рыми она когда-то изводила Жюльена, тем более, что у нее теперь не хва-
тало духу сознаться ему, что она сильно преувеличивала те, в сущности,
совершенно невинные знаки внимания, коих удостаивались эти господа.
Несмотря на самые благие намерения, ее женская гордость не позволяла
ей сказать ему: "Ведь только потому, что я говорила с вами, мне достав-
ляло удовольствие рассказывать о том, что я однажды позволила себе не
сразу отнять руку, когда господин де Круазенуа, положив свою руку на
мраморный столик рядом с моей, слегка коснулся ее".
Теперь стоило кому-нибудь из этих господ поговорить с ней несколько
секунд, как у нее сразу находился какой-нибудь неотложный вопрос к
Жюльену, и это уже оказывалось предлогом, чтобы удержать его подле себя.
Она забеременела и с радостью сообщила об этом Жюльену.
- Ну как, будете вы теперь сомневаться во мне? Это ли не руча-
тельство? Теперь я ваша супруга навеки.
Это известие потрясло Жюльена; он уже готов был отказаться от предпи-
санных себе правил поведения. "Как я могу быть намеренно холодным и рез-
ким с этой несчастной девушкой, которая губит себя ради меня?" Едва
только он замечал, что у нее не совсем здоровый вид, будь даже это в тот
миг, когда его благоразумие настойчиво возвышало свой грозный голос, у
него теперь не хватало духу сказать ей какую-нибудь жестокую фразу, ко-
торая, как это показывал опыт, была необходима для продления их любви.
- Я думаю написать отцу, - сказала ему однажды Матильда, - он для ме-
ня больше, чем отец, - это друг, и я считаю недостойным ни вас, ни себя
обманывать его больше ни минуты.
- Боже мой! Что вы хотите сделать? - ужаснулся Жюльен.
- Исполнить долг свой, - отвечала она ему с радостно загоревшимися
глазами. Наконец-то она проявила больше величия души, чем ее возлюблен-
ный.
- Да он меня выгонит с позором!
- Это - его право. И надо уважать это право. Я возьму вас под руку, и
мы вместе выйдем из подъезда среди бела дня.
Жюльен, еще не опомнившись от изумления, попросил ее подождать неде-
лю.
- Не могу, - отвечала она, - честь требует этого. Я знаю, что это
долг мой, надо его исполнить, и немедленно.
- Ах, так! Тогда я приказываю вам подождать, - настойчиво сказал
Жюльен. - Ваша честь не беззащитна - я супруг ваш. Этот решительный шаг
перевернет всю нашу жизнь - и мою и вашу. У меня тоже есть свои права.
Сегодня у нас вторник, в следующий вторник будет вечер у герцога де Ре-
ца, так вот, когда господин де Ла-Моль вернется с этого вечера, швейцар
передаст ему роковое письмо... Он только о том и мечтает, чтобы увидеть
вас герцогиней, я-то хорошо это знаю; подумайте, какой это будет для не-
го удар!
- Вы, быть может, хотите сказать: какая это будет месть?
- Я могу жалеть человека, который меня облагодетельствовал, скорбеть
о том, что причинил ему зло, но я не боюсь, и меня никто никогда не ис-
пугает.
Матильда подчинилась ему. С тех пор как она сказала ему о своем поло-
жении, Жюльен впервые говорил с ней тоном повелителя; никогда еще он не
любил ее так сильно. Все, что было нежного в его душе, с радостью хвата-
лось, как за предлог, за теперешнее состояние Матильды, чтобы уклониться
от необходимости говорить с нею резко. Признание, которое она собиралась
сделать маркизу де Ла-Моль, страшно взволновало его. Неужели ему придет-
ся расстаться с Матильдой? И как бы она ни горевала, когда он будет уез-
жать, вспомнит ли она о нем через месяц после его отъезда?
Не меньше страшили его и те справедливые упреки, которые ему придется
выслушать от маркиза.
Вечером он признался Матильде в этой второй причине своих огорчений,
а потом, забывшись, увлеченный любовью, рассказал и о первой.
Матильда изменилась в лице.
- Правда? - спросила она. - Расстаться со мной на полгода - это для
вас несчастье?
- Невероятное, единственная вещь в мире, о которой я не могу подумать
без ужаса.
Матильда была наверху блаженства. Жюльен так старательно выдерживал
свою роль, что вполне убедил ее, что из них двоих она любит сильнее.
Настал роковой вторник. В полночь, вернувшись домой, маркиз получил
письмо, на конверте которого было написано, что он должен его вскрыть
сам, лично, и прочесть, будучи наедине.
"Отец,
Все общественные узы порваны между нами, остались только те, что свя-
зывают нас кровно. После моего мужа Вы и теперь и всегда будете для меня
самым дорогим существом на свете. Глаза мои застилаются слезами; я думаю
о горе, которое причиняю Вам, но чтобы стыд мой не стал общим достояни-
ем, чтобы у Вас нашлось время обсудить все это и поступить так, как Вы
найдете нужным, я не могу долее медлить с признанием, которое я обязана
сделать. Если Ваша привязанность ко мне, которая, по-моему, не знает
предела, позволит Вам уделить мне небольшой пенсион, я уеду, куда Вы
прикажете, в Швейцарию, например, вместе с моим мужем. Имя его столь
безвестно, что ни одна душа не узнает дочь Вашу под именем госпожи Со-
рель, снохи верьерского плотника. Вот оно, это имя, которое мне было так
трудно написать. Мне страшно прогневить Вас, как бы ни был справедлив
Ваш гнев, я боюсь, что он обрушится на Жюльена. Я не буду герцогиней,
отец, и я знала это с той минуты, как полюбила его; потому что это я по-
любила его первая, я соблазнила его. От Вас, от предков наших унаследо-
вала я столь высокую душу, что ничто заурядное или хотя бы кажущееся за-
урядным на мой взгляд не может привлечь моего внимания. Тщетно я, желая
Вам угодить, пыталась заинтересоваться господином де Круазенуа. Зачем же
Вы допустили, чтобы в это самое время рядом, у меня на глазах, находился
истинно достойный человек? Ведь Вы сами сказали мне, когда я вернулась
из Гиера: "Молодой Сорель - единственное существо, с которым можно про-
вести время без скуки"; бедняжка сейчас - если это только можно было бы
себе представить - страдает так же, как и я, при мысли о том горе, кото-
рое принесет Вам это письмо. Не в моей власти отвратить от себя Ваш от-
цовский гнев, но не отталкивайте меня, не лишайте меня Вашей дружбы.
Жюльен относился ко мне почтительно. Если он и разговаривал со мной
иногда, то только из глубокой признательности к Вам, ибо природная гор-
дость его характера не позволяла ему держаться иначе, как официально, с
кем бы то ни было, стоящим по своему положению настолько выше его. У не-
го очень сильно это врожденное чувство различия общественных положений.
И это я, - и я признаюсь в этом со стыдом Вам, моему лучшему другу, и
никогда никто другой не услышит от меня этого признания, - я сама однаж-
ды в саду пожала ему руку.
Пройдет время, - ужели и завтра, спустя сутки, Вы будете все так же
гневаться на него? Мой грех непоправим. Если Вы пожелаете, Жюльен через
меня принесет Вам уверения в своем глубочайшем уважении и в искренней
скорби своей оттого, что он навлек на себя Ваш гнев. Вы его больше ни-
когда не увидите, но я последую за ним всюду, куда он захочет. Это его
право, это мой долг, он отец моего ребенка. Если Вы по доброте своей
соблаговолите назначить нам шесть тысяч франков на нашу жизнь, я приму
их с великой признательностью, а если нет, то Жюльен рассчитывает устро-
иться в Безансоне преподавателем латыни и литературы. С какой бы ступени
он ни начал, я уверена, что он выдвинется. С ним я не боюсь безвестнос-
ти. Случись революция, я не сомневаюсь, что он будет играть первую роль.
А могли ли бы Вы сказать нечто подобное о ком-либо из тех, кто добивался
моей руки? У них богатые имения? Но это единственное преимущество не мо-
жет заставить меня плениться ими. Мой Жюльен достиг бы высокого положе-
ния и при существующем режиме, будь у него миллион и покровительство мо-
его отца..?"
Матильда знала, что отец ее человек вспыльчивый, и потому исписала
восемь страниц.
"Что делать? - рассуждал сам с собой Жюльен, прогуливаясь в полночь в
саду, в то время как г-н де Ла-Моль читал это письмо. - Каков, во-пер-
вых, мой долг, во-вторых, мои интересы? То, чем я обязан ему, безмерно;
без него я был бы жалким плутом на какойнибудь ничтожной должности, да,
пожалуй, еще и не настолько плутом, чтобы не навлечь на себя ненависть и
презрение окружающих. Он сделал из меня светского человека. В силу этого
мои неизбежные плутни будут, во-первых, более редки и, во-вторых, менее
гнусны.
А это стоит больше, чем если бы он подарил мне миллион. Я обязан ему
и этим орденом и моими якобы дипломатическими заслугами, которые возвы-
шают меня над общим уровнем.
Если он сидит сейчас с пером в руке и намеревается предписать мне,
как я должен вести себя, - что он напишет?"
Тут размышления Жюльена были внезапно прерваны старым камердинером
г-на де Ла-Моля.
- Маркиз требует вас сию минуту, одетого, неодетого, все равно.
И, провожая Жюльена, камердинер добавил вполголоса:
- Берегитесь, господин маркиз прямо рвет и мечет.
XXXIII
ПРОПАСТЬ МАЛОДУШИЯ
Шлифуя этот алмаз, неискусный гранильщик сточил его самые искрометные
грани. В средние века - да что я говорю, - еще при Ришелье француз обла-
дал способностью хотеть.
Мирабо.
Жюльен застал маркиза в бешенстве; должно быть, в первый раз в жизни
этот вельможа вел себя непристойно: он обрушился на Жюльена потоком пло-
щадной брани. Наш герой был изумлен, уязвлен, но его чувство призна-
тельности к маркизу нимало не поколебалось. "Сколько великолепных пла-
нов, издавна взлелеянных заветной мечтой, - и вот в одно мгновение нес-
частный человек видит, как все это рассыпается в прах! Но я должен ему
ответить что-нибудь, мое молчание только увеличивает его ярость". Ответ
подвернулся из роли Тартюфа.
- Я не ангел... Я служил вам верно, и вы щедро вознаграждали меня...
Я полон признательности, но, посудите, мне двадцать два года... В этом
доме меня только и понимали вы сами и эта прелестная особа...
- Гадина! - заорал маркиз. - Прелестная, прелестная! Да в тот день,
когда вам пришло в голову, что она прелестна, вы должны были бежать от-
сюда со всех ног!
- Я и хотел бежать: я тогда просил вас отпустить меня в Лангедок.
Маркиз от ярости бегал по комнате; наконец, обессилив от этой бегот-
ни, раздавленный горем, упал в кресло. Жюльен слышал, как он пробормотал
про себя: "И ведь это вовсе не злой человек..?"
- Нет, никогда у меня не было зла против вас! - воскликнул Жюльен,
падая перед ним на колени.
Но ему тут же стало нестерпимо стыдно этого движения, и он тотчас
поднялся.
Маркиз был словно в каком-то беспамятстве. Увидав, как Жюльен бросил-
ся на колени, он снова принялся осыпать его неистовыми ругательствами,
достойными извозчика. Быть может, новизна этих крепких словечек немного
отвлекала его.
"Как! Дочь моя будет именоваться "госпожа Сорель"? Как! Дочь моя не
будет герцогиней?" Всякий раз, как эти две мысли отчетливо возникали в
его сознании, маркиза словно всего переворачивало, и он мгновенно терял
способность владеть собой. Жюльен боялся, что он вот-вот бросится его
бить.
В минуты просветления, когда маркиз словно осваивался со своим нес-
частьем, он обращался к Жюльену с довольно разумными упреками.
- Надо было уехать, сударь... - говорил он ему. - Ваш долг был
скрыться отсюда... Вы вели себя, как самый последний негодяй...
Тут Жюльен подошел к столу и написал:
"Жизнь давно уже стала для меня невыносимой, и я кладу ей конец. Про-
шу господина маркиза принять уверения в моей безграничной признательнос-
ти, а также мои извинения за то беспокойство, которое смерть моя в его
доме может ему причинить".
- Прошу господина маркиза пробежать эти строки... Убейте меня, - ска-
зал Жюльен, - или прикажите вашему камердинеру убить меня. Сейчас час
ночи, я буду ходить там по саду, у дальней стены.
- Убирайтесь вон! К черту! - крикнул ему вслед маркиз.
