сам. Более того, и мать, в те же мысли, как в болезнь, впавшая,
иссыхала, сознательно морила себя голодом, учительствовать
бросила, за пенсией не ходила, и отец за нее расписывался в
почтальонских ведомостях.
Родителей подкашивала статистика, та самая, что лживее
самой грубой лжи, но тем не менее учитывает только
документально подтвержденные цифры, то есть в основе своей --
научна. Отец, будучи главой исполнительной власти в городе,
получил в свои руки архивы, исследовал их и подвел итоги
педагогической деятельности. Тридцать с чем-то лет родители
выдавали школярам свидетельства, аттестаты и напутственные
шлепки с призывами сеять разумное, доброе, вечное, треть века
отец и мать пропускали через себя стадо, меченное пятибалльными
отметками, кормленное по рецептам Ушинского и Макаренко, и на
склоне лет пришли к выводу о полной несостоятельности всех
своих методологий. Сидевшая за партой трусливая овечка
становилась почему-то летчиком-испытателем, а пылкие заводилы
школьных диспутов, грозившие переделать мир, оказывались
запойными бухгалтерами. Кроме того, в каждом школьном выпуске
находился будущий преступник, и невозможно было проложить
какую-либо связь между разбитым на переменке стеклом и
убийством. Непредсказуемость отдельных судеб статистика не
отражала, зато она выявила поразительную в своем постоянстве
цифру -- отношение, условно говоря, "плохих" выпускников к
"хорошим". Шестьдесят лет существовала, по архивным данным,
гороховейская средняя школа No 1, единственная в городе, и одна
и та же пропорция -- отношение "хорошего" к "плохому" в
некоторой педагогической системе измерения -- сохранялась из
года в год, повторялась от выпуска к выпуску, а это означало,
что если бы директором школы был не отец и если бы русскую
литературу преподавала не мать, то ровным счетом ничего не
изменилось бы. Жизнь прожита впустую! Они ничего не дали людям
от себя, потому что какие-то великие и слепые силы, властвующие
над школой и учителями, сводили в никчемность, в бессмыслицу
все благие порывы заслуженных педагогов. Впрочем, жизни вообще
не было. Школьный архив был частью большого, общегородского и
районного скопища документов, и пожелтевшие бумаги показали:
соотношение между "хорошим" и "плохим" сохранялось и среди тех,
кто не был охвачен обязательным средним образованием. Иными
словами, что есть школа, что нет ее -- беды или радости
никакой, в самом человеческом обществе заложена необходимость
"плохого" и "хорошего" в некоторой более или менее постоянной
пропорции, и бессильны все человеческие институты, добро
никогда не восторжествует, и лишние они люди -- Николай
Александрович Сургеев и Наталья Дмитриевна Сургеева.
Неловко было видеть отца таким -- жалким, пришибленным, со
слезящимися глазами. Доказать ему, математику, что так было и
так будет? Или проще: чем бы ни занимались пассажиры поезда, с
какой шустростью ни перебегали бы они из вагона в вагон, на
скорости паровоза суета их не отразится.
Он проводил отца. Порывисто обнял его, впервые в жизни.
"Передай матери: я люблю ее!" И понуро поплелся к машине.
Отъехал от вокзала, чтоб свернуть в переулок и остановиться.
Мотор не выключал, механическая жизнь билась в метре от
коленок, ощущаемая телом. И слезы подступали -- так жалелась
мать, старенькая, честная во всех своих заблуждениях и ошибках!
Как много в нем от них, отца и матери, и как могло такое
случиться: только сейчас понимается, как близки они, словно от
одного клубня. Тридцать с чем-то лет рядом -- и горечь оттого,
что не замечали друг друга, и все потому, что на
государственной службе были родители. Отслужили -- и стали
праведниками, сейчас в Гороховее кое-кто, наверное, называет их
чокнутыми. И сына их в Москве не совсем нормальным признают
некоторые москвичи.
Андрей Николаевич выбрался из переулка, но домой попал не
скоро, застряв на Садовом кольце, выслушивая брань торопящихся
автолюбителей и профессиональных шоферов. Брань эта утвердила
его в правильности задуманного.
Плотно позавтракав, тщательно одевшись, он отправился в
Институт пищевой промышленности. Сессия еще не отшумела,
вечерники досдавали экзамены, но ни толкучки в коридорах, ни
гомона. Фундаментальная доска на лаборатории No 3 оповещала,
что посторонним вход воспрещен и что старший здесь -- ассистент
Панов С. В. Андрей Николаевич вошел без стука, словно к себе,
важный, сосредоточенный, неприступный. Сел, поставил на стол
кожаный портфель стародавнего покроя, надежное вместилище
наиважнейших бумаг, снабженное металлическими застежками с
гербом славного Гейдельберга. (Злоязычный Васькянин утверждал,
что чугунные блямбы -- значки ферейна пивников земли Пфальц.)
Появился наконец Панов -- обаятельный, честный, одетый под
старшекурсника. На ключ закрыл дверь, выгреб из сейфа журналы,
по виду -- расходно-приходные, в одном из них нашелся листочек
с цифрами. Андрей Николаевич глянул на него, протер очки, еще
раз глянул, ничего не сказав. В чистых голубых глазах Панова
была мука, он, краснея и бледнея, стал объяснять, почему Андрей
Николаевич получил на семьсот рублей меньше, когда пришли
деньги за хоздоговорную тему. Работало над нею шесть человек, в
том числе и Андрей Николаевич, но поделить деньги пришлось на
одиннадцать равных частей.
Почему не на шесть, а на одиннадцать -- преотлично знал
Андрей Николаевич. Но прикинулся несведущим. Так ему было
удобнее.
-- Какие одиннадцать?.. Откуда?
-- А оттуда. Одного человека мы сразу включили, я сразу
предупредил вас о мертвой душе. Не помните? Как вам известно,
сорок процентов договорной суммы идет на оплату разработчиков
по теме, остальные проценты -- командировки, оборудование и
прочее. Практика, однако, показывает, что оплатить из этой
суммы перемотку сгоревшего трансформатора нет возможности, на
составление бумаг уйдет столько времени, что... Поэтому всегда
берут лишнюю единицу, подставную фигуру, деньги которой и
уходят на перемотку и тому подобное. Итак, уже семь человек.
Андрей Николаевич согласился, кивнув. И еще не раз
наклонял голову. В список восьмым попал Голубев, которого
лишили половины часов за то, что им поставлена двойка дочери
декана. Шумилов, математик и пьяница, все пропил, не на что
жить -- он стал девятым...
-- Жалко мне стало его... -- признался Панов. -- И всех
остальных...
Андрей Николаевич смущенно молчал. Встрепенулся, услышав
фамилию парторга.
-- Но она же с кафедры философии! И в физике ни черта
не...
-- Зато -- парторг! -- укоризненно поправил Панов и
недоуменно глянул на Сургеева, такого дремуче-невежественного.
-- За Анциферовой мы как за каменной стеной. Никто уже не
попрекнет нас ни Шумиловым, ни Голубевым... Ни, открою вам
секрет, проректором... Которому деньги нужны. Как и
Анциферовой, этой дуре, этой суке, этой...
Завалив Анциферову бранными словами, Панов не удержался и
по инерции обвинил партию во всех смертных грехах, с
удовольствием рассказав Андрею Николаевичу, как позавчера в
пивной один поднажравшийся субъект дал великолепное
определение. "Это не партия! -- настаивал народный философ. --
Это портянка: хочу заворачиваю справа налево, хочу -- слева
направо!.." Мне лично, добавил Панов, стыдно быть коммунистом.
И вообще: какая только шваль туда не лезет, в эту партию!
У Андрея Николаевича едва не сдали нервы...
-- Впрочем, я пришел к вам не ревизовать расходы по
хозрасчетной теме, -- сказал он, щелкнув замочком портфеля, --
а просителем. Я намерен вступить в партию и прощу вас написать
мне так называемую рекомендацию.
Ошалело воззрившийся на него Панов молчал.
-- Вы с ума сошли... -- прошептал он наконец и замотал
головой, отказываясь верить. -- Зачем вам это? -- (Андрей
Николаевич многозначительно и торжественно молчал.) -- Ну да,
понимаю, вам пора быть членкором... Понимаю, -- с горечью
прошептал сокрушенный Панов и поманил необычного просителя к
окну. Сказал, что, кажется, вон в том шкафу -- микрофон,
поэтому лучше продолжить разговор здесь, да еще и включить
вентилятор. Однако и принятые меры предосторожности не избавили
Андрея Николаевича от ответа на вопрос: зачем ему надо вступать
в партию?
-- Надо, -- твердо заявил он. -- Будь вы математиком, я
обосновал бы мою просьбу строгим расчетом. Вообще говоря, с
теорией катастроф -- знакомы? Не каких-то там авиационных, а
вообще катастроф. Есть такая наиновейшая математическая теория.
Нет? Я так и подумал.
После долгого молчания Панов убито промолвил, что грош
цена его рекомендации. Он на волосок от исключения, он уже
заблаговременно обвешан выговорами и держится в партии потому,
что подкармливает Анциферову. Более того, ему доставляет
сладострастное удовольствие включать неподкупного парторга во
все незаконные списки.
-- Вам не стыдно? -- сурово укорил его Андрей Николаевич,
взял в руку портфель, намереваясь уходить, и пошел к двери.
Панов догнал его в коридоре и здесь дал волю чувствам:
-- Послушайте, это же самоубийство -- делать то, что вы
задумали! Ни один честный человек, ни один настоящий ученый...
-- Именно честные люди и настоящие ученые должны вступать
в партию! -- отрезал Андрей Николаевич, а потом сжалился,
приоткрыл тайну: -- Что такое гарем -- вам, мне кажется,
объяснять не надо...
-- Естественно, -- хмыкнул Панов и пространственно,
объемно глянул окрест себя, -- проректору тоже не надо
объяснять.
-- История свидетельствует, что число жен и наложниц в
гаремах достигало нескольких тысяч. Теперь представьте себе
такое количество женщин в нем, что султан, или кто там, не в
состоянии не только переспать с каждой, но и увидеть...
-- Ага, -- смекнул Панов и задумался. Сказал, что лично к
нему падишах присылал двух евнухов с обыском. Достал записную
книжку. -- Я вам дам телефон Шумилова. Он, во-первых, стойко
держится в рядах партии. А во-вторых, математик, он вас
поймет... Я тоже начинаю вас понимать. В гареме возможно
восстание на сексуально-политической почве. Не исключены и
трансформации евнухов в полноценных мужчин... Нет, нет, отсюда
звонить нельзя, -- остановил он Андрея Николаевича. -- Из
автомата, так лучше.
Через полчаса Андрей Николаевич, ободренный надеждой,
сидел у Шумилина, решив, однако, о партии помалкивать до поры
до времени. Консультация по поводу некоторых приложений теории
катастроф -- этого пока достаточно. Выложил свои расчеты --
какова должна быть численность автотранспорта Москвы, чтоб при
существующей системе уличного движения жизнь в столице
полностью парализовалась. Шумилин понял его с полуслова, сразу
загорелся интересом. Карандаш его запрыгал по бумаге, а Сургеев
осторожно оглядывался. Однокомнатная квартира, достаточно
просторная для холостяка, не обремененного книгами. Здесь же
самодельные книжные полки подпирали потолок, сужая и
придавливая пространство. Никакого организующего начала -- ни
эстетического, ни библиографического -- в расстановке книг не
было. Рукописи навалом, томики американской математической
энциклопедии -- вразнобой, словари и справочники -- вразброс.
Андрей Николаевич не шевелился и не дышал, напрягал слух, чтоб
уловить исходящий от книг шумовой фон. Он услышал струение
песка, падающего на гладкую поверхность. Да и может ли быть
иное: математика, трущиеся абстракции.
