Анатолий Азольский.
Лопушок
Роман
1
Детство как детство, военным его не назовешь, хотя Андрюше
Сургееву пять годочков исполнилось к роковому 41-му. Линия
фронта, погрохотав далеко на западе, так и не дошла до городка
со странным названием Гороховей. Немцы побоялись пускать танки
по бездорожью, пересеченному оврагами; после войны столь
удачное местоположение сказалось на благополучии гороховейских
граждан: до них с опозданием -- все из-за того же бездорожья --
доходили из области некоторые запретительные циркуляры. "На
оккупированной территории не проживал..." -- бестрепетно
выводила впоследствии рука Андрея Николаевича. Спроси его, как
жил он на неоккупированной территории, -- не ответил бы:
какие-то провалы в памяти, часто болел, "головкой страдает" --
так сказал кто-то над кроваткой его в детской больнице. Мать
однажды привела из госпиталя седенького врача, тот долго
ощупывал его твердыми пальцами, сказал: "Впечатлительный какой.
Жить будет..." В интонационном многоточии повисла некая
условность: отроку даровалась жизнь при соблюдении жестких норм
поведения, исключавших детские и взрослые раздумья о смысле
гороховейского бытия. Тогда же мать и предрешила будущее
малахольного чада: да будет сын педагогом, прямой дорожкой
пойдет по стопам родителей! С чем согласился и отец, наконец-то
представший перед Андрюшей -- в кителе и скрипучих сапогах, с
планшеткой на боку, набитой просветительскими замыслами.
Война кончилась, но дети в школе прозябали без тепла и
пищи, без учительских нагоняев. По первопутку привезли
березовые поленья, в классах загомонила ребятня. Родительский
дом -- невдалеке от школы; четыре комнаты, две печки, кухня,
сени, крыльцо. Самая большая комната -- общая, с длинным
столом, тот умещал на себе и тетради, что проверяла
мать-учительница, и бумаги из роно и облоно, изучаемые отцом,
директором школы, и две скромненькие тетрадочки о двенадцати
листиках каждая, над ними-то и пыхтел он, тупой и упрямый
Андрюша Сургеев, сущее бедствие дома, злокозненный отрок, давно
расшифровавший таинственные пометки рядом с фамилиями школяров,
и когда кого будут вызывать к доске и что спрашивать -- эти
тайны сыночек директора доносил до одноклассников, которые его
тем не менее не любили, ибо полагали, абсолютно ошибочно, что
Андрюша и родителям наушничает.
Ненавидя школу и желая напакостить ей, не раз копался он в
бумагах отца, но ничего не мог понять в них, да и слово
"ОБЛОНО" внушало страх, и все учреждения, повелевавшие отцом,
матерью и детьми, представлялись ему стаей хищных зверей:
разинутые пасти, острые когти, сплошной вой.
Длинный стол освещала яркая лампочка, заключенная в
зеленое стекло абажура. Хилая городская ТЭЦ, выбиваясь из
последних сил, так и не насыщала дома светом, и в комнатке
семиклассника выкручена электролампочка; честные, умные и
добрые родители собственным примером воспитывали единственного
ребенка, экономией преследуя еще и такую цель: за одним столом
поневоле станешь готовить уроки, а не собирать мотоцикл из
велосипеда и керосинки, на что горазд был всегда грязноватый
оголец, тусклый взгляд которого ярче лампочки загорался при
виде железяк. С блажью этой родители смирились, благоразумно
полагая, что сбор металлолома на городских помойках убережет
мозги мальчика от гибельных для него умственных трудов.
Тишина царила за столом, лишь раздавался временами скрип
стула под грузным телом отца да шелесты тетрадочных листиков,
когда мать проверяла сочинения и диктанты. Иногда в печке
что-то взрывалось -- либо лопались томящиеся в жаре крупицы
пшеничной каши, либо стреляла перекалившаяся сковородка.
Неумеха мать вскакивала, летела к печи, гремела ухватами.
Подозрений на то, что нерадивый и неисправимый сын бросил в
угли крупную соль, не возникало и возникнуть не могло: столь
мизерные шумовые эффекты тот презирал, иное дело -- собрать из
рухляди мотор, чтобы оглушить им всю улицу, всю школу.
Была ли в детстве картошка, та самая, что много лет спустя
вторглась в его жизнь ураганом, болезнью, умопомрачением? Была,
конечно, но всего лишь необходимым и достаточным продуктом
питания. Гороховейцы жили картошкой и, объясняя тайну
деторождения, ссылались не на капусту, где пищал принесенный
аистом младенец, а на картофельную ботву. Горсовет прирезал к
дому участок в двадцать пять соток, три яблони и две буйно
плодоносящие груши прикрывали от взоров с улицы грядки с
картофелем, Андрюшу впрягали в работу ранней весной, вскапывал
землю и отец, гордившийся вековой связью с деревней, в связь
эту входили дед его и бабка, уже наученные ублажать огород
торфом и навозом. Окучивал же Андрей, торопливо пригребал землю
к основанию ботвы и спешил к помпе, украденной в пожарном депо.
Во второй половине сентября дружно, втроем, подгоняемые такой
же дружной работой всей улицы, выкапывали кусты; ботва
отдельно, в кучи, клубни по мешкам, задетые лопатой или вилами
картофелины сбрасывали в ведра и тут же отваривали. Все шло в
ход, в дело, первую гнилую картофелину увидел Андрюша в Москве,
когда запоздал гороховейский мешок картошки, родительский
приварок, существенное дополнение к тощей студенческой
стипендии: он, оголодав, принес из магазина нечто
остропахнущее, разжиженное и в корм скоту не годящееся.
Родительский огород питал семью и подкармливал учителей,
собственных соток не имевших. Что стояло за сотками и
количеством мешков -- это не для Андрюши, картошка не
замечалась, не оценивалась и не процентовалась, она была как
воздух, которого полно, который чист и не подлежал разложению
на составляющие его газы, поскольку он, воздух, полностью
соответствовал легким, крови и частоте дыхания.
Не замечал картошки, питаясь ею, и весь город. Полусотня
каменных домов архитектуры прошлого века и несколько сот
деревянных жилищ, расположенных в своевольном порядке мещанских
пригородов и промысловых слобод. Речушка виляла, разливаясь по
весне так, что подмывала все мосты, и каждую осень стучали
топоры, налаживая связь с областным центром. До железной дороги
-- шестьдесят километров, жарким летом путь к ней пролегал по
толще несдуваемой пыли, в мокрые же недели превращался в
непроходимую топь. Какая-то почти карликовая порода яблонь,
град мелких груш сыпался с ветвей на прохожую часть улицы, зато
смородина крупная, черная, сладкая, ее-то и везли к железной
дороге, она-то и давала горожанам кое-какие деньги, хотя что
можно купить на деньги? Столовая при горисполкоме пустовала,
одни щи на комбижире да винегрет из картофеля и свеклы, огурцы
в городе почему-то не водились.
Свет зелено-абажурной лампы падает на тетрадки Андрея,
оставляя в тени его самого, решающего сложную задачу: как
сделать урок по алгебре так, чтоб возрадовался отец и
вознегодовала мать? И как написать сочинение таким хитроумным
манером, чтоб восхитилась мать и разразился бранью отец? Только
так, сталкивая лбами благородных педагогов, и мог он
существовать, мстя им неизвестно за что. За то, наверное, что
был, по недомолвкам судя, не очень-то желанным ребенком. За то,
что стало однажды так страшно, дурно, тяжело, что -- бросился к
матери, заплакал, и так хотелось схватить ее тело, прижаться к
этому телу, в теплоте его найти спасение, так хотелось... А
мать отстранила его от себя, повела речь о Рахметове, о снах
Веры Павловны. К отцу же вообще не подступиться, отец выгнал из
школы любимейшего учителя, физика; две недели прятался в сарае
Андрюша, строя планы мести: так жалел он вытуренного
наставника. Электроскоп и термометр -- вот и все, чем
располагал кабинет физики; насос и стеклянный цилиндр, откуда
можно выкачивать воздух, Андрюша приволок со свалки. Однажды
учитель поместил в цилиндр завязанный ниткой презерватив и
включил насос. К великому удивлению детворы, предмет,
подвергнутый лабораторному испытанию, стал надуваться -- так
просто и ясно продемонстрировано было атмосферное давление. Из
любви к выгнанному кумиру и решил Андрей учить только физику,
никакой другой предмет, разве что математику, но так, чтоб отец
не догадался. Учитель, вышибленный из рядов советских
педагогов, убрался из Гороховея, след его простыл, имя
забылось, но необычный лабораторный опыт остался в памяти
Андрюши навсегда, и, будучи заслуженным ученым и
преподавателем, самые наисложнейшие разделы квантовой механики
он представлял студентам как бытовые происшествия в
гороховейской бане, к примеру. Так, объясняя суть
нестационарной теории возмущений, он вовремя вспомнил, что
случилось, когда в бане рухнула стена, отделявшая голых женщин
от голых же мужчин.
С некоторыми диковинными ошибками и описками мать
знакомила отца, протягивая ему тетрадку, не называя -- в
педагогических целях -- имен, чтоб не по годам резвый на
пакости сын фамилией не воспользовался, но сладостное желание
стать обладателем чужой тайны обостряет слух и зрение, автор
несусветного ляпа или развеселой нелепицы почти сразу
угадывается. Однажды стол пересекло -- от матери к отцу --
раскрытое сочинение с красными вопросительными значками. Отец
полистал его, крякнул, вздохнул: "По количеству пота он
превзошел всех гениев, это ты отрицать не можешь..." Карандаш
матери, порхавший над очередным сочинением, застыл, мать
выпрямилась на стуле, выгнула спину, затекшую от сидения.
Сказала презрительно: "Не пботом надо бахвалиться, а умом, что
к поту приложен..." Отец возражал: "За ним -- власть, власть
земли, вековой опыт земледельца". Карандаш вновь навис над
сочинением, мать завершила ею же начатый спор: "Подавляет он
всех..."
Не шевельнувшийся Андрюша понимал, однако, что речь шла о
будущем медалисте, о десятикласснике, которому прочили великий
и славный путь, о Ване Шишлбине, который рожден был
начальником, который мог стать и секретарем, и директором, и
председателем, и заведующим, кем угодно, но обязательно --
руководителем.
Неисповедимы пути, но познаваемы истоки... Человек,
ставший заместителем министра, Иван Васильевич Шишлин то есть,
учился в той же школе, что и будущий академик, орденоносец и
лауреат Андрей Николаевич Сургеев. Один и тот же звонок
отбрасывал крышки их парт, из одних и тех же уст слышали они
слова малограмотных и пылких учителей, безбожно перевиравших
отточенные формулировки учебников, одни и те же мальчишеские и
девчоночьи физиономии блуждали и мелькали перед глазами обоих.
В учительскую Ваня Шишлин заходил как в свою родную хату: был
председателем учкома, ученического комитета, вхож был и в
кабинет директора, в дом его тоже, девятиклассники еще
удостаивались его внимания, но существа классами ниже им не
замечались, да и не местный был он, из Починок, что в тридцати
километрах от Гороховея, там он закончил семилетку, там в
колхозе председательствовала его мать, туда он отправлялся
каждую субботу -- зимой просился в сани, осенью и весной
цеплялся за борт грузовика. В городе снимал он угол, но большую
часть дня проводил в школе, надзирал за всеми, наставлял,
бывало, и молоденьких учительниц. Ни с кем в школе не сходясь,
он не мог не сблизиться с Андреем: сынок директора все же! И
сынка Ваня раскусил сразу, пакостника в нем учуял мгновенно, но
и догадался, что тот папаше лишнего словечка не скажет, и более
