подписан и отправлен, о чем знал фигляр Кальцатый...
Андрей Сургеев так и не постучал в окно, так и не разбудил
Ланкина. Ухо его уловило знакомый звук, и ухо же определило:
мотоцикл "Ява", причем тот же, что и раньше, когда приезжала
милиция. Он заметался, то порываясь бежать в котельную, то
устремляясь навстречу мотоциклу. Застыл в полной
нерешительности, скрытый черной темнотой ночи. Потом увидел,
как вспыхнул свет у Ланкина, как милиционеры по одному выводили
их, его и механика, и как безропотно шли они. Мотоциклетная
фара освещала дверь. Механик был в наручниках, потому что,
наверное, сопротивлялся, когда его поднимали с койки. Ланкина
посадили в коляску, два милиционера забрались на мотоцикл,
механика они длинной веревкой соединили с коляской, и он
побежал трусцой вслед за ними, как плененный русич за татарским
конем.
Нельзя было терять ни минуты. Андрей незаметно проник в
котельную, в металлическом хламе нашел клинышки, молоток и
полез на котлы, загнал клинышки в аварийные клапаны, теперь
даже при максимальном давлении пар не прорвется и ухающий свист
клапана не поднимет на ноги весь совхоз. Еще раз прощупал
свинцовую заглушку. И только тогда, глянув на дремавшего
котельщика, пробрался к водомерному стеклу и выкрутил
лампочку... Был третий час ночи, взрыв и пожар Андрей назначил
на половину четвертого, до рассвета далеко, все Подмосковье
будет смотреть на зарево.
Ужом спустился он вниз, к задвижкам, через которые вода
струилась на отопление домов и теплиц. Закрыл их, обе. Вылез
наружу. В кромешной тьме побежал к цистерне, задрав голову,
вынюхивая в воздухе пары мазута, и опять обоняние не подвело
его, он едва не врезался в капот машины. Сел за руль, легко
открыв кабину. Повозился с зажиганием и завел мотор. Фары не
включал. Не ехал, а крался. Остановил машину в пространстве
между клубом и котельной, прощупал заглушку сливного отверстия,
нашел под сиденьем гаечные ключи, начал было разболчивать, но
передумал; надобно было мазут вылить за минуту, за две до
взрыва, удар воды и пара вышибет переднюю стенку котла, выдавит
дверь котельной, разрушит стену, огонь зайчиком метнется по
разлитому мазуту. Вновь полез в котельную, глянул на манометр:
стрелка не двигалась, давление в котле не повышалось. Котельщик
дремал все в той же позе. Андрей юркнул за котлы, к задвижкам.
Они по-прежнему были закрыты, и тем не менее они пропускали
воду и пар, трубы оставались горячими; не помог и ломик, когда
он попытался им сделать то, на что не способны оказались руки.
Бесполезно! Ни на миллиметр не сдвинулись клапаны,
перекрывавшие воду и пар, и Андрей понял, что задвижки --
бракованные, не изношенные, не стершиеся, а именно бракованные,
не по ГОСТу сделанные, и воду, как и пар, в котлах задержать не
удастся, давление не поднимется.
Он опустился на кирпичный пол и заплакал от бессилия.
Жестокая реальность техники нового времени! Она спасала себя не
подогнанностью безошибочно работающих механизмов, а совсем
наоборот -- расхлябанностью их. Система жизнесохранения,
основанная на заведомом браке.
Так он сидел и плакал -- теми слезами, что и в поезде,
когда отец увозил его в Москву, от Таисии. И все еще плача,
по-щенячьи поскуливая, встал он и пошел за котлы, к фильтрам;
кулаком погрозил Небу; губы его что-то вышептывали, его
пошатывало. Хотелось пить; в нем самом, как в котле, по
трубкам-артериям гонялась кровь, сосуды едва не лопались; вода
нашлась в бачке -- и тут еще одна мысль взвилась в нем: а что,
если... И Андрей вновь выбрался наружу, свежий незадымленный
воздух окатил его как водой из ведра, запах подступающего утра
приподнял его над землей, он увидел себя, сморщенного и
жалкого, но со знаменем в руках, с призывом; он поднимал бунт,
он звал Разум восстать против инстинкта, и толпы, шествующие за
ним, словно несли в себе тысячелетний опыт человечества,
отрицавшего государственную логику. Жертвы неизбежны, кровь
лилась при всех восстаниях, один человек погибнет при штурме
этой Бастилии, но в великом историческом балансе нет более
дешевого мероприятия, чем взрыв и пожар. Вперед, к звездам!
Он набрал полную грудь воздуха и вернулся в котельную;
опять захотелось пить, и он открыл краник фильтра, подставил
ладони, напился. Лесенка вела в подвал, здесь на бетонном
фундаменте стояли насосы, гнавшие в котлы воду из бака с
конденсатом. Пусть хлопают контакторы и щелкают пускатели,
пусть котельщик обманывается звуками, -- вода в котлы не
пойдет. Два шкафа, набитые реле, управляют подачей воды, на
дверцах наклеена схема. Если правильно рассчитать, если
грамотно изменить режим -- взрыв неминуем.
Когда вынимал из нагрудного кармана авторучку и
логарифмическую линейку, пальцы нащупали бумажный
прямоугольник, и в тусклом свете подвала Андрей увидел визитную
карточку Васькянина. Хотел ее выбросить, но предосторожность
взяла верх. Сунул обратно. Поднялся, лег на пол и пополз к
шкафу. Отдавил дверцу. Схема на месте.
Удар по голове затмил сознание, удар бросил его на
решетчатый настил и погрузил в беспамятство. Потом что-то
забулькало, заплескалось рядом, полилось на грудь, на голову.
Андрей открыл глаза и увидел наставленное на него дуло,
оказавшееся краником фильтра; руки и ноги его были связаны;
упершись во что-то ногами, он приподнялся и не удивился, когда
увидел Аркадия Кальцатого, потому что ощущение, что тот где-то
рядом, не покидало его всю эту ночь. Впервые видел он воировца
таким сноровистым и работящим, даже реглан сбросил Кальцатый,
носясь по котельной, проверяя задвижки. Почти не касаясь
поручней, взлетел он на верхнюю площадку и, очевидно, выбил
клинышки из аварийных клапанов. Оказался внизу, у фильтров,
схватил Андрея и поволок его, просунул в окно, сам выбрался,
пропал куда-то, вернулся с регланом, оделся; движения его были
быстрыми, обдуманными, он явно опасался, что обслуга котельной
застукает его. Как котенка приподняв Андрея, он с ненавистью
прошипел в лицо ему: "Вышку захотел получить, мальчик?..
Чистеньким хочешь быть, х-х-хороший ты мой?.." Привязал его к
фонарному столбу, тому самому, который не светил, и полез в
нефтевоз, поехал, осторожно обогнул котельную. Потом вернулся к
Андрею, отвязал его от столба и погнал перед собою. В нем
бурлила и клокотала ненависть, он вдавил в рот Андрея носовой
платок и два раза наотмашь ударил его. Но и без кляпа во рту
Андрей не произнес бы и слова, все силы и желания отлетели от
него, он был пустым, в нем не было и мыслей, и только однажды
ему подумалось -- со скрипом и скрежетом, -- что, пожалуй, этот
рассвет не последний. Кальцатый вел его неизвестно куда, мимо
спящих домов, мимо гостиницы и магазина. Воздух был прозрачным
для звуков, и порыв ветра принес на себе далекое шуршание
электрички. Коротко гоготнули чем-то вспугнутые гуси и тут же
смолкли. Кальцатый приставил Андрея к плетню и скрылся в
темноте. Где-то невдалеке мягко заработал мотор "Волги", и сама
машина подкатила, черная, фары не включены, при свете
приборного щитка Андрей догадался, что за рулем -- Кальцатый.
"Ныряй!" -- сказал воировец. Когда выехали на шоссе, зубодерным
движением Кальцатый выдернул изо рта его носовой платок, бросил
на колени сигареты и спички. Был он весел, бодр, насвистывал
молодежные мелодии. Заявил, что ему очень везет на шатенок с
кривоватыми ножками. Перед самой Москвой ободряюще сказал, что
Прометею было хуже.
Андрей молчал -- и с платком во рту, и без платка. Что
населенный пункт, по которому его везут, Москва -- это можно
догадаться, но вот что произошло совсем недавно -- вспомнить не
мог. Он вглядывался в дома, в людей у автобусных остановок -- и
недоумевал: зачем эти сборные пункты?
-- Вот моя деревня, вот мой дом родной, -- сказал
Кальцатый, осаживая "Волгу", и вышиб из нее Андрея. Сам вылез.
Толкнул его к подъезду, помог открыть дверь. Письмецо, сказал
он, осклабясь, будет доставлено по адресу, в ближайший час.
Не без некоторой грусти простился он с Андреем. Не
вытерпел, правда, и напоследок двинул его по шее.
Знакомые запахи взбудоражили Андрея. Что-то свое, родное
было в этих перилах, в этой лестнице, заскрипевшей под его
шагами, в детских каракулях на стене, в рыбе, которую вчера
жарили. Он задрал голову, он увидел обитую дверь на втором
этаже, оранжевый дерматин, и ноги понесли его наверх, рука
полезла в карман за ключами, -- он узнал вход в комнаты, где
стоит его кульман, где этажерка, где сейчас тетка дребезжит
кастрюлями на кухне. Ключей в кармане не оказалось, Андрей
позвонил, и открывшая дверь женщина показалась ему то ли из
глубокого прошлого, то ли из непредвиденного будущего.
Продолжая удивляться, он спустился вниз, постоял на мостовой,
не раз пересекаемой, когда надо было слетать в молочный
магазин. Нет, здесь что-то не так.
Его раздумья прервал человек в униформе службы
общественного порядка и повел по -- сомнений уже не было --
Пятницкой улице. Андрею уготована была участь незавидная, и
спасло его то, что никаких документов при нем не было, кроме
визитной карточки некоего Васькянина. В дежурной части милиции
карточку изучили и предоставили задержанному апартаменты для
особо дорогих и уважаемых гостей, специально оборудованные для
того, чтоб нападение извне исключалось конструкцией окон;
решетка на них охраняла задержанного гостя, максимальная защита
запроектирована была и со стороны коридора, в двери --
небольшого диаметра дырочка, в которую никак не могли пролезть
злоумышленники, покушавшиеся на жизнь ценного для милиции
товарища. Безопасность гарантировалась полная -- и Андрей
повалился на жесткое ложе, застеснявшись просить матрац,
одеяло, подушку и постельное белье, заснул и пробужден был
внимательными слугами порядка, поведшими его в знакомую уже
комнату с барьерами и телефонами. Прозрение пришло к Андрею,
когда он увидел человека, глянувшего на него с таким
пониманием, словно они вместе провели не один год в комнатушке
для особо почетных и уважаемых гостей.
-- Тимофей Гаврилович! -- бросился к человеку Андрей. -- У
вас не найдется описания и чертежей на картофелеуборочный
комбайн?
Васькянин долго рассматривал его.
-- Найдутся, -- кивнул он и повез Андрея к себе, на
Котельническую.
Вновь Андрей услышал сладостное щебетание заморской птицы,
дверь открыла большеглазая и большеротая женщина, которая все
поняла без слов. Московский инженер Сургеев был вымыт,
накормлен и напоен отварами целебных трав. С немногими
перерывами, весьма краткими, он спал трое суток, и в те
мгновения, когда глаза его были раскрыты, видел он
исцелительницу свою и слышал смачные проклятия спасителя. Время
от времени появлялись желавшие видеть его люди в белых халатах,
которые наконец признали, что больной инженер -- выздоровел,
что его можно теперь выпускать в мир нормальных людей.
Желательно, однако, присовокуплялось при этом, чтоб
картофельная проблема не тревожила более инженерное воображение
пациента. Того, правда, занимали другие мысли. В частности,
откуда Кальцатый прознал о Пятницкой улице? Недоумение снято
было Васькяниным, который верно высчитал: видимо, ВОИР держит в
своей памяти адреса всех талантливых инженеров, но из-за обилия
талантов не успевает обновлять эти самые адреса.
