чал было одну фразу, потом другую, но никак не мог довести их до конца:
его душил смех. Наконец он кое-как выпутался, придумал следующее объяс-
нение: "Увлеченная возвышенными размышлениями о непостижимых идеалах ду-
ши человеческой, моя душа, когда я писал вам, легко могла впасть в за-
бывчивость".
"Я произвел впечатление, - решил он, - На сегодняшний вечер я могу
избавить себя от этой скучищи". И он чуть ли не бегом бросился из особ-
няка де Фервак. Поздно вечером, достав оригинал письма, которое он спи-
сывал накануне, он сразу нашел то роковое место, где молодой русский
упоминал о Лондоне и Ричмонде. Жюльен страшно удивился, обнаружив, что
это чуть ли не любовное письмо.
И вот этот-то контраст между кажущейся непринужденностью его разгово-
ра и необычайной, чуть ли не апокалиптической глубиной его писем и зас-
тавил г-жу де Фервак обратить на него внимание. Маршальшу особенно пле-
няли его бесконечно длинные фразы: не то что этот скачущий слог, на ко-
торый завел моду Вольтер, этот безнравственнейший человек! И хотя герой
наш прилагал все старания, чтобы совершенно изгнать из своих разговоров
всякие признаки здравого смысла, все же в них оставался легкий душок ан-
тимонархизма и безбожия, и это не ускользало от маршальши де Фервак. Ок-
руженная людьми в высшей степени нравственными, но которые обычно за це-
лый вечер неспособны были произнести ни одного живого слова, эта дама
была весьма восприимчива ко всему, что отличалось некоторой новизной,
хоть и считала своим долгом возмущаться этим. Она называла этот порок
печатью легкомысленного века...
Но посещать такие гостиные можно, только если вы хотите чего-то до-
биться. Скука лишенного всякого интереса существования, которое вел
Жюльен, разумеется, понятна читателю. Это словно оголенные степи в нашем
с вами путешествии.
Все это время, которое Жюльен тратил на свою затею с де Фервак, м-ль
де Ла-Моль приходилось делать над собой немалые усилия, чтобы не думать
о нем. В душе ее происходила ожесточенная борьба: иногда она гордо уве-
ряла себя, что презирает этого ничтожного человека, но разговор его не-
вольно пленял ее. Больше всего ее изумляло его непостижимое притворство:
во всем, что он говорил маршальше, не было ни единого слова правды, все
это был сплошной обман или по крайней мере чудовищное искажение его об-
раза мыслей, который Матильда прекрасно знала чуть ли не по поводу любо-
го предмета. Этот макьявеллизм поражал ее. "Но как это глубоко продума-
но! - говорила она себе. - Какая разница по сравнению с этими надутыми
тупицами или заурядными плутами вроде господина Тамбо, который разгла-
гольствует на те же темы!"
И, тем не менее, у Жюльена бывали ужасные дни. Он словно отбывал не-
выносимо тягостную повинность, появляясь каждый день в гостиной мар-
шальши. Ему стоило таких усилий разыгрывать свою роль, что он иногда до-
ходил до полного изнеможения. Как часто вечером, входя в громадный двор
особняка де Фервак, он призывал на помощь всю силу своей воли и рассуд-
ка, чтобы не впасть в полное отчаяние!
"Ведь не поддавался же я отчаянию в семинарии, - убеждал он себя, - а
какой ужас был у меня тогда впереди! Достиг бы я тогда успеха или нет, и
в этом и в другом случае я знал, что мне предстоит всю жизнь прожить в
самой презренной и гнусной среде. И вот следующей весной, всего через
каких-нибудь одиннадцать месяцев, я оказался, быть может, счастливейшим
человеком из всех моих сверстников".
Но сплошь и рядом все эти прекрасные рассуждения оказывались совер-
шенно бессильными пред лицом невыносимой действительности. Каждый день
за завтраком и за обедом он видел Матильду. Из многочисленных писем, ко-
торые ему диктовал г-н де Ла-Моль, он знал, что она вот-вот станет женой
г-на де Круазенуа. Этот приятный молодой человек уже стал появляться в
особняке де Ла-Моль по два раза в день, и ревнивое око покинутого любов-
ника следило за каждым его шагом.
Когда ему казалось, что м-ль де Ла-Моль относится благосклонно к сво-
ему нареченному, Жюльен, возвращаясь к себе в комнату, с нежностью пог-
лядывал на свои пистолеты.
"Ах! - восклицал он про себя. - Куда было бы умнее с моей стороны
снять метки с белья, забраться в какой-нибудь дальний лес в двадцати лье
от Парижа и прекратить это мерзостное существование! Там меня никто не
опознает, и недели две никто не будет и знать о моей смерти, а через две
недели кто обо мне вспомнит?"
Рассуждение весьма разумное, ничего не скажешь. Но на другой день он
случайно увидел локоток Матильды, мелькнувший между рукавом и длинной
перчаткой, и этого уж было достаточно: наш юный философ погружался в му-
чительнейшие воспоминания, которые, однако, привязывали его к жизни.
"Ну, хорошо! - говорил он себе. - Доведу до конца эту русскую политику.
Но чем все это кончится?
Что касается маршальши - ясно: после того как я перепишу все эти
пятьдесят три письма, больше я ей писать не буду.
Что же касается Матильды, кто знает: или эта невыносимая полутораме-
сячная комедия так ни к чему и не приведет, не заставит ее смягчиться,
или она принесет мне хоть краткий миг примирения. Боже великий! Да я ум-
ру от счастья!" И тут уж он не мог думать ни о чем.
Но когда, очнувшись от этого сладкого забытья, он снова принимался
рассуждать, он говорил себе: "Ну и что же из этого выйдет: один день
счастья, а потом опять начнутся все эти колкости, потому что все это
происходит оттого, что я не умею ей понравиться! И тогда уж мне больше
не на что будет надеяться, все для меня будет кончено раз и навсегда.
Как можно за что-либо поручиться при ее характере? Ах, вся беда в том,
что сам-то я не могу похвастаться никакими достоинствами. Нет у меня
этого изящества манер, и разговариваю я тяжело, скучно! Боже великий!
Ах, если бы я был не я!"
XXIX
СКУКА
Стать жертвой своих страстен!
Это еще куда ни шло. Но стать жертвой страстей, которых ты не испыты-
ваешь! О, жалкий XIX век!
Жироде.
Сначала г-жа де Фервак читала длинные письма Жюльена безо всякого
удовольствия, но постепенно они стали все больше занимать ее внимание;
однако ее удручало одно обстоятельство: как жаль, что господин Сорель не
настоящий священник! Вот тогда, пожалуй, можно было бы себе позволить с
ним некоторую близость. Но с этим орденом, в этом почти штатском костю-
ме, - как оградить себя от всяких коварных вопросов и что на них отве-
чать? Она не договаривала своей мысли: "Какой-нибудь завистливой прия-
тельнице придет в голову, - и она с радостью будет рассказывать всем, -
что это какой-нибудь родственник по отцовской линии, из мелких купцов,
заслуживший орден в национальной гвардии".
До того как г-жа де Фервак встретилась с Жюльеном, для нее не сущест-
вовало большего удовольствия, чем ставить слово "маршальша" рядом со
своим именем. Теперь болезненное тщеславие выскочки, уязвлявшееся реши-
тельно всем, вступило в борьбу с зарождающимся чувством.
"Ведь это было бы так просто для меня - сделать его старшим викарием
в каком-нибудь приходе по соседству с Парижем! Но просто господин Со-
рель, и все, да еще какой-то секретарь господина де Ла-Моля! Нет, это
ужасно!"
Первый раз в жизни эта душа, которая опасалась всего, была затронута
каким-то интересом, не имевшим ничего общего с ее претензиями на знат-
ность, на высокое положение в свете. Старик швейцар заметил, что когда
он подавал ей письмо от этого молодого красавца, у которого был такой
грустный вид, с лица хозяйки мгновенно исчезало рассеянное и недовольное
выражение, которое маршальша считала своим долгом принимать в при-
сутствии прислуги.
Это скучное существование, насквозь проникнутое честолюбием, желанием
произвести впечатление в обществе, между тем как сердце ее, в сущности,
даже не испытывало никакой радости от этих успехов, стало для нее до та-
кой степени невыносимым с тех пор, как у нее проснулся интерес к
Жюльену, что ей достаточно было провести вечером хотя бы час с этим нео-
быкновенным юношей - и тогда на другой день ее горничные могли чувство-
вать себя спокойно: она не донимала их своими придирками. Доверие, заво-
еванное им, устояло даже против анонимных писем, написанных с большим
искусством. Напрасно г-н Тамбо подсунул г-дам де Люзу, де Круазенуа, де
Келюсу две-три весьма ловко состряпанные клеветы, которые эти господа
тут же бросились распространять с величайшей готовностью, не потрудив-
шись даже проверить, есть ли в них хоть доля правды. Маршальша, которая
по складу своего ума не способна была противостоять столь грубым прие-
мам, поверяла свои сомнения Матильде, и та ее всякий раз успокаивала.
Однажды, справившись раза три, нет ли ей писем, г-жа де Фервак вне-
запно решила, что надо ответить Жюльену. Победу эту следовало приписать
скуке. Но уже на втором письме маршальша заколебалась - ей показалось в
высшей степени непристойным написать собственной своей рукой такой гад-
кий адрес: Г-ну Сорелю в особняке маркиза де Ла-Моля.
- Мне нужно иметь конверты с вашим адресом, - сказала она вечером
Жюльену как нельзя более сухим тоном.
"Ну, вот я и попал в любовники-лакеи", - подумал Жюльен и поклонился,
злорадно представляя себя с физиономией Арсена, старого лакея маркиза.
В тот же вечер он принес ей конверты, а на другой день, рано утром,
получил третье письмо; он пробежал пять-шесть строк с начала, да две-три
в конце. В нем было ровно четыре страницы, исписанные очень мелким по-
черком.
Мало-помалу у нее создалась сладостная привычка писать почти каждый
день. Жюльен отвечал, аккуратно переписывая русские письма; и - таково
уж преимущество этого ходульного стиля - г-жа де Фервак нимало не удив-
лялась тому, что ответы так мало соответствуют ее собственным посланиям.
Как уязвлена была бы ее гордость, если бы этот тихоня Тамбо, добро-
вольно взявший на себя роль шпиона и следивший за каждым шагом Жюльена,
пронюхал и рассказал ей, что все ее письма валяются нераспечатанными,
засунутые кое-как в ящик письменного стола.
Как-то раз утром швейцар принес ему письмо от маршальши в библиотеку;
Матильда встретила швейцара, когда он нес письмо, и узнала на адресе по-
черк Жюльена. Она вошла в библиотеку в ту самую минуту, когда швейцар
выходил оттуда; письмо еще лежало на краю стола: Жюльен, занятый своей
работой, не успел спрятать его в ящик.
- Вот этого я уж не могу стерпеть! - воскликнула Матильда, хватая
письмо. - Вы совершенно пренебрегаете мною, а ведь я ваша жена, сударь.
Ваше поведение просто чудовищно.
Но едва только у нее вырвались эти слова, как гордость ее, пораженная
этой непристойной выходкой, возмутилась. Матильда разразилась слезами, и
Жюльену показалось, что она вот-вот лишится чувств.
Оторопев от неожиданности, Жюльен не совсем ясно понимал, какое вос-
хитительное блаженство сулила ему эта сцена. Он помог Матильде сесть;
она почти упала к нему в объятия.
В первое мгновение он чуть не обезумел от радости. Но в следующий же
миг он вспомнил Коразова: "Если я скажу хоть слово, я погублю все". От
страшного усилия, к которому принуждала его осторожная политика, мускулы
у него на руках напряглись до боли. "Я даже не смею позволить себе при-
жать к сердцу этот прелестный, гибкий стан: опять она будет презирать
меня, гнать от себя. Ах, какой ужасный характер!"
И, проклиная характер Матильды, он любил ее еще во сто раз больше, и
ему казалось, что он держит в объятиях королеву.
Бесстрастная холодность Жюльена усилила муки гордости, раздиравшие
душу м-ль де Ла-Моль. Она сейчас не в состоянии была рассуждать хладнок-
ровно; ей не приходило в голову заглянуть Жюльену в глаза и попытаться
прочесть в них, что чувствует он к ней в эту минуту. Она не решалась
