спросил Апенушкина, может ли его машина выкопать яму диаметром
в три метра. Тот понял сразу и тут же полез в кабину комбайна.
Андрей Николаевич тоже вскочил на площадку справа от нее, и
комбайн поехал в поле. "Где?" -- спросил взглядом Апенушкин, и
Андрей Николаевич высмотрел хорошее место для благородного и
скромного захоронения. "Здесь", -- ткнул он пальцем, и
неприметная точка на земной поверхности стала раздаваться в
стороны и углубляться. Работа была виртуозная, комбайн мог
свалиться во все расширяющуюся яму, и когда глубина ее
показалась Андрею Николаевичу достаточной, комбайн замер.
Спрыгнул Апенушкин и откуда-то из-под шасси достал гаечные
ключи. Они отболтили тайну, и длинный, двухметровый ящик
понесли, как гроб, и осторожно спустили его на дно
воронкообразной могилы. Солнце уже зашло, подул ветер, всего
одна лопата была при комбайне, Апенушкин бросал ею землю,
Андрей Николаевич уминал ее ногами. Пахло сыростью и глиной,
Апенушкин работал остервенело, комья земли падали на Андрея
Николаевича, песок скрипел на зубах, дыхание было тяжелым,
громким. Он быстро устал. Земля летела на него, а он не мог
увернуться, отойти чуть в сторону, потому что ноги были уже по
колено в могильном конусе. "Да постой ты!" -- хотелось крикнуть
туда, наверх, Апенушкину, но Андрей Николаевич молчал. Он не
двигался. Он не утаптывал уже падавшую землю. Он стоял
неподвижно, не уклоняясь от комьев, они глухо ударяли по нему и
разваливались на куски. Камень угодил ему в голову -- он не
вскрикнул, не потер ушибленное место, да и не мог уже поднять
руку; по плечи вошел уже в землю Андрей Николаевич и
блаженствовал, смотря в небо, затянутое тучами, задрав голову и
видя в небе сильные яркие звезды, слыша оргбан, под который он
шел к великому таинству небытия; и близился миг перехода, и
Андрея Николаевича пронзило: да как же это он не понимал ранее
-- эту сладость и святость перехода? Нет, он понимал, он все
понимал! Он всегда стремился к краю пропасти, и разве пропастью
не была Таисия? Разве в совхозе, готовя к взрыву котельную, не
искал он смерти? Разве не его волокло к головокружительной
бездне и не тянуло к полету, когда на собраниях, на заседаниях
или просто в разговорах он произносил слова, обращавшие коллег
в паническое бегство? А та история, когда он бегал по Москве?
Он ведь приговорил себя к смерти, выпрашивал разрешение на
смерть, хорошо зная, что увильнет от смерти? А могила Али, куда
он забрался?.. И вот она, смерть, совсем близко, и какое это
наслаждение -- не дышать, не двигаться, войти в землю,
раствориться в ней, стать ею, землею!
Он открыл глаза и удивился: совсем светло. Апенушкин стоял
рядом, стряхивал с него землю, бормоча извинения -- забыл, мол,
что человек в яме, закидал его. И вовсе не светло вокруг. Синяя
мгла над черной пашней, вдали -- березовая роща, белеют и
сараи. В ушах -- звон, во рту -- глина. Андрей Николаевич
сплюнул. Апенушкин помог ему забраться на площадку рядом с
кабиной, повел комбайн к роще, к сараям. Андрей Николаевич
совсем пришел в себя. Предупредил механизатора, чтоб тот --
никому ни слова. Включил в "ягуаре" свет и развернул карту. В
Москву надо ехать как можно быстрее, кратчайшей дорогой, --
чтоб там, в Москве, умереть, ибо никак нельзя уничтожаться в
этой глуши: кто доставит труп в Москву, чтоб похоронить его
рядом с Алею?
Уберегая себя от преждевременной кончины, он осторожно вел
машину. Когда до столицы оставалось тридцать километров, нашел
столовую и очень плотно поел, поскольку до следующего приема
пищи неизвестно сколько времени. Дома разделся догола, вымылся,
то есть обмыл себя заранее, расстелил кровать, лег, сложил на
груди руки, предварительно сунув под подушку Николая
Кузанского, и благополучно почил в бозе. В полном соответствии
с данными, сообщенными теми, кто побывал в клинической смерти,
Андрей Николаевич вступал в небытие, ощущая себя поездом,
летящим по тоннелю. Он сам себя увидел как бы и сверху, и
сбоку, и свет в конце тоннеля ослепил его.
Глаза его открылись, и он увидел потолок. В теле -- некое
странное ощущение, желание что-то жевать и проглатывать. Темно.
Звонит, кажется, телефон. Встал, подошел, поднял трубку и
услышал Галину Леонидовну. Та, плача и смеясь, заговорила о
том, как бесчестно поступил он, когда сталкивал ее в овраг. Она
долго лежала без сознания, ее не скоро нашли, но тем не менее
она, несмотря на поломанные ребра и трещину в черепе,
благодарна ему, потому что ее беспамятством воспользовались
ничтожные людишки, разные бомжи, обитавшие на свалке, и она
наконец-то познала жуткую сладость секса. Сегодня, продолжала
Галина Леонидовна, ее выписывают из больницы, и она сразу
поедет к нему, привезет что-нибудь вкусненькое. До встречи!
Ошеломленный голосом с того света, Андрей Николаевич так и
застыл с телефонной трубкой в руке. По всем его представлениям,
земные технические средства не в состоянии были подключаться к
потустороннему миру и убитая им Галина Леонидовна ни из какого
телефона-автомата в загробном царстве звонить ему не могла.
Но позвонила же! Говорила с ним!
Андрея Николаевича осенило: да он сам -- мертвый ведь!
Забыл, что умер. Ну да, все правильно: вернулся из деревни и
умер. И теперь он в одном континууме с Галиной Леонидовной, в
пространстве, где несколько изменены физические постоянные.
Чего, правда, не замечалось, но, видимо, организм еще не
свыкся с новыми константами. Обрадованный и взволнованный, он
стал осваиваться, сжарил яичницу, выслушал по радио трескучую
речь о новой конституции, демократичность которой вдохновляла.
Стал строить планы на будущее -- здесь, в этом новом для него
мире, где живет значительно больше людей, чем в том, откуда он
прибыл. А может быть, столько же? Надо подсчитать. Правая рука
более удобна для писания, как это было и раньше. Следовательно,
теория о право-левой симметрии опровергнута самой жизнью. То
есть смертью, поправился Андрей Николаевич, и подумал, что и
здесь нелады с картошкой, комбайны тоже отвратительные, овощи
конечно же гниют на складах (радио тут же подтвердило эту
догадку), а дать хоть маленькое счастье населению, даже в этом
потустороннем мире, его долг, так и не исполненный пока.
Но не беда. Скоро придет Аля, его жена, которую он
наконец-то полюбил. Наверное, уже пришла и сидит перед дверью,
на ступеньках лестницы, ждет, когда ее пустят. Продолжительным
звонком объявит о себе Галина Леонидовна, верный друг дома и
его семьи. Частым гостем здесь будет воировец Крохин, так никем
не оцененный и не воспетый, святая душа и животворящая совесть.
Жаль, что нескоро увидит он преподавательницу Ларису (та с
белобрысенькой дочерью своей будет приходить на могилу его,
оплакивать так и не сбывшегося мужа). Братья Мустыгины,
загорелые и свежие, вернутся из воздушно-морского путешествия.
Родители приедут и поселятся где-нибудь рядом, незамедлительно,
прописки здесь нет, и за длинным столом под зеленой лампой
потекут настоящие беседы, не оскверненные педагогикой.
С такими людьми приятно жить, хорошо общаться и делать
нужные людям дела. И аванс Атомиздату возвращать не надо.
К счастью, Иван Васильевич Шишлин не вопрется сюда, хоть и
скончается от рака. Он -- условно мертвый, потому что люди,
подобные ему, из породы бессмертных. Его там, в том мире,
объявят вечно живым и раскошелятся на памятник ему.
