду в этот пос-
ледний миг: Вы меня забудете. Это ужасное событие, о котором я Вам сове-
тую никогда не заикаться ни одной живой душе, исчерпает на долгие годы
жажду необычайного и чрезмерную любовь к риску, которые я усматриваю в
Вашем характере. Вы были созданы, чтобы жить среди героев средневековья,
проявите же в данных обстоятельствах достойную их твердость. Пусть то,
что должно произойти, совершится в тайне, не опорочив Вас. Скройтесь под
чужим именем и не доверяйтесь никому. Если вы не сможете обойтись без
дружеской помощи, я завещаю Вам аббата Пирара.
Никому другому ни слова, особенно людям Вашего круга: господам де Лю-
зу, де Келюсу.
Через год после моей смерти выходите замуж за господина де Круазенуа,
я Вас прошу об этом, приказываю Вам как Ваш супруг. Не пишите мне, я не
буду отвечать. Хоть я, как мне кажется, и не столь злобен, как Яго, я
все же скажу, как он: From this time forth I never will speak word.
Ничто не заставит меня ни говорить, ни писать. К Вам обращены мои
последние слова, как и последние мои пылкие чувства.
Ж. С.".
Только после того, как он отправил письмо, Жюльен, немного придя в
себя, в первый раз почувствовал, до какой степени он несчастен. Каждую
из его честолюбивых надежд должно было одну за другой вырвать из сердца
этими великими словами: "Я умру, надо умереть". Сама по себе смерть не
казалась ему ужасной. Вся жизнь его, в сущности, была не чем иным, как
долгим подготовлением к бедствиям, и он никогда не забывал о том, кото-
рое считается самым страшным.
"Ну что тут такого? - говорил он себе. - Если бы мне, скажем, через
два месяца предстояло драться на дуэли с человеком, который необыкновен-
но ловко владеет шпагой, разве я проявил бы такое малодушие, чтобы ду-
мать об этом беспрестанно, да еще с ужасом в душе?"
Час с лишним, допытывал он самого себя на этот счет.
Когда он стал явственно различать в своей душе и правда предстала пе-
ред ним так же отчетливо, как столб, поддерживающий своды его темницы,
он стал думать о раскаянии.
"А в чем, собственно, я должен раскаиваться? Меня оскорбили самым
жестоким образом, я убил, я заслуживаю смерти, но это и все. Я умираю,
после того как свел счеты с человечеством. Я не оставляю после себя ни
одного невыполненного обязательства, я никому ничего не должен, а в
смерти моей нет решительно ничего постыдного, если не считать способа,
которым я буду убит. Конечно, одного этого более чем достаточно, чтобы
заклеймить меня в глазах верьерских мещан, но с высшей, так сказать, фи-
лософской, точки зрения - какое это имеет значение? У меня, впрочем,
есть средство оставить после себя почтенную память - это швырять в толпу
золотые монеты, идя на казнь. И тогда память обо мне, связанная с воспо-
минанием о золоте, будет поистине лучезарной".
Успокоившись на этом рассуждении, которое через минуту показалось ему
совершенно правильным, Жюльен сказал: "Мне нечего больше делать на зем-
ле! - и заснул крепким сном.
Около десяти часов вечера тюремщик разбудил его: он принес ему ужин.
- Что говорят в Верьере?
- Господин Жюльен, я перед распятием присягал в королевском суде в
тот день, когда меня взяли на эту должность, - я должен молчать.
Он молчал, но не уходил. Это грубое лицемерие рассмешило Жюльена.
"Надо заставить его подольше подождать этих пяти франков, которые он на-
деется получить с меня за свою совесть", - подумал он.
Видя, что ужин подходит к концу, а его даже не пытаются соблазнить,
тюремщик не выдержал.
- Вот только что разве по дружбе к вам, господин Жюльен, - промолвил
он притворно сочувственным тоном, - я уж вам скажу, - хоть и говорят,
что это вредит правосудию, потому как вы сможете воспользоваться этим
для своей защиты... Но вы, господин Жюльен, вы добрая душа, и вам, ко-
нечно, будет приятно узнать, что госпожа де Реналь поправляется.
- Как! Она жива? - вне себя воскликнул Жюльен, вскочив из-за стола.
- А вы ничего не знали? - сказал тюремщик с тупым изумлением, которое
мгновенно сменилось выражением ликующей алчности. - Да уж следовало бы
вам, сударь, что-нибудь дать хирургу, потому что ведь он по закону и по
справедливости помалкивать должен бы. Ну, а я, сударь, хотел угодить
вам: сходил к нему, а он мне все и выложил.
- Так, значит, рана не смертельна? - шагнув к нему, нетерпеливо спро-
сил Жюльен. - Смотри, ты жизнью своей мне за это ответишь.
Тюремщик, исполин саженного роста, струхнул и попятился к двери.
Жюльен понял, что так он от него ничего не добьется. Он сел и швырнул
золотой г-ну Нуару.
По мере того, как из рассказа этого человека Жюльен убеждался, что
рана г-жи де Реналь не смертельна, он чувствовал, что самообладание по-
кидает его и слезы готовы хлынуть у него из глаз.
- Оставьте меня! - отрывисто сказал он.
Тюремщик повиновался. Едва за ним захлопнулась дверь, "Боже великий.
Она жива! - воскликнул Жюльен и бросился на колени, рыдая и заливаясь
слезами.
В эту неповторимую минуту он был верующим Какое ему было дело до по-
пов со всем их ханженством и лицемерием? Разве это как-нибудь умаляло
для него сейчас истину и величие образа божьего?
И вот только теперь Жюльен почувствовал раскаяние в совершенном им
преступлении. По какому-то странному совпадению, которое спасло его от
отчаяния, он только сейчас вышел из того состояния лихорадочного возбуж-
дения и полубезумия, в котором он пребывал все время с той самой минуты,
как выехал из Парижа в Верьер.
Это были благодатные, чистые слезы; он ни на минуту не сомневался в
том, что будет осужден.
- Значит, она будет жить! - повторял он - Она будет жить, и простит,
и будет любить меня...
Наутро, уже довольно поздно, его разбудил тюремщик.
- Видно, у вас спокойно на душе, господин Жюльен, - сказал тюремщик.
- Вот уж два раза, как я к вам входил, да только постеснялся будить вас
Вот, пожалуйста, две бутылочки славного винца: это вам посылает господин
Малой, наш кюре.
- Как! Этот мошенник еще здесь? - сказал Жюльен.
- Да, сударь, - отвечал тюремщик, понижая голос. - Только вы уж не
говорите так громко, это вам может повредить.
Жюльен рассмеялся.
- В том положении, милый мой, в каком я сейчас оказался, только вы
один можете мне повредить: это если перестанете быть таким участливым и
добрым... Вы не прогадаете, вам хорошо заплатят, - спохватившись, внуши-
тельно добавил Жюльен.
И он тут же подтвердил свой внушительный тон, бросив г-ну Нуару золо-
тую монету.
Господин Нуару снова и на этот раз с еще большими подробностями изло-
жил все, что узнал про г-жу де Реналь, но о посещении мадемуазель Элизы
не заикнулся ни словом.
Это была низкая и поистине раболепная натура. Внезапно у Жюльена
мелькнула мысль: "Этот безобразный великан получает здесь три-четыре
сотни франков, не больше, ибо народу у него в тюрьме не так много; я мо-
гу пообещать ему десять тысяч франков, если он сбежит со мной в Швейца-
рию. Трудно будет только заставить его поверить, что я его не обману".
Но когда Жюльен представил себе, как долго ему придется объясняться с
этим гнусным животным, он почувствовал отвращение и стал думать о дру-
гом.
Вечером оказалось, что время уже упущено. В полночь за ним приехала
почтовая карета и увезла его. Он остался очень доволен своими спутниками
- жандармами. Утром он был доставлен в безансонскую тюрьму, где его лю-
безно препроводили в верхний этаж готической башни. Приглядевшись, он
решил, что эта архитектура относится к началу XIV века, и залюбовался ее
изяществом и пленительной легкостью. Сквозь узкий просвет между двумя
стенами, над угрюмой глубиной двора, открывался вдали изумительной кра-
соты пейзаж.
На следующий день ему учинили допрос, после чего несколько дней ему
никто не докучал. На душе у него было спокойно. Его дело казалось ему
проще простого: "Я хотел убить - меня следует убить".
Его мысль не задерживалась на этом рассуждении. Суд, неприятность
выступать перед публикой, защита - все это были какие-то досадные пустя-
ки, скучные церемонии, о которых будет время подумать, когда все это
наступит. И самый момент смерти также не задерживает его мысли: "Подумаю
после суда". Жизнь вовсе не казалась ему скучной, он на все смотрел те-
перь другими глазами: у него не было никакого честолюбия. Он редко вспо-
минал о м-ль де Ла-Моль. Он был охвачен чувством раскаяния, и образ г-жи
де Реналь часто вставал перед ним, особенно в ночной тишине, которую в
этой высокой башне прерывали только крики орлана.
Он благодарил небо за то, что рана, которую он нанес, оказалась не
смертельной. "Странное дело! - рассуждал он сам с собой. - Ведь мне ка-
залось, что она своим письмом к господину де Ла-Молю разрушила навсегда
счастье, которое только что открылось передо мной, и вот не прошло и
