дождался одобрительного хмыканья Мари Франсуа Аруэ и упрятал
озорную писанину в стол.
Прошел год или два, а может быть, и три. Андрей Николаевич
почитывал студентам лекции, сочинял книги, купил -- не без
помощи Васькянина -- "Волгу", холил и нежил ее, как кобылу,
единственную в крестьянском хозяйстве. Изредка наносила ему
визиты Галина Леонидовна, ошарашивая каморку политическими
откровениями. Так, свой психотелесный дефект, называемый
конституциональной фригидностью, она связывала почему-то с
Конституцией РСФСР. Родители процветали, мать стала заслуженной
учительницей, отца, прославленного областной газетой, наградили
очередным орденом. Маруся не давала о себе знать, но, кажется,
готовая пожертвовать семечками, склонялась к тому, от чего
когда-то сбежала, потому что кандидатскую диссертацию Андрея
Николаевича Сургеева ученый совет не только благосклонно
принял, но даже признал ее докторской, чему не воспротивился
капризный ВАК. (Узнав о сем, братья Мустыгины бурно
возликовали: теперь неугомонно зудящая совесть разрешала им
становиться кандидатами наук.) Раз в два месяца Андрея
Николаевича привозили к себе Васькянины, на "диспансеризацию",
приглашали врача, сами же провокационно заводили речь о
картошке и комбайнах, и Андрей Николаевич смущенно признавался,
что картошку он не любит, а про комбайны и не вспоминает.
Спрашивали его, как относится он к последнему пленуму (съезду,
сессии), и в ответ получали тягостное молчание. На самом деле
Андрей Николаевич выборочно просматривал газеты и знал, кто
первый человек в государстве, кто второй, а кто дослужился и до
третьего. В притворстве порою заходил так далеко, что и впрямь
путался, сам себя сбивая с толку. И досбивался до того, что сам
не заметил, как Высшие Судьи, то есть обитатели каморки,
озлобились и сообща решили поставить на нем эксперимент,
ввергнуть хозяина квартиры в беды и горести, коими не были
обделены когда-то сами.
6
Уже не один месяц сидел Андрей Николаевич без работы, с
символической и смехотворно маленькой суммой накоплений в
сберкассе, со все возрастающим долгом Васькяниным, и все
мыслимые и возможные источники существования иссякали один за
другим в пугающей очередности.
И некого винить в собственном обнищании. Сам виноват,
кругом виноват! Угораздило же его написать эту книгу -- "Святые
лженауки". Речь там шла о заблуждениях физической мысли
позднего Средневековья, но все почему-то видели, читая книгу,
век текущий, проводя некорректные аналогии, а кое-кто посчитал
себя смертельно оскорбленным. С работы Андрея Николаевича
выгнали без всяких объяснений, то есть сообщили ему устно, что
отдел, которым он руководит, ликвидируется. Вот и спрашивай
себя: какая, черт возьми, связь между ньютоновским пониманием
пространства и сиюминутными взглядами на роль народных масс?
Шли дни и недели, картошка из Гороховея позволяла
продлевать существование. Но где достать деньги? В Атомиздате
лежала третий год рукопись, аванс под нее получен, сроки выхода
миновали. Андрей Николаевич осторожно навел справки, ему
сказали: редакционный совет примет на днях решение.
Решение было принято, выписка из него блуждала по каналам
внутригородской связи и наконец опустилась в почтовый ящик.
Андрей Николаевич вскрыл конверт и с ужасом прочитал, что книга
его выброшена из плана и что издательство требует возврата
аванса.
Это было наглостью! Грабежом среди бела дня! Такого в
жизни Сургеева еще не было! Только судебное решение по иску
издательства может лишить автора аванса! Семьсот шестнадцать
рублей сорок две копейки -- да откуда они у него? Все давно
истрачено. Из-за неумения и нежелания варить супы и подвергать
мясо термической обработке он вынужден питаться дорогостоящими
продуктами. А прочие потребности? А "Волга"?
Вернуть аванс он решил в ближайшие дни, и надо было срочно
перехватить на четыре -- шесть месяцев эти семьсот шестнадцать
рублей. В глубокой задумчивости сидел он на кухне, и сомнения
раздирали его. Деньги лежали рядом, на полках каморки, но
неизвестно было, как отнесутся книги к торговой операции, ведь
Мировой Дух неделим, от него нельзя отщипывать кусочки. К тому
же Андрей Николаевич пребывал в ссоре с аборигенами научного и
нравственного олимпа. Эти высокоумные корифеи оказались в быту
теми, кем они и были, то есть ничто человеческое было им не
чуждо, и стоило Андрею Николаевичу увлечься Николаем Кузанским
и ежедневно почитывать его "Компендий", как остальные сцепились
в базарной склоке, поливая грязью уроженца деревеньки Куза.
Дальнейшие терзания привели Андрея Николаевича к
еретическому предположению: если Мировой Дух неделим, то все
частно-конкретное утоплено во всеобщем и, следовательно,
лишение Духа единичной составляющей не скажется на цельности.
Среди раритетов каморки находится Дюрер 1711 года издания,
продажа его позволит безбедно прожить несколько месяцев, пока
не уляжется скандал со "Святыми лженауками".
Теория, однако, обязана соотноситься с практикой. Дюрера
решено было изъять ночью. Воровато озираясь в темноте, Андрей
Николаевич подкрался к двери хранилища, бесшумно открыл ее.
Втащил стремянку внутрь, полез -- и обмяк. Ему послышались
рыдания, книги стонали от святотатственного изымания той,
которая нашла вместе с ними здесь приют, помыкавшись по
сундукам, чердакам и погребам. Взмокнув сразу от обильного
пота, Андрей Николаевич обреченно сполз со стремянки, сложил ее
и водрузил на прежнее место, в туалет. Покаялся. Решил было
наказать себя лишением кофе, но тот кончился еще вечером.
Понести же справедливую кару можно тогда лишь, когда он, кофе,
ароматно сварен, когда искушение выпить его достигнет
максимума. Надо, следовательно, утром купить кофе.
Полчаса, не более, ушло на поездку в магазин, но за это
время произошло событие столь же значительное, как и полученное
накануне письмо.
Что-то белело в черных дырочках почтового ящика, кто-то --
в эти полчаса -- не застал его дома и оповестил о визите
частным, минуя государственную почту, отправлением. Андрей
Николаевич достал конверт без адреса, уже догадываясь, от кого
послание. Он малодушно ждал вскипания кофе. Налил его в
чашечку, втянул аромат и выплеснул напиток в раковину. Только
потом ножницами надрезал конверт и, легкомысленно посвистывая,
извлек содержимое.
Писали Мустыгины, требовали срочной встречи, и первой
мыслью Андрея Николаевича было: Маруся! Кончился, видимо,
пологий участок ее карьеры, она либо взлетела, либо скатилась,
и братья Мустыгины изменили учетные ставки, по известным только
им формулам высчитали, кто кому должен. Регулярно смотреть
телевизор, ежедневно читать газеты -- тогда бы не пришлось
гадать, тогда бы уж точно знал, что сулит встреча с
Мустыгиными. Ехать или не ехать? Временами ему так жалко было
Марусю, что он мечтал: выходит это он утром на улицу, а повсюду
портреты Маруси -- Маруся слетала в космос. Такой вариант сулил
Андрею Николаевичу ни с чем не соизмеримые выгоды. Братья
Мустыгины, это уж точно, отлипнут от него, избавят от сочинения
пошлейших статей, публикуемых под фамилиями преданных ему
аяксов.
Выключив телефон, достав книгу расходов, Андрей Николаевич
погрузился в расчеты. В Бауманском училище пока никого не
узнавали среди тех безымянных кретинов, которые были им
высмеяны; бауманцы сохранили за ним четверть ставки,
прожиточный минимум был много выше той суммы, что давало
преподавание спецкурса, но если поприжать себя и отказаться от
некоторых притязаний на комильфо, то... Но деньги все равно
нужны! И значительные деньги! Не только вернуть аванс, но и
расплатиться наконец с Мустыгиными, предложив им отступные. И
Васькяниным он тоже должен, мало, девятьсот двадцать три рубля,
долг старый, о нем они забыли, но он-то -- помнит.
Подведя кропотливый итог, Андрей Николаевич твердо решил:
с Мустыгиными не встречаться, по телефону, ими указанному, не
звонить ни завтра в 13.05, ни послезавтра, ни в следующие дни.
Зная мертвую хватку их, он избегал появляться там, куда
захаживали они, меры предосторожности принял чрезвычайные, на
последние деньги перекрасил свою "Волгу" в широко
распространенный черный цвет, причем красильщик, готовя
пульверизатор и со снисходительной улыбкой поглядывая на него,
как на автомобильного вора, сказал, что может дать телефончик
одного гаишника, этот мигом оформит смену номеров.
Черная "Волга" спасла его от многих неприятностей, но
притупила бдительность, и на Варшавском шоссе Андрей Николаевич
подвергся нападению двух заезжих американских гангстеров. Они,
в "мерседесах" с тонированными стеклами, в тиски, спереди и
сзади, зажали "Волгу" и загнали ее в переулок без единого
милиционера. Что в таких случаях делать -- Андрей Николаевич
знал, дважды в Доме кино был на просмотре американских
боевиков, и, резво покинув машину, животом лег на капот,
раскинул руки и раздвинул ноги, чтоб нападавшие могли на ощупь
и воочию убедиться: ни "смит-вессона", ни "макарова" у него
нет. Однако гангстеры заломили ему руки за спину и посадили за
руль "Волги", сдернули с себя темные очки и оказались братьями
Мустыгиными, злыми и решительными. Смотрели на него как на
распоследнего негодяя. Сердце Андрея Николаевича упало, пот
прошиб его, и с жалобной интонацией он тишайше спросил:
"Маруся?.." Молчание Мустыгиных говорило о том, что
идеологический фронт лишился боевитой
коммунистки-руководительницы. Андрей Николаевич с замиранием
сердца ждал расправы. Мустыгины огляделись и решили казнь
перенести в более безопасное место. Они приконвоировали его в
тихий уголок Подмосковья, к домику, нанятому для молодецких
утех. Женщин, конечно, еще не было, тайна встречи соблюдалась
полностью, секретность разговора вынудила братьев повести
Андрея Николаевича в беседку, увитую плющом, здесь ни
подслушать, ни подсмотреть. "Ну что, что с Марусей?.." --
повторил мольбу Андрей Николаевич, весь в страхе от того, что
мог услышать: брошена мужем, выгнана из партии, явила дурь в
контактах с зарубежными марксистами.
-- А, чепуха, пустяки... -- пренебрежительно отмахнулись
братья. -- Пересадили на промышленность...
Известие о том, что Маруся еще на плаву, чрезвычайно
обрадовало Андрея Николаевича. Вполне возможно, братья
намеренно сгущают краски и раньше времени поют заупокойную,
набивая себе цену. Как жаль, что нельзя рассказать Васькянину о
Марусе, узнать точно, чем занимается она и лузгает ли семечки.
Тимофей Гаврилович знал биографии обитателей кремлевского
Олимпа лучше греков, у которых миф еще не отделился от
реальности. "Что вы мне талдычите, -- мог он порисоваться в так
называемом узком кругу, -- что вы мусолите мочалу... Этот ваш
прогрессивный реформатор в двадцать девятом году барду для
самогона добывал, тем его связь с сельским хозяйством и
ограничивалась. А в идеологию он полез тоже благодаря
самогонному аппарату: сдал его при поступлении в колхоз, потому
что иного имущества у него на крестьянском дворе не было.
Неблагодарные односельчане послали его в город, на рабфак, по
невежеству своему они рабфак спутали с домзаком..."
Андрей Николаевич был посажен в плетеное кресло и сидел в
нем, как на электрическом стуле. Братья Мустыгины рассматривали
его с презрительным осуждением, как ядовитую гадину. Галстуки
