Еще несколько дней носился по Москве Андрей Николаевич, но
никто, похоже, не понимал его. Задавали вопросы, ставящие его в
тупик. В какую парторганизацию будет он подавать заявление? По
месту жительства? Может быть, лучше сперва устроиться на
работу? Занял ли он очередь в райкоме? Ведь преимущественным
правом пользуются работники физического труда, только им
открыты двери в партию.
Тьма проблем вставала перед ним. По вечерам он пришибленно
сидел на кухне. В каморке -- гробовое молчание. Мировой Дух
размышлял, ища аналоги. Андрей Николаевич же листал старые
записные книжки, искал отзывчивого партийца с математическим
уклоном. И в полном отчаянии решился на безумный шаг: прибыл к
Шишлину на домашний праздник в кругу родных, близких,
сотоварищей и земляков, отмечалась новая должность: заместитель
министра.
Иван Васильевич обнял его, сказал, что внимательнейше
следит за успехами ученого земляка и друга. Прослезился даже.
Рекомендацию в партию? Да пожалуйста! Сейчас не время, а завтра
приходи, в министерство, все будет готово к приходу. А теперь
-- прошу к столу, собрались все свои, и наша общая любимица
Галина Леонидовна тоже здесь, пришла с мужем, почтила всех
своим присутствием.
Пили, ели, веселились. Подсела Галина Леонидовна, шепнула,
что написанное им предисловие имеет громадный успех в Институте
высшей нервной деятельности, где она, кстати, работает. "Да,
да..." -- рассеянно отвечал Андрей Николаевич, стыдясь того,
что живет на деньги замужней женщины.
Гороховейцы же вспоминали родной городишко, говорили о
времени, коварном и неотвратимом: такой-то умер, такая-то уже
бабушкой стала. Пошла речь и о долгожителях, и недавно
побывавший в Индии гороховеец заявил авторитетно, что факиры и
йоги живут по сто и более лет потому, что при созерцании пупа
отключают себя от текущего астрономического времени. Вот
так-то. Все просто, дорогие товарищи.
Разомлевший от славословий и подарков Шишлин возразил не
менее авторитетно:
-- Да чепуха это... И в Индии я был. И не раз. Меня в
Бомбее водили в их НИИ по йогологии. Ничего особенного. И мрут
они оптимально. Как все мы. И не в пуп они смотрят, а в себя
как бы.
-- А у тебя есть пуп? -- живо спросила Галина Леонидовна,
бросив на всех смотревших и слушавших призывающий взгляд,
вовлекая всех в интригующую игру.
-- Что за вопрос?.. Конечно...
Он поднялся со стула и пальцем ткнул в середину живота.
Все смотрели и молчали, словно сомневались в том, есть ли пуп у
Ивана Васильевича Шишлина.
-- Покажи!.. -- приказала Галина Леонидовна и жестом
обозначила приспущенные брюки и выдернутую из-под пояса
рубашку. Глаза Шишлина забегали. В надежде обратить все в шутку
он улыбнулся. Никто, однако, не поддержал его, и был он не в
стенах своего кабинета, который всегда утяжелял его и возвышал.
Тогда Шишлин как-то воровато усмехнулся, расстегнул пиджак,
рубашку, поднял майку, обнажил живот. Галина Леонидовна
приблизилась, руки ее воспроизвели движение брассиста,
рассекающего воду, руки как бы оголили околопупную область
тела, что дало ей возможность быстро и пристально глянуть туда,
где находился по общепринятому мнению пуп.
Она резко выпрямилась и обвела всех взглядом опытного
диагноста, обнаружившего симптом невероятной, редкой болезни,
немыслимой для данных средних широт, порчу едва ли не
тропического происхождения. Некоторую толику торжества во
взгляде можно было объяснить как верой во всесилие медицины,
вооруженной средствами науки, так и тщеславием врача, нашедшего
то, мимо чего прошли тысячи коллег. Она протянула руку -- и в
руку вложили лупу. Вновь наклонилась, с помощью оптики исследуя
живот. После томительных минут изучения Галина Леонидовна дала
знак Шишлину, чтоб тот прикрыл наготу и застегнулся, и скорбно
отошла к столу. Налила, выпила, поболтала ищуще вилкою, но так
и не воткнула ее ни во что. Глянула на всех и пожала плечами,
демонстрируя теперь полную обреченность человека перед злобными
силами природы.
-- Ну? -- с испугом спросил Шишлин. Он так и стоял,
выставив белый живот, руками придерживая сползавшую майку.
-- Что -- ну?.. А ничего, -- игриво и загадочно ответила
Галина Леонидовна, и улыбка всеведения тронула ее узкие,
тонкие, некрашеные губы.
-- А все же?..
-- А то же... Пупа-то -- нет.
-- Как -- нет? -- Шишлин опустил голову, посмотрел на
живот, пальцем потрогал коричневую впадинку. -- Есть пуп!
-- Пупа -- нет, -- убежденно опровергла его Галина
Леонидовна. -- То, на что ты показываешь, вовсе не пуп. Это
бородавка, ушедшая в складки жира и мяса.
-- Да не может этого быть! -- чуть ли не плачуще
воскликнул Шишлин. -- Раз я родился, то, значит, существует
место соединения пуповины с телом!
-- Нет пупа! -- обозлилась Галина Леонидовна. -- Его и не
могло быть! Потому что никто тебя на Земле не рожал. Там тебя
родили, -- к потолку подняла она вилку. -- На небе. В другой
цивилизации.
-- И как же я сюда попал?
Наконец-то она выбрала достойное ее блюдо, прицелилась
вилкой в ломтик балыка, коснулась его, но тут же разжала
пальцы, словно в балыке был электрический заряд, ударивший ее.
-- В запломбированной ракете!
Иван Васильевич Шишлин, обвиненный в инопланетянстве,
продолжал оторопело стоять в позе новобранца, срамные части
которого рассматриваются призывной комиссией. И долго бы еще
стоял, оглушенный и пораженный, если б не нарушил тревожное
молчание сильно поддатый субъект, спросивший Галину Леонидовну,
где она может продемонстрировать наличие пупа у себя, на что та
ответила коротко: "Завтра. Бассейн на Кропоткинской. Приходи с
телескопом!"
Сказала -- и одарила Андрея Николаевича долгим взглядом,
таким, чтоб всем -- и мужу ее тоже -- стало понятно: об
отсутствии пупа у Шишлина они, то есть она, Галина Леонидовна,
и он, Андрей Николаевич, беседовали не раз, причем в
обстановке, когда их пупы соприкасались. К этому трюку
прибегала она не раз, из-за чего молва приписывала Сургееву
развал всех браков непорочно-чистой Г. Л. Костандик.
Андрей Николаевич улучил момент и покинул праздник в
сильном недоумении. Только в такси перевел дух. Твердо решил:
за рекомендацией к Шишлину -- не ходить! С этим пупом что-то не
то. Иван родился в Починках от русской женщины и русского
мужчины -- тут уж сомнений нет. С другой стороны -- живет он и
думает по логике, которая царствует в мирах от Земли далеких, и
в очередной провокации Галины Леонидовны есть смысл. Но какой?
Может быть, сам он, Андрей Николаевич Сургеев, из какой-то
другой цивилизации?
Несколько дней еще носился он по Москве, скрывая
подавленность. Заготовленные Галиной Леонидовной борщи, бульоны
и котлеты давно уже переварились его желудком, деньгами ее он
стал брезговать, холодильник опустел, не радовал глаз палками
копченой колбасы, и Андрей Николаевич калории принимал в кафе
неподалеку от дома. Однажды сел за свой столик, глянул -- а
напротив сидит Аркадий Кальцатый, уплетает суп по-деревенски.
Андрей Николаевич радостно поразился -- надо ж, такое
совпадение! Да и Кальцатый был приятно удивлен.
-- Лопушок... -- произнес он мечтательно и утер салфеткой
пухлые красные губы. Барственно поманил официантку и заказал
бутылочку "покрепче". Выпил рюмку и пригорюнился. Сказал, что
завидует старому другу: это ведь очень милое прозвище --
Лопушок. У него ж с детства такое -- Бычок. Хорошо еще, что не
Чинарик, не Окурок. Маманя уборщицей в райкоммунхозе работала,
там и родила его после скандала с управляющим и чуть дуба не
врезала при родах, и лежал он, младенец, носом уткнувшись в
пепельницу. Так и пошло: Бычок! И сколько потом ни переезжал,
сколько его ни перекидывали с места на место, всюду само собой
возникало прозвище это. Обидно! А природа не обидела статью,
внешне уж никак не похож на изжеванного и недоупотребленного...
Глянув повнимательнее на старого друга, Андрей Николаевич
пожалел бездомного странника. Как ни добротно одет был Аркадий
Кальцатый, а в карманах его, наверное, помазок да бритвенный
прибор, вся его, так сказать, домашняя утварь, весь жизненный
багаж.
-- А вообще, какие проблемы? -- поинтересовался наконец
Кальцатый, и Андрей Николаевич пожал в ответ плечами: какие еще
проблемы, нет проблем. Жаловаться он не любил, да и кому
жаловаться-то.
Пожаловался Кальцатый. Вот у меня, сказал он, проблема! В
партию надо вступить. А рекомендацию никто не дает. Как Лопушок
на это смотрит -- даст рекомендацию?
Отказ погрузил Кальцатого в философские, прямо сказать,
рассуждения. Все хотят быть в первых рядах, так, во всяком
случае, пишут, но на партию и народ атака идет сзади, с тылу! И
никто не хочет признаться и сказать честно: хочу быть в задних
рядах! Не в авангарде, а в арьергарде.
Мысли этой нельзя было отказать в новизне, и Андрей
Николаевич внес коррективы в свою теорию. Затем он услышал
приглашение Кальцатого -- навестить двух математиков женского
пола, одну зовут Эпсилонкой, длинная такая, худая, но ужас как
страстная, другая -- Лямбда, полная, статная, сущая очаровашка.
Дамы эти дадут любые рекомендации. И в партию, и куда угодно.
Так не завалиться ли к ним, а?
Здраво помыслив, Андрей Николаевич отклонил приглашение.
Странными показались ему имена математичек. Нет, это скорее
физички.
-- Жаль, -- слегка обиделся Кальцатый. -- А то бы составил
компанию. Рекомендация в наше время многое значит. Если тебе
вдруг понадобится, звони мне.
-- А где ты сейчас работаешь?
-- Все там же, -- улыбнулся Аркадий Кальцатый. -- В ВОИРе.
Он расплатился, встал, сильные пальцы его вцепились в
плечо Андрея Николаевича.
-- Хороший ты человек, Лопушок.
Андрей Николаевич Сургеев был изловлен Срутником у входа в
здание Московского городского комитета КПСС, запихнут в машину
и увезен на дачу. Промедли Тимофей Гаврилович, опоздай на
минуту-другую -- и охрана зацапала бы растрепанного гражданина,
пристававшего к прохожим с вопросом о том, сколько коммунистов
насчитывает парторганизация Ямало-Ненецкого национального
округа. Васькянин не один день целенаправленно искал друга, он
уже изъял из редакции "Комсомолки" пылкую статью доктора
технических наук А. Н. Сургеева под названием "Все в ряды
партии!". Домоуправление охотно вернуло Васькянину наглое
прошение того же Сургеева, ополоумевший доктор доказывал, что
должен быть принят в ряды КПСС, минуя кандидатский стаж.
Это-то прошение и дал Тимофей Гаврилович супруге почитать,
после чего участь Андрея Николаевича была решена. Он принял душ
и подставил задницу, куда Елена Васькянина воткнула шприц.
Беспокойный сон перешел в отдохновение, длившееся двое суток.
Андрей Николаевич набросился на еду, виновато отводя взор от
Елены, испытывая чувства цыпленка, попавшего в негу мягкого
подбрюшья курицы. Елена Васькянина оставалась для него все при
той же худобе, с тем же запахом платья, что и много лет назад в
доме на Котельнической. От нее по-прежнему исходило ощущение
мира и вечности, и где бы она ни была, слышался таинственный
рокот прибоя и плеск волны. Уже не один год вели они безобидные
игры: раз в месяц обменивались книгами, которые ими не
читались, но о которых они при встречах долго говорили.
Наверное, Андрей Николаевич все дни, что бегал по столице в
поисках рекомендаций, держал в памяти Елену Васькянину, потому
что в кармане пиджака носил Гамсуна, которого читать не
