-- хотя бы из-за прозвища.
Осенью и весной приезжавшие в столицу гороховейцы
заглядывали на Пятницкую с непременным мешком картошки, к нему
родители прикладывали пять фунтов сала в просоленной тряпице. С
добрым куском его Андрей шел в общежитие к ребятам, сокурсники
высоко оценивали гостинцы, сало нарезали тонкими ломтиками,
клали на язык и причмокивали. На картошку смотрели с испугом и
недоверием: откуда такая чистая, крупная, вкусная на глаз?
Однажды требовательно задребезжал звонок, Андрей открыл
дверь и увидел мешок -- с картошкой, конечно, а у мешка, в
окружении сумок и корзин, стояла девица в крепдешиновом платье.
На вопрос, какого черта ей здесь надо, ответила напевно,
показав крупные хищные зубы:
-- Галя Костандик. Аль не помнишь?
Да, да, та самая девчонка, что пришептывала и сюсюкала,
вороватая и наглая. Та, что прыгнула на него, напугала, бросила
к Таисии.
-- Пшла вон! -- заорал Андрей, как прежде, в родительском
доме, когда с колен своих сбрасывал эту гадину. Дернул к себе
мешок. Из окна увидел: школьница Галя Костандик впихивает в
такси корзины и сумки. Повернулась к нему, сдвоила у рта
ладошки и крикнула:
-- А хорошие ты мне сказочки тогда рассказывал!
И -- о ужас! -- покачала бедрами, как потаскушка у
кинотеатра "Заря".
Андрей захлопнул окно и свирепо выругался. Девчонка,
оказывается, все тогда понимала и чувствовала! А это значит,
что прахом пошли труды этой зимы, отведенной на осмысление
философского фокуса под названием "вещь в себе". Он не
разгадывался умозрительно, этот фокус, а требовал
беспристрастной оценки чувственных восприятий. И объектом
рассуждений была выбрана писклявая и худющая девчонка
шестиклассница. Пока ходила по комнате -- бедра ее можно было
охватить пальцами рук, а грудей, наверное, вообще не
существовало. А села -- и водрузила на колени не тощий зад, а
чресла разбитной бабенки, о груди же и говорить нечего, такой
грудью вскормлен не один младенец. Вот и спрашивается: кому
принадлежало тело Гали Костандик -- ей самой или распаленному
воображению Андрея? "Вещь в себе" или "вещь для нас"? Возможен
ли взаимный переход качеств? Если да, то ученица 6-го класса
обязана чувствовать себя развратницей, елозя пышным задом по
бедрам мужчины! Но ведь не чувствовала! Голубиная невинность во
взоре! Так что же -- разум человека не принадлежит человеку?
"Вещь в себе" подвластна аффектам?
Гали Костандик уже след простыл, а Андрей все бесился, ибо
трансцендентальная апперцепция Канта полного опровержения не
получила. Допущена оплошность -- надо было впустить девчонку,
надо было! Взять у тетки портновский сантиметр, точно замерить
им охват бедер, груди и талии Галины Костандик, а потом те же
замеры произвести в ситуации, когда она -- на коленях его, в
кресле. Кресла, правда, в наличии нет, но диван имеется, на нем
и разгадалась бы вековая философская тайна. Следует, правда,
учесть погрешности измерений: девчонка станет вертеть задом, а
руки экспериментатора -- дрожать.
Осенью ему повезло, удалось достать несколько ценных книг
и хорошо подумать над апперцепцией и аффикцией -- применительно
к бедрам малолетней гороховейской шлюхи. Сработали,
оказывается, механизмы физиологического и биологического
приспособления. Девчонка бессознательно укрупняла в объеме
ляжки и расширяла мышечные ткани грудной клетки. Раздвигает же
кобра позвонки хребта, когда образует капюшон, чтоб принять
устрашающую или привлекающую позу!
Зимой от дурных жиров в столовке, от пирожков с гнилым
мясом (с "котятами", как тогда говорили), что продавались у
метро "Бауманская", замаялись животами однокурсники, и Андрей
Сургеев притащил в общежитие полмешка картошки -- той самой,
что привезена была Костандик. Кто покашливал -- тех заставлял
дышать парами разваренных клубней, кого мучил понос и рези в
желудке -- угощал белой рассыпчатой мякотью, посыпанной солью.
На сеанс лечения приперся старикашка, некогда обозвавший
абитуриента Сургеева лопухом и тупицей. Он, как и все
преподаватели, убежден был, что гороховейский недоросль убоится
формул и сбежит из института еще до первой экзаменационной
сессии, но поскольку такого не произошло, разъяренно
посматривал на почти круглого пятерочника Сургеева и всякий раз
норовил застукать его на незнании того, в чем сам путался.
Студенческая братия так буйно готовилась к лекциям и экзаменам,
что не будь рядом дежурных преподавателей -- по кирпичикам
разнесла бы общежитие. Старикашке выпал жребий на этот вечер,
его угостили уже где-то стаканчиком, но закуску пронесли мимо
рта, в комнату с картошкой приманил его запах да восторженный
рев. Отведав лакомства, он возрадовался и произнес речь:
-- Послушайте, вы, бестолочь окаянная, олухи непеченые...
Скажу-ка я вам следующее... Это вот -- что?
Он пальцами полез в кастрюлю, подбросил и поймал
неочищенную картофелину.
-- Картошка! -- нестройным хором ответствовали студенты.
-- Как бы не так... Трагедия русского народа, обреченного
на житье впроголодь!.. Ну, а с точки зрения ботаники, это одно-
и многолетнее растение семейства пасленовых, самозародилось оно
в Южной Америке. Картофелина же эта -- не плод, как многие
говорят, а корневое образование. Выращенный землею питательный
комок, содержащий в себе углеводы, белки с аминокислотами,
ценнейшие витамины и не менее нужные человеку элементы --
фосфор, железо, калий, магний, кальций. В шестнадцатом веке
картофель завезли в Европу, откуда он и попал в Россию, где
началась его многострадальная история. Нет более выгодной и
более подходящей для России культуры, чем картофель, он как бы
создан для просторов государства Российского -- и все просторы
того же государства со скрипом и скрежетом противились
внедрению картошки, как нынешние студенты -- знанию. Картофель
так вошел в быт племен и наций России, что получил не только
русский паспорт, но и русскую судьбу. Он стал такой же
неотъемлемой частью истории и культуры, как язык, душа, как
характер, определить который нельзя ничем, кроме как словом
"русский". Плодовитость и выносливость его была схожа с
крестьянским двором, где вся еда -- котелок пустых щей, но
детей где, грязных и голозадых, куча мала. А иначе и не могло
быть, все напасти пережила Русь. Хлебный недород, болезни
косили простой люд, мор пошел, вот и предписали: картошку
сажать повсеместно. Предписали -- а народ запротивился, народ
под розгами не хотел заморских плодов. Заставили все-таки,
усмирили картофельные бунты, к концу века картошка с огородов
пошла на поля, но не везде. Пищей был только печеный картофель,
а это означает людей у костра, у печки, насыщались сообща,
миром, вместе -- еще один штришок... До варки клубней в
горшках, кастрюлях, тазах -- не догадывались...
Студенты тут же опустошили кастрюлю. Слушали внимательно.
Старик -- спьяну, что ли, -- смотрел на них со слезой.
-- В следующем веке картофель распространяется вширь и
вглубь. Из него делают патоку и крахмал, его скармливают скоту,
наконец-то его варят в котелках, кое-где он начинает вытеснять
зерновые культуры. Обычный урожай -- сам-пять, сам-десять, на
всех операциях -- ручной труд, предварительная вспашка и
посадка -- под мотыгу или соху, в нее впрягают коня. Перед
Первой мировой войной урожай -- девяносто центнеров с гектара
по нынешней системе измерения. Матушка-Россия тогда была
впереди всех -- не по урожаю, а по землям, на которых росла
картошка...
Перочинным ножичком старик разрезал картофелину, стал
сдергивать с нее кожуру. Студент-китаец конспектировал его
речь.
-- И ни одного трактора, конечно. Ни одного механизма,
облегчавшего труд, лишь соха универсального типа. И тут --
война, не эта, а та, империалистическая, германская, а потом и
Гражданская. И картофель показал свою необыкновенную живучесть.
Что-то впитала эта культура от народа, который так долго
брезговал ею. И отблагодарила. Какие только армии не топтали
землю -- красные, белые, зеленые, -- а лопата голодающего
всегда находила в земле желанный плод, и разжигался костер, и
запах еды разносился по степи. Мешок картошки, доставленный в
город, спасал семьи от неминуемой гибели. Мне кажется иногда,
-- прошамкал старик, -- что судьба послала России картошку,
потому что она никогда не входила в нормы карточной системы,
потому что была самой нетрудоемкой культурой... И воспевать
начали картошку, и урожайность ее стала почти сто центнеров. И
замерла на этой цифре.
Карандаш китайца осекся на загогулине. Китаец спросил,
сколько этой картошки, что едят сейчас, взято с гектара, и
Андрей, в уме пересчитав сотки огорода и мешки урожая, сообщил:
-- Одна тысяча триста центнеров...
Китаец демонстративно встал и ушел. Все смеялись. Старик
сунул нос в кастрюлю, убедился, что там -- пусто, оскорбился и
бочком, бочком -- к двери. Студенты его не любили, уж очень
привередливым был, но физика позади, сдана, отчего бы не
покалякать с забавным хмырем.
Андрей же продолжал высчитывать и соизмерять. Старику
нельзя не верить. Сто центнеров -- это производительность
общественных полей, статистика только их и учитывает, никто
ведь в Гороховее не обмерял огороды и не спрашивал, сколько в
каком году уродилось. Да и мог ли он думать, что клочок земли,
на котором семья педагогов выращивает овощи, входит в историю
государства Российского и косвенно подтачивает устои, то есть
общественный способ возделывания сельскохозяйственных культур?
А это громадное, в тысячу гектаров пространство, на котором
раскинулась столица, -- тоже история страны. Кстати, что за
страна? По утрам поют: "Союз нерушимый республик свободных..."
Историю математики, физики и механики Андрей Сургеев знал, в
прочих историях путался, заходил в глухие тупики, порой на
экзаменах отвечал так, что преподаватели торопливо обрывали
его; кое-кто из них полагал, однако, что очень эрудированный
студент оскорблен примитивным вопросом и отвечает поэтому
намеренно неточно и грубо.
-- А где мы живем? -- спросил Андрей, очумело озираясь, и
студенты хмыкнули. Им это было не в диковинку, Лопушок --
парень со странностями, стебанутый малость.
Следующим вопросом, так и не произнесенным, было: что за
техника обработки почвы на общественных полях? На
высокоурожайных огородах -- лопата и мотыга, вилы и ведро.
Выходит, что колхозно-совхозные угодья лишены и этого
первобытного инвентаря?
Старика Андрей нашел на остановке. Если бы не тяжелая
доха, колючий февральский ветер сдул бы картофельщика на
трамвайные рельсы. Подошел вагон, искря дугой, блистая огнями,
как новогодняя елка. Андрей легко переставил старика со снега
на подножку.
-- И копалки есть, и сажалки, -- мрачно ответил старик. --
И комбайн скоро появится. Государственный. Но картошки хорошей
все равно не будет. И урожаи будут падать.
-- Почему?
-- Тайна сия неразгаданная велика есть... На небесах она.
Все великое, таинственное, загадочное не желало, как давно
уже заметил Андрей, проясняться в образах человеческого
сознания, не шло в руки, а попытки заглянуть в истоки
мироздания всегда связывались почему-то со злокозненностью.
Мефистофели владели тайнами, но не честные бюргеры или
гелертеры. С другой стороны, сказано же было немцем: "Даже
преступная мысль злодея величественнее всех чудес неба". Так
