того -- нужного тоже не вымолвит. К тому же -- не соперник ему
в жизни Андрей Сургеев, потому что азов жизненной науки не
знает, то есть не ведает различий между горисполкомом и
райкомом, совхоз путает с райсобесом, директора МТС почитает
выше начальника областного управления МВД, не подозревая,
впрочем, о существовании последнего, и вообще невообразимо туп,
когда речь заходит о том, кто какую должность, в стране или
районе, занимает и какие блага проистекают от какой должности.
"Сидит в Кремле..." -- неуверенно выдавливал из себя Андрюша,
когда председатель учкома Ваня Шишлин спрашивал его, кто такой
Молотов. "Может -- лежит?.." -- издевался Шишлин. Но
семиклассник упорствовал: сидит! Сидели же, вспоминал он, бояре
в думе. В наказание за тупость Ваня щелкал по лбу незнайку.
Знаком особой милости стало прозвище Лопушок, коим Ваня
провидчески наградил непутевого директорского сыночка, и
"Лопушок" на всю оставшуюся жизнь приклеился к Андрею Сургееву.
Шишлин же умел произносить без передыху красивые длинные фразы,
кое-где разрывая их тягучими междометиями -- свидетельством
того, что не вызубрены фразы, а только что народились. Тупицу
Андрюшу он приспособил под свои нужды, изощренно издевался над
ним. Подарил ему ствол немецкого пулемета -- и Андрей, жадный
до всего железного, бегал по городу в поисках приклада и
патронов, пока не был изловлен милицией. У Шишлина рано
закрутились романы с курьершами горисполкома и студентками
медучилища, Андрея он возвел в сан письмоносца, и тот месил
осеннюю грязь, разнося записочки или устно передавая просьбы.
Не раз поколачивали его незнакомые парни, не раз попадал он
впросак, суя послания не в те руки, но, видимо, шкодливость
была второй натурой Андрея Сургеева, потому что стал он
намеренно путать адреса, наслаждаясь тычками и проклятиями,
которыми награждал его сбитый с толку Ваня, а однажды так все
переврал и запутал, что председателя учкома избили студенты
медучилища.
Золотую медаль и аттестат с круглыми пятерками вручили
Ивану торжественно. В Москву, в Тимирязевку, в сельхозакадемию
-- так решено было всем районом, городом и самим Ванею. Туда он
и отбыл, и вместо подорожной вручили ему характеристики,
ходатайства и прошения. Гороховей и Починки уверены были, что
вернется Ваня через пять лет -- и осчастливит народ.
Под зеленым абажуром, в текущих разговорах, от одного
конца стола к другому часто пролетала фамилия будущего
агронома. Мать недолюбливала Ваню Шишлина, намеренно в фамилии
его ставила ударение на первом слоге, приуменьшая этим
достоинства медалиста ("Шиш тебе, Ваня!"). Отец же -- гордился
им, не понимая, как унижает похвалами сидящего за тем же столом
сына. Однажды тот, после очередного панегирика, вдруг спросил:
"А кто такой Гедель?" И отец, сразу умолкнув, долго смотрел на
конопатые руки сына. Изрек наконец: "Тебе надо приналечь на
тригонометрические функции..." А мать, встрепенувшись, начала
вслух гадать -- что еще такое придумать, чтоб отвадить
троечника от пустопорожних мечтаний, от дурного.
Они, родители, предотвратили уже не одно несчастье. После
пулемета и допросов в милиции, где упрямый сын не вымолвил ни
слова, из дома выкинуто было все железное, мотоцикл же,
найденный в сарае, отдан кружку юных техников при доме
пионеров. Все соблазны, кажется, удалены, ничто не мешало
теперь сыну директора являть собою пример ученического
послушания. Год всего в запасе, и если вчитаться во все
учебники, то к аттестату зрелости подвесится серебряная медаль.
Но выкинуть самого Андрея из дома -- воображения не
хватило. Дом же был набит техническими сюрпризами.
Переплетенный шнур электропроводки кончается розеткой, куда
вилкой включается плитка. Спирали ее, шурша и потрескивая,
постепенно накаляются, меняя цвет от сероватого до
розово-желтого, отдавая тепло комнатному пространству. Вилку
выдернешь -- плитка темнеет и медленно остывает. Вопрос первый:
находится ли розетка под напряжением, когда плитка не
подсоединена к ней? Если да, то цепь тока как бы замкнута
бесконечно большим сопротивлением или диэлектриком, что,
конечно, глупо. Если же напряжения нет, если оно возникает
только при включении плитки, то причиною появления тока
является плитка, а это явный вздор. Что же тогда причина, а что
следствие и почему то и другое связано с последовательностью
бытовых приемов? Вопрос второй: до каких пределов возможно
выравнивание температур сообщающихся сред? То есть что
произойдет, когда комната нагреется до температуры плитки? А
что будет с температурой пространства вне комнаты? И так далее.
Странно, очень странно. Тем более странно, что нагревание
одного тела связано с охлаждением другого. Так что же
охлаждается?
Часами просиживал Андрюша в стареньком кресле,
располагаясь так, чтоб перед глазами чернела таинственная
розетка. Две дырочки в ней угрожающе поглядывали на
косноязычного троечника. В доме -- ни одной книги, уводящей за
границы школьных учебников, все унесены в кабинет директора
школы. Аристотель и Гегель, по неразумию забытые отцом в шкафу,
о розетке не слыхивали, в Малой Советской Энциклопедии вырвана
уйма страниц, удалось все же узнать (после обыска в городской
библиотеке), что о процессах взаимообмена думал и некто Гедель.
Девятые классы учились во вторую смену, родители же утром
уходили в школу, и предоставленный самому себе Андрей стал
обходить город, искать нужные книги. Он верил в их
существование, он знал, что их прячут где-то под амбарными
замками, в окованных железом сундуках. Воображение видело их,
нос обонял их бумажно-пыльный дух, уши слышали хруст страниц,
содержащих мудрость. И он нашел их -- в сухом подвале, где
обитал полусумасшедший инвалид, за чекушку допустивший Андрея к
старинным фолиантам. Сюда и бегал он теперь, здесь узнал,
десятиклассником уже, что и Аристотель думал о проблеме розетки
и плитки, когда размышлял о лошадях и повозке. Отсюда, из
подвала, поиски еще более нужных книг привели его на чердак
другого жилища.
В тот вечер, когда в родительский дом пришла девочка Галя,
будущая Галина Леонидовна, он как раз думал о женщине, которая
разрешала ему забираться на чердак и сидеть там часами -- до ее
приглашения сойти вниз, на чай.
А исполнилось ему восемнадцать лет уже. Пространственная
геометрия женских форм осязается на расстоянии, кровь шумно
отливает от головы, устремляясь вниз, к ногам, а затем некий
насос подает ее вверх, нарушая ритм сердечных сокращений.
Экзамены на носу, десятилетка кончается, родители поняли, что
никакой медали не получить, воспитательная работа с
единственным чадом желаемого результата не принесла -- к
немалому удовлетворению самого Андрея. Все лучшие книги города
прочитаны, давно уже выяснен смысл теоремы Геделя: что ни
узнаешь -- все будет далеко от истины, но в том-то и дело, что
мысль эта подпадает под саму теорему и, следовательно, не
истинна. И все равно узнавать новое хочется. Конец апреля,
только что вскопана земля и обработана граблями под картошку
(опять -- картошка!). Клонит ко сну, завтра выходной, потом
праздники, три дня безделья и сладостного труда в сарае, где за
поленницею дров оборудована тайная мастерская по ремонту
велосипедов и мотоциклов. Или -- к женщине? Она зовет на чай, а
ты -- чекушку на стол! После чекушки, объяснял инвалид, все
получится. Совсем уж кстати: родители по каким-то делам
отправляются в область.
Так идти к женщине или не идти?
Глаза слипаются, спать хочется. Мать бубнит о щах в
кастрюле, он слышит тем не менее скрип двери и писклявенький
голосок, оповещающий о том, что... Так и не разобрал Андрей,
какая нужда пригнала ученицу 6-го класса в дом директора школы
и что было в записке, отцу врученной и чуть позднее, после
повторного скрипа, прокомментированной: "Две недели, я знаю,
девочка торговала на рынке, а теперь пишут, что -- болела... И
приходится верить". Молчание, прерванное матерью, которая тоже
прочитала записку: "Вернейший признак невежественности -- это
не орфографические ошибки, а обилие деепричастных оборотов..."
Глаза совсем закрылись, Андрей ощупью добирается до кровати и
погружается в сон.
Утренние сновидения таковы, что к сараю с мотоциклом былой
охоты нет. Куда приятнее развалиться в кресле и вновь обсудить
наедине с собой этот проклятый половой вопрос в его
практическом осуществлении. С кем, короче, разрешить эту
проблему? И кого, грубо говоря? Влюбление в Юлию Колчину с
соседней парты шло полным ходом, та отвечала взаимностью, но на
таких полутонах, что первый поцелуй обещался через месяц, не
раньше, и всего лишь поцелуй. Подавала надежды старшая
пионервожатая, намекавшая на совместный поход по окрестным
лесам с ночевкой у озера. Но, однако же, к каким методам и
приемам прибегнуть, склоняя старшую пионервожатую к тому, о чем
сухо и рационалистически повествовал профессор Форель в своем
двухтомном труде?
Непреодолимые преграды! Неразрешаемые сложности! Выпавшие,
кстати, на ответственнейший период: по лицу пошли прыщики, с
математикой полный провал, "Молодая гвардия" так и не
прочитана, а по ней, без сомнения, будет вопрос в каждом
билете.
Восемнадцатилетний Андрей Сургеев грыз ногти, сучил
ногами, ерзал в кресле, хмыкал, вполголоса шептал проклятья,
обвиняя себя в трусости, потому что понимал: для практикума по
Форелю не подходят ни Колчина, ни старшая пионервожатая. Только
женщина, которую зовут обольстительно: Таисия! Только она! Та,
у которой он читает книги. Которой помогает в огороде. Которая
позавчера пришила ему пуговицу к рубашке и, надкусывая нитку
зубами, прислонила голову к его груди, а потом губами коснулась
подбородка. Но -- старше его на пять лет! Двадцать три года! И
-- замужем. Правда, муж в длительной командировке -- так
сказала она. И не двадцать три года ей, а только пошел двадцать
третий, но все же, все же... Старше и замужем -- значит, есть
опыт, и перед опытом этим он -- щенок, сопляк, неумелый
мальчишка.
И еще что-то останавливало, еще что-то сковывало руки и
ноги. Подозрение, что изведываться будет то, что не должно
вообще познаваться в восемнадцать лет. В тридцать, в тридцать
пять, но не сейчас, потому что в нем то, что выше всех
жутко-сладостных актов познания. В нем -- любовь, та самая, что
бывает раз, всего один раз в жизни. Трепет тела, желающего быть
нужным другому телу даже в самой малости. Он страдает, когда
Таисия делает то, что обязан делать мужчина. Он наслаждается,
выгребая в ее доме золу из печки. Вскопал ей грядки -- и
радость была полная, счастье было! Родинка над ее левой бровью
дороже аттестата зрелости, мотоцикла.
Так идти к ней -- или преодолеть себя, тело свое?
Выдержать искус, остаться дома?
Что-то скрипнуло, потом пискнуло, и по писклявинке в
голосе девчонки, проникшей в дом, Андрей понял, что это -- та,
вчерашняя. Подобрал ноги, глянул на девчонку, ничего не
говорил, надеясь упорным молчанием вышибить ее из дома. Та же
-- осваивалась. Обувь она оставила в сенях, легко передвигалась
по очень интересной и малознакомой комнате, на ногах -- вязаные
носки, одета в домашнее платьице, не ученическое, волосенки
редкие и короткие, в косу не собранные, ростом в шестиклассницу
не вышла, под мышкой -- тетрадки. Занудливо поведала: умерла
