ло жестокие муки Жюльена.
Эта неожиданная радость вознесла его красноречие в поистине заоблач-
ные высоты, а так как тщеславие проникает в любые сердца, даже и в те,
что служат обителью самой непреклонной добродетели, маршальша, усажива-
ясь в карету, решила: "Нет, госпожа де ЛаМоль права: этот юный аббат,
несомненно, выдающийся человек. Должно быть, первое время он смущался в
моем присутствии. Ведь в этом доме, в сущности, на кого ни посмотришь,
на всех лежит отпечаток какого-то легкомыслия, а добродетельные особы,
которых встречаешь здесь, - это добродетели, обретенные в преклонные го-
ды: они держатся только при помощи хладной старости. И молодой человек,
несомненно, почувствовал разницу. Он пишет недурно, но я сильно опаса-
юсь, не скрывается ли в его просьбе просветить его моими советами некое
чувство, в котором он сам не отдает себе отчета.
А с другой стороны, мало ли мы знаем примеров, когда обращение чело-
века на путь истинный начиналось именно так? И что особенно внушает мне
благие надежды - это разница между его стилем и стилем других молодых
людей, чьи письма мне случалось читать. Нельзя не заметить высокого бла-
гочестия, проникновенной серьезности и глубокого убеждения в послании
этого юного священнослужителя; поистине, в нем есть нечто от кроткой
добродетели Массильона".
XXVII
ЛУЧШИЕ ЦЕРКОВНЫЕ ДОЛЖНОСТИ
Заслуги? Таланты? Достоинства?
Пустое!.. Надо принадлежать к какойнибудь клике.
Теламах.
Таким-то образом представление об епископском сане впервые сочеталось
с представлением о Жюльене в сознании этой женщины, которой рано или
поздно предстояло распоряжаться всеми самыми высокими постами французс-
кой церкви. Но успех этот нимало не тронул бы Жюльена: мысль его сейчас
была не способна устремиться ни к чему, она была неразлучна с его горем,
а кругом все, казалось, только усиливало его: так, например, ему стала
совершенно невыносима теперь собственная комната. Вечером, когда он вхо-
дил к себе со свечой в руках, каждый предмет, каждая маленькая безделуш-
ка, казалось, поднимали голос, чтобы безжалостно крикнуть ему о ка-
кой-нибудь новой подробности его горя.
"Ну, сегодня я отбываю принудительную повинность, - сказал он, входя
с таким оживлением, какого не испытывал уже давно. - Будем надеяться,
что второе письмо окажется таким же скучным, как и первое".
Оно оказалось еще скучней. То, что он переписывал, казалось ему такой
бессмыслицей, что он под конец стал писать машинально, строку за стро-
кой, не вникая в смысл.
"Это что-то до такой степени напыщенное, - говорил он себе, - что
превзойдет, пожалуй, даже официальные статьи Мюнстерского трактата, ко-
торые мой профессор дипломатии заставлял меня переписывать в Лондоне".
И тут только он вдруг вспомнил о письмах г-жи де Фервак, которые он
забыл вернуть важному испанцу, дону Диего Бустосу. Он разыскал их: ска-
зать правду, они оказались чуть ли не в точности такой же невообразимой
бессмыслицей, как и письма русского вельможи. Полнейшая расплывчатость!
В них словно хотели сказать все и в то же время не сказать ровно ничего.
"Стиль - сущая арфа эолова, - решил Жюльен. - За всеми этими превыспрен-
ними размышлениями о небытии, о смерти, о вечности я не вижу ничего жи-
вого, кроме жалкого страха показаться смешной".
Монолог, который мы здесь вкратце привели, повторялся две недели под-
ряд. Засыпать над перепиской чего-то вроде комментариев к Апокалипсису,
на другой день отвозить с меланхолическим видом письмо, отводить лошадь
на конюшню в надежде увидеть хоть платье Матильды, работать, вечером по-
являться в Опере, если г-жа де Фервак не приезжала в особняк де Ла-Моль,
- таково было однообразное течение жизни Жюльена. Она приобретала неко-
торый интерес, когда г-жа де Фервак приезжала к маркизе; тогда из-за по-
лей шляпы маршальши ему видны были глаза Матильды, и он обретал дар сло-
ва. Его образная, прочувствованная речь становилась все более вырази-
тельной и в то же время более непринужденной.
Он прекрасно понимал, что все, что он говорит, кажется Матильде пол-
ной бессмыслицей, но ему хотелось поразить ее изысканностью своего крас-
норечия. "Чем больше притворства в том, что я говорю, тем больше я дол-
жен ей нравиться", - думал Жюльен и с необычайной смелостью пускался во
всякие преувеличенные описания и восхваления природы. Он очень скоро за-
метил, что для того, чтобы не показаться маршальше заурядным, надо всего
более остерегаться простых и разумных мыслей. Он и продолжал в этом ду-
хе, а иногда чуть-чуть сокращал свое многословие, судя по тому, ловил ли
он одобрение или равнодушие в глазах этих двух светских дам, которым он
старался понравиться.
В общем, существование его было теперь не столь невыносимым, как
прежде, когда он проводил свои дни в полном бездействии.
"Что ж, - сказал он себе однажды вечером, - вот уж я переписываю пят-
надцатую из этих омерзительных диссертаций. Все четырнадцать предыдущих
я собственными руками вручил швейцару маршальши. По-видимому, мне выпала
честь набить этим все ящики ее письменного стола. А меж тем она держится
со мной так, будто я вовсе ей никогда не писал! И к чему же это в конце
концов может привести? Не надоест ли ей мое упорство так же, как оно оп-
ротивело мне? Надо признаться, что этот русский, друг Коразова, влюблен-
ный в прелестную квакершу из Ричмонда, был в свое время, вероятно, ужас-
нейшим человеком. Можно ли быть скучнее?"
Как всякий заурядный смертный, которого случай делает свидетелем ма-
невров великого полководца, Жюльен ничего не понимал в этом наступлении,
предпринятом молодым русским на сердце неприступной англичанки. Все пер-
вые сорок писем предназначались только для того, чтобы испросить проще-
ния за дерзость писать ей Необходимо было заставить эту милую особу, ко-
торая, надо полагать, убийственно скучала, усвоить привычку получать
письма, может быть, несколько менее бесцветные, чем ее повседневное су-
ществование.
Однажды утром Жюльену подали письмо Он узнал герб г-жи де Фервак и
сломал печать с поспешностью, на которую он еще совсем недавно вряд ли
был бы способен. Это было всего-навсего приглашение на обед.
Он бросился искать указаний у князя Коразова К сожалению, молодой
русский вздумал блеснуть легкостью стиля Дора как раз там, где ему сле-
довало бы быть простым и внятным; так Жюльен и не мог догадаться, какое
душевное состояние подобает ему изображать за столом у маршальши.
Гостиная маршальши блистала великолепием, раззолоченная, словно гале-
рея Дианы в Тюильри, с картинами, писанными маслом, в роскошных рамах.
На некоторых картинах видны были совершенно свежие мазки. Впоследствии
Жюльен узнал, что кой-какие сюжеты показались хозяйке не совсем пристой-
ными и она приказала исправить картины. "Вот истинно нравственный век!"
- подумал он.
В этом салоне он приметил трех лиц из тех, кто присутствовал при сос-
тавлении секретной ноты. Один из них, епископ... ский, дядюшка мар-
шальши, распоряжался назначениями по духовному ведомству и, как говори-
ли, ни в чем не мог отказать своей племяннице.
"Вот я как далеко шагнул! - с меланхолической улыбкой сказал себе
Жюльен. - И до чего все это мне безразлично! Подумать только, я обедаю с
знаменитым епископом... ским".
Обед был весьма посредственный, а разговор раздражал невыносимо. "По-
хоже на оглавление какой-то плохой книги, - подумал Жюльен. - С какой
самоуверенностью берутся здесь за самые великие проблемы мысли челове-
ческой! Но послушай их три минуты, и уже не знаешь, чему больше удив-
ляться: тому ли, что этот говорун так напыщен, или его невероятной неве-
жественности".
Читатель уж, наверно, забыл ничтожного писаку по имени Тамбо, племян-
ника академика и будущего профессора, который своими грязными сплетнями
отравлял воздух в гостиной особняка де Ла-Моль.
Как раз этот ничтожный человечек и навел Жюльена на мысль, что г-жа
де Фервак, хотя она и не отвечает на его письма, быть может, относится
благосклонно к чувству, которое их диктует. Черная душонка г-на Тамбо
просто разрывалась от зависти, когда он думал об успехах Жюльена, но так
как, с другой стороны, и самый одаренный человек, как и любой дурак, не
может сразу быть в двух местах, то "ежели этот Сорель станет любовником
ослепительной маршальши, - говорил себе будущий профессор, - она его
пристроит к церкви на какое-нибудь выгодное место, и я избавлюсь от него
в особняке де Ла-Моль".
Аббат Пирар прочел Жюльену целый ряд нравоучений по поводу его успе-
хов в особняке де Фервак. Туг сказался сектантский дух соперничества,
существовавший между суровым янсенистом и иезуитским салоне! доброде-
тельной маршальши, претендующим на возрождение нравов и укрепление мо-
нархии.
XXVIII
МАНОН ЛЕСКО
И вот после того, как он вполне убедился в глупости и ослином уп-
рямстве приора, он стал угождать ему очень просто: называя белое черным,
а черное - белым.
Лихтенберг.
В пояснении к русским письмам неукоснительно предписывалось ни в коем
случае не перечить явным образом особе, которой ты пишешь, а также ни
под каким видом не уклоняться от постоянного благоговейного восхищения;
все письма неизменно исходили из этой основной предпосылки.
Как-то раз вечером в Опере, сидя в ложе г-жи де Фервак, Жюльен пре-
возносил до небес балет "Манон Леско". Единственным основанием для по-
добных похвал было то, что сам он находил его ничтожным.
Маршальша заметила, что этот балет гораздо слабее романа аббата Пре-
во.
"Вот как! - подумал Жюльен, удивленный и заинтересованный. - Особа
столь высокой добродетели - и хвалит какой-то роман?" Г-жа де Фервак
считала своей обязанностью по меньшей мере два-три раза в неделю обруши-
ваться с уничтожающим презрением на этих писак, которые своими мерзкими
сочинениями развращают молодежь, столь легко поддающуюся, увы, пагубным
заблуждениям страстей.
- Среди подобного рода безнравственных, опасных сочинений, - продол-
жала маршальша, - "Манон Леско" занимает, как говорят, одно из первых
мест. Заблуждения, а также заслуженные страдания глубоко порочного серд-
ца описаны там, говорят, с большой правдивостью и проникновением, что,
впрочем, не помешало вашему Бонапарту на острове святой Елены сказать,
что этот роман написан для лакеев.
Эти слова вывели Жюльена из душевного оцепенения. "Меня хотели погу-
бить в глазах маршальши; ей рассказали о моем увлечении Наполеоном. И
это так задело ее, что она не могла устоять перед соблазном дать мне это
почувствовать". Это открытие занимало его весь вечер, и он заметно ожи-
вился. Когда он расставался с маршальшей в вестибюле Оперы, она сказала
ему:
- Запомните, сударь, кто любит меня, не должен любить Бонапарта. Мож-
но, самое большее, признавать его, как некую необходимость, ниспосланную
провидением. К тому же этот человек отнюдь не отличался душевной тон-
костью, он был неспособен ценить великие произведения искусства.
"Кто любит меня! - повторял Жюльен. - Это или ровно ничего не значит,
или значит все. Вот тайны языка, непостижимые для нас, бедных провинциа-
лов". И, переписывая необъятное письмо, предназначавшееся для маршальши,
он без конца вспоминал о г-же де Реналь.
- Как могло случиться, - сказала ему г-жа де Фервак на другой день
таким равнодушным тоном, что он показался ему явно неестественным, - что
вы говорите мне о - Лондоне и Ричмонде в письме, которое вы написали,
как мне кажется, вчера вечером, после того, как вернулись из Оперы?
Жюльен пришел в крайнее замешательство: он переписывал строка за
строкой, ничуть не вникая в то, что он пишет, и, по-видимому, не обратил
внимания, что следует переменить слова Лондон и Ричмонд, которые встре-
чались в оригинале, на Париж и Сен-Клу. Он попытался что-то сказать, на-
