какого-либо завода в системе тракторсельмаша, с привлечением
НИИ. Все планы у нас напряженные, но опыт показывает, что
внеплановая штучная продукция тем не менее успешно
изготовляется... если к ней привязан конструктор, хотя бы
внештатно, если, наконец, дирекция завода хочет того... если...
если министерство хочет... -- И голос, чуть повысившись, тут же
упал, убоялся, но не подкошенно упал, а осторожно опустившись
на колени.
Все раздумывали. Шелестели бумагами. Скрипели стульями.
-- Ну что ж... -- как бы нехотя согласился Шишлин. Слегка
пожурил Ланкина: -- Министерство все-таки хочет, хочет... Так
что решим, товарищи? Может, обяжем Будылина?
Ему возразили, уверенно дав справку:
-- Будылин не возьмет. У него кузнечно-прессовый на
реконструкции, у него... Вот если в Гомель...
-- Гомель -- завален... -- поправили авторитетно.
-- А если... если -- Брянск?
-- Напрасный ход...
-- Бежецк?.. Не Сусанову, а тому... как его... ну,
"Бежецксельстрой"? Плевать нам на амбиции его.
-- Не выйдет. Там не амбиции. Там фанаберия.
-- А "Дормаш"?.. Когда-то брал без звука...
-- То -- раньше... Потом обожглись.
-- Слушайте! Доподлинно знаю: Синицын! У него все
образуется. Ему только фонды выбить...
-- С ума сошел, Иван Яковлевич... С ним нахлебаешься, с
твоим Синицыным... Он под комбайн план завалит, а нам...
-- Какой там план!.. У него простаивает опытный цех при
ОКБ...
-- Нет уже цеха!.. Эта чехарда с разрядами... Категорию
ему не повысили!
-- Как не повысили?.. Я своими глазами видел приказ!
Возбужденно переругивались, увязая в спорах и пояснениях.
Галдели, обвиняя друг друга в забывчивости. Шутили незлобно...
Все -- кроме Шишлина. Заместитель министра не мог
отвлекаться на пустяки. О себе он напоминал тем, что постукивал
по столу какой-то деревяшкой, призывая спорщиков и советчиков
поспешать. И добился. Кто-то ахнул: "Вот голова-то!.. Бабанов!
Бабанов возьмет!" И все наперебой, кляня себя за
недогадливость, стали превозносить возможности Бабанова: людей
невпроворот, связи с поставщиками налажены, живет себе мужик и
в ус не дует, хитер, ох как хитер, и все прибедняется, и
сейчас, когда скрыл резервы и таит их, совсем разленился,
пролезать в передовики не хочет... Бабанов, только он, Бабанов!
Ждали решения Шишлина, а тот -- поигрывал на нервах, не
давая согласия, что, видимо, входило в служебные игры, в
неписаные правила министерского словоблудия, но отнюдь не
пустобрешества, ибо целью неимпровизированной болтовни этой
было -- поставить Ланкина перед выбором: либо не делать комбайн
вообще, либо делать так, что комбайн окажется несделанным.
-- Пожалуй, да... Бабанов. Обяжем. Его я беру на себя, --
раздумчиво проговорил Шишлин, и в голосе его все же поигрывало
сомнение. -- Но ты учти, Владимир Константинович, мужик он
вредоносный, два комбайна не потянет, для него они будут как бы
головной партией, а у него крупные неприятности -- с него знак
качества снимают... Ну, решено? Один экземпляр к концу
следующего года, а второй -- потом, мы уж на него навалимся.
Итак...
-- Постойте! -- встревоженно прервал его Ланкин, голос --
будто вскинутый, подброшенный. -- Постойте! Оба комбайна надо
обязательно делать вместе, параллельно, весь опыт говорит за
это. Вместе! Это, во-первых, менее трудоемко. А во-вторых, даже
поломка одного комбайна не остановит испытаний. Запчасти, что и
говорить...
-- Владимир Константинович! -- одернул Шишлин. -- Да
подумай ты поглубже! Ведь тебе самому выгоднее предъявлять один
экземпляр! Ну, будет в нем поломка, ошибка, ляп какой-нибудь --
всегда на Бабанова спишем. А когда та же поломка не на одном
комбайне -- тогда, извини, это уже конструкторская недоработка,
более того -- сомнительность или даже порочность идеи. Тут уж
мы тебя защитить не сможем. Понимаешь? Нет, нет, нет! Один
экземпляр -- и хватит!..
Зашумели, задвигались, заерзали, застучали -- совещание
кончилось, спектакль удался на славу, такими представлениями,
Андрей Николаевич знал это, была заполнена жизнь министерских
работников. Дверь подалась, закрывая Андрея Николаевича; он
вжался было в сиденье, весь красный от стыда и страха, но
последний из покидавших конференц-зал даже не глянул на
перепуганного насмерть Андрея Николаевича, когда закрывал на
ключ дверь, даже не смутился, да и кого или чего опасаться было
им?.. Восемь добрых молодцев, облапошивших Иванушку-дурачка,
шли медленно по коридору, Сургеев смотрел вслед им и -- к
удивлению своему -- вдруг поднялся и почтительно выпрямился; в
непосредственной близости к нему находилась не мелкая уголовная
сволочь, способная всего лишь на мордобой, не нахапавшие сотни
тысяч рублей взяточники, не матерые убийцы, даже и не какая-то
банда террористов с унылой философией неудачников, а обреченные
на неподсудность государственные преступники, из года в год
планомерно и целеустремленно подрывавшие сельское хозяйство
России, не давшие земледельцам ни одного годного лугу и пашне
орудия, и если орудие это появлялось все же, то было оно тем
самым исключением из правила, которое это правило подтверждало;
и не просто государственные преступники, а особо опасные,
потому что себе и всем внушили убеждение в том, что совершаемые
ими преступления служат благосостоянию граждан, а те, набитые
сладкой отравой цифр, не замечали уже, что прорва изготовляемых
тракторов (да еще и в пересчете на пятнадцатисильные!) и
комбайнов никакого влияния на урожайность не оказывает и нужна
по той причине, что срок жизни предыдущей прорвы укорачивается
с каждым годом, сотни тысяч тракторов и комбайнов со складов
вторчермета отправляются в домны, на переплавку, чтоб завершить
круговой цикл бессмысленной и потому вредной работы миллионов
людей, тоже втянутых в бессмыслицу процентов, штук, рублей,
тонн и кубических километров.
Они шли -- и над ними возвышался Шишлин, к которому
лепились меньшие братья его по злодейству, и Ланкин не поспевал
за ними, чего они не замечали; он был им уже не нужен, они на
три или четыре года избавились от него, если не насовсем. Даже
если и сляпают -- с инсультом или инфарктом конструктора --
комбайн, то затерять его или не допустить вообще к испытаниям
-- плевое дело уже, тут такие разработаны оргмероприятия,
такими разрешающими и одобряющими резолюциями испещрены
поданные конструктором документы, что там, на местах, у того же
Бабанова поймут: не пущать!
Скрылись они, лишь Ланкин тянулся еще; походка грузная,
осторожная, боязная, выдававшая сердечные и суставные хвори.
Андрей Николаевич смотрел ему вслед, и что-то пощипывало в
глазах, что-то покалывало в сердце, и скулы сводило то ли
зевотой, то ли желанием разрыдаться. Погиб талант, умер лихой
изобретатель! Когда-то создавал легкие умные конструкции,
сейчас -- громоздкие, тяжелые, ибо своим стал, послушным,
попитался идейками Шишлина, как-то незаметно для себя отравился
ими; ценить себя и конструкции свои стал как бы сзаду наперед,
комбайн этот свекольный утяжелил, потому что знал: чьи-то
мерзопакостные мозги придумали показатель, по которому чем
тяжелей машина, тем лучше она, показателем этим спасая от
наказания расхитителей и дураков; да и умных такой показатель
устраивал, умные каждый год раздевали серийную машину, уменьшая
ее вес, достаточно излишний, и получали вожделенные премии; да
и вообще -- куда-то надо ведь девать металл, на первое место в
мире вышли по выплавке стали. Вот так вот: был человек -- и нет
человека, взамен же -- нба тебе, родимый, ученую степень,
почетную грамоту и значок "Заслуженный изобретатель". Пропал
человек, сгнил, божья искра затоптана сапогами Шишлина, а ведь
его-то, Ланкина, хотел Андрей Николаевич из небытия вытащить --
там, в кабинете Дмитрия Федоровича, сказать
пентаграммоносителям, что есть на Руси гениальный конструктор,
способный создать такой танк, который и в воде не потонет, и в
огне не сгорит, и по любому бездорожью пролетит птицею... Хотел
сказать -- но что-то остановило. И хорошо, что не сказал.
Ноги сами оторвались от пола и понесли Андрея Николаевича
по коридору, он забыл, для чего приехал сюда, ему казалось
теперь, что здесь он -- по единственному поводу, здесь судьба
назначила ему встречу с Володей Ланкиным, и он скользил по
гладкости пола, спеша к нему. Ланкин стоял спиной к окну --
стоял и смотрел, ничего не слыша и не видя; к нему будто
тошнота подступила или боль в сердце вошла иглой -- вот он и
пережидал уже нередкий в его годы конфуз. Он постарел, и это
была не физиологическая старость с возрастной одутловатостью,
морщинами, а нечто большее. А внешне -- одет хорошо, провинциал
приехал в столицу, уверенный в том, что гостиница ему
забронирована, пропуска в министерства и комитеты заказаны, да
и -- глаз Сургеева все замечал! -- освоился Володя с положением
неудачника, оно кормило его, оплачивало командировки, двигало
его в той жизни, что текла в месте его постоянного обитания, и
Андрей Николаевич стиснул зубы, чтоб в коридоре этом не
прозвучал жалкий вопрос -- счастье-то семейное получилось? Дети
растут? Обязана же судьба, стремящаяся одаривать всех поровну,
вознаградить Володю любимой женщиной! Да провались они, все эти
трактора и комбайны, лишь рядом бы -- существо, без которого и
воздух не воздух, и вода не вода, только бы вблизи, в
досягаемости рук и взгляда, -- женщина, похожая на Таисию! И
книги туда же, в огонь, в бездну -- в обмен на человека,
которого ты жалеешь и который тебя жалеет!
В трех-четырех шагах от Ланкина стоял Андрей Николаевич,
не произнося слова, не двигаясь, сам старея с каждой секундой,
и потом осторожненько стал отходить... Оглянулся, совсем стал
старым, потому что высчитал: Ланкину-то -- уже под пятьдесят!
Жизнь-то -- уже прожита! И что в ней? Зачем она? Неужто для
того, чтоб Шишлину жилось столь же бессмысленно?
Неожиданно для себя он повернулся и быстро пошел к
Ланкину. Он понял, что писал заключение не по какому-то
анонимному свеклоуборочному комбайну, а именно по ланкинскому,
что надо сказать ему об одной грубой ошибке. Но, подойдя
вплотную, в порыве сострадания обнял Ланкина. Тот отстранился,
всмотрелся, а когда услышал вопрос о семье, поднял руку и
выставил ее перед собою, как бы защищая себя.
-- Жены нет, -- произнес он сухо. -- Умерла в прошлом
году.
И глянул на Сургеева так, будто недоумевал: зачем тебе
знать обо мне? "Прости..." -- пробормотал Андрей Николаевич,
отходя от него.
"Что бы все это значило?" -- думалось по дороге к дому.
Деньги получены, кое-какие долги возвращены, времени ухлопано
много; темень уже сгущалась, когда Андрей Николаевич прикатил к
дому. Свет в комнатах не зажигал, ограничившись плафоном
ванной. Постоял под хлесткими струями душа, яростно протерся
полотенцем, вдел себя в длинный халат, вошел в кухню как раз в
тот момент, когда чайник уже вскипал, яйца вот-вот сварятся до
нужной степени умягченности, а сковорода раскалилась до нормы и
готова принять на себя нарезанные ломти хлеба... Все
поглотилось и начинало уже усваиваться, кофе мелкими глотками
довершал поздневечернюю трапезу вдовца, на экране заглушенного
телевизора двигались и жестикулировали представители рабочего
класса и научно-технической интеллигенции. Андрей Николаевич
блаженствовал. Включив напольный светильник, он нащупал в
серванте горлышко пузатой коньячной бутылки; он ощутил слабый
