пятам, дышали в затылок Андрею и били по спине его.
Три рязанских комбайна подбитыми танками стояли в поле, и
никакой ремонт не смог бы сделать их живыми, ходячими и
работающими, и безумная возня с цифрами, наглое изготовление
фальшивок, ночные бдения в красном уголке были абсолютно никому
не нужны и ничего не меняли в судьбе этих комбайнов. Разгони
комиссию в первый же день ее приезда в совхоз -- КУК-2 как
выпускался заводом, так и продолжал бы выпускаться.
Как только Андрей начинал вдумываться в смысл комиссии,
походка его сразу менялась, шаг делался осторожным, ищущим, ему
все казалось, что и в темноте, и при ясном свете дня перед ним
неожиданно расступится земля и он полетит в яму, и тогда
занесенная для шага нога застывала, Андрей всматривался в то
место, какое сейчас закроется ногой, и временами ему хотелось
лететь в яму, в пропасть, в расщелину, в траншею, вырытую
когда-то под силос, или споткнуться и рухнуть в овраг.
Андрей Сургеев бродил по совхозу; что-то вопрошающее было
в том, как он смотрел на людей, как шел, как останавливался, и
агроном, подозвавший его к себе, стал почему-то рассказывать
ему о внуке своем, говорил совсем непонятно, а потом повел
совсем уж дикую речь о комбайне Ланкина.
-- Да, -- сказал Андрей и вздрогнул в испуге, услышав
собственный голос, и голос будто обозначил его в пространстве.
Он отшатнулся от старичка агронома и быстро зашагал по улице,
он словно со стороны увидел себя: плащ грязный, волосы
всклокочены, взор блуждающий. В гостинице достал из-под койки
брошенную туда кепку, надвинул на голову, чтоб скрыть нечто
изобличающее его. Пошел в магазин. В продовольственном отделе
торговали карамельками, хлебом, портвейном, маргарином; он
высмотрел, как разливает продавщица подсолнечное масло, и не
раз в магазин заходил потом для того лишь, чтоб полюбоваться:
черпак совался в бидон за маслом, поднимался к воронке,
воткнутой в бутылку, наклонялся и опорожнял себя, выливая в
воронку бесшумно падающую жидкость, вязкую, светло-желтую.
Свет, отражаясь и преломляясь, создавал порою эффекты странные,
будоражащие, струя масла как бы вспыхивала, и тогда Андрей
счастливо дышал, потому что голова освобождалась от боли.
"Подсолнечное..." -- прошептал он, и в слове этом был свет,
тепло, жар, и тут же вспомнился плод растения, давшего маслу
имя, и в голове будто просияло: Маруся Кудеярова! Та, что
лузгала семечки! Значит, все предусмотрено и все подготовлено
тем миропорядком, который выразил себя всем сущим и в том числе
-- биномом Ньютона, правдивым, честным, безвариантным.
Что нельзя стоять перед прилавком и глазеть -- это он
понимал и покупал то четвертушку хлеба, то банку консервов, то
бутылку лимонада. Взял однажды бутылку водки, распил ее с
механиком Ланкина, зашедшим в магазин. Новая еда выталкивала из
кишечника старую, и в этом тоже было облегчение, и однажды
Андрей трезво подумал, что в душе его вызревает что-то опасное,
тайное, оно уже шевелится, дает о себе знать внезапными
приступами ненависти, уходящей куда-то вглубь его, выражающей
себя одеревенелым стоянием у витрин с карамельками, у масла,
животного и растительного, жадным, всасывающим вниманием, с
каким он смотрит на янтарную струю...
Вдруг возникло решение: надо, надо -- идти в клуб! Надо!
Нацеленный на огни и музыку, крупным и твердым шагом удалялся
он от совхоза, глубоко засунув руки в карманы телогрейки (плащ
оставил в комнате), сам на себе видя ухмылку злодея. Две
девушки обогнали его, всмотрелись, рассмеялись, предложили: "С
нами, милок?" Деревья расступились, и труба котельной, что за
клубом, торчала одиноко. Парни у входа покосились на него, но
цепляться не стали. Зная, что в кино он не пойдет, Андрей тем
не менее внимательнейше прочитал все то, что крупными буквами
было на афише. Потом служебным входом, через пристроенный к
клубу флигелек, прошел он внутрь и оказался за сценой. Три
двери выходили в коридорчик, одна из них распахнута, комната
проветривалась от дыма папирос, от запахов дешевой закуски,
напомнивших и укоривших: ведь сегодня же день рождения механика
и тот -- тогда, в магазине, после поллитры -- приглашал! И не
только от своего имени, Великий Изобретатель тоже звал!
Андрей на цыпочках вошел в святую комнату. Механик спал в
парах дурной местной водки, а Ланкин читал что-то пухлое,
толстое, старинное. Предложил поесть и выпить. Андрей помотал
головой, отказываясь. Приготовился сказать речь -- о том, что в
двадцати минутах ходьбы отсюда, в красном уголке совхозной
гостиницы, совершается подлог, сочиняется фальшивка, на долгие
годы обрекающая комбайн Ланкина и все картофелеводство на
медленное умирание, на бесцельную трату человеческой и машинной
энергии.
Но так и не сказал. По-прежнему боязно было говорить, да и
не в бесцельной трате и умирании была беда, а в том, что и он
узрел контраст: величие исторического момента -- и позорная
обыденность происходящего. Будущая катастрофа всего сельского
хозяйства процессуально оформлялась не под слепящими юпитерами
и не под камерами телевидения, не с толпами безмолвствующего
народа, а много проще -- в закутке набитой тараканами
гостиницы, надушенными пальчиками трех уголовных преступниц да
кулаками двух тертых и битых мужиков. Жар прошел по телу, и
мысль озарила: "Огонь!" Глаза зажмурились, как от слепящего
жаркого пламени, в кружащем голову предчувствии увиделся
стремительный росчерк молнии, на который наложился звук взрыва.
Выйдя из клуба, он долго смотрел на красный огонек,
венчавший трубу котельной. Потом стал оглядываться. Качавшийся
на ветру светильник то погружал в темноту пространство между
тыльной стеной клуба и котельной, то набрасывал на него
ломающиеся тени. Андрей изловчился и с третьей попытки разбил
камнем лампу. Традиционный запрет "Посторонним вход воспрещен"
не подкреплялся запорами изнутри, дверь подалась свободно,
вовсе не бесшумно, однако в реве котельных установок
поглощались все крики, шорохи, лязги. Тем не менее он
поостерегся показывать себя, нашел еще одну дверь, обойдя
котельную, проскользнул внутрь, и хотя знал, что шаги его на
кирпичном настиле пола не услышит котельщик, ступал осторожно и
медленно. Четыре удлиненных сфероида справа -- это, наверное,
фильтры, в центре -- пульт управления с горящими красными
лампочками, насосы же, питающие водой котлы, в подвале. Андрей
спустился туда и поднялся; почти отвесный трап вел на площадки
для осмотра котлов марки ДКВ -- ах, какая досада, надо было бы
поступать на теплотехнический факультет, теперь бы знания ой
как пригодились; очень кстати болталась на веревочке какая-то
инструкция, правила открытия лаза, по кое-каким данным можно
определить объем котла, диаметр и количество трубок; котел
поменьше -- водогрейный, Андрей нащупал свинцовую заглушку с
биркой, последняя проверка в мае аж 1954 года, а должна быть
ежегодно, и уверенность возникла, ни на каких бирках не
основанная, только на чутье, что свинец может и не расплавиться
при перегреве котла. Он лег на железные листы площадки, с
высоты третьего этажа глянул вниз, увидел столик, за ним сидел
мужчина лет пятидесяти, оператор котельной, читал газету, на
стене -- инструкции и графики, глазу Андрея не доступные, но
кое-какие приметы подсказывали ему, что заступила ночная смена
уже, до утра. Распластанный на площадке, Андрей внимательно
следил за оператором; человек этот не один год провел в
котельных, ему знакомы были мягкие шлепающие удары контакторов,
включавших насосы, слабые щелчки магнитных пускателей, и весь
этот разноголосый звукоряд поставлял ему обширнейшую
информацию; за пятнадцать минут, что отвел на изучение
оператора Андрей, тот всего один раз глянул на водомерное
стекло -- старый, опытный, заслуженный работник, внимание
которого притупится к полуночи. Андрей отполз, спустился, нога
коснулась уже кирпичей пола, когда он поднял голову и высоко
над собой увидел клапаны аварийного выпуска пара. Вспомнил, как
они устроены. Задумался. Голова приятно шумела. Выбрался из
котельной, мазут -- в емкости, разогреваемой паром, чтоб вязкое
горючее стекало вниз, к форсункам. Обстукал емкость. Забежал за
котельную, принюхался (слух, зрение, обоняние -- все было
обострено). Пошел по дороге к теплицам, иногда для верности
беря пробы грунта: садился на корточки, подносил к носу комья
земли. Да, именно этой дорогой подвозили мазут, и цистерна с
ним где-то рядом, скорее всего -- нефтевоз. Голубое сияние
исходило от застекленных теплиц, остро пахло навозом и чем-то
раздражающим, химическим, едва не заложившим нос, и тут помогли
глаза, он увидел склад горюче-смазочных материалов, никем не
охраняемый, и у склада -- машину, нефтевоз, кабина закрыта,
ключа зажигания, конечно, нет, но это уже мелочи, с этим он
справится. Почти бегом вернулся он к рокочущему клубу, где уже
начались танцы, подобрался к окну Ланкина, глянул: там ничего
не изменилось.
Низко наклонив голову, шел он к гостинице; он доказывал
себе, что ничего противозаконного нет в осмотре котельной, а
страх все более проникал в него. И люди отпугивали. Но никто не
попался навстречу, никого не было и у входа в гостиницу. Дверь
никак не открывалась ключом, пока он не сообразил, толкнул ее,
открытую, и чуть не споткнулся о вытянутые ноги Аркадия
Кальцатого. Воировец сидел у стены, сунув руки в карманы
реглана, без шпяпы, и неподвижные глаза его смотрели как-то
вбок, как у поваленной статуи. Андрей погасил свет, сел у окна
за стол, по рукам его шла судорога, сводила пальцы, он прижал
обе пятерни к холодным стеклам, потом стиснул их в кулаки,
чтобы ударить себя в лоб. Сладострастно хотелось боли, себе
причиняемой, уши ловили уже хруст костей, треск разрыва хряща у
позвоночника. Ослепительный болевой шок ремнем хлестнет по
мыслям, скованным и неподвижным, стронет их. Боль! Требовалась
боль! Приоткрыть дверь, вложить пальцы в узкую щель и --
давить, давить, давить, пыточно расплющивая фаланги? Или, еще
лучше, довести до боли, до страданий другое существо,
насладиться? Что-то разломать, разрушить, исковеркать. Уж не
телевизор ли в красном уголке?
Знакомый и любимый с детства звук донесся до него --
тарахтел мотоцикл, приближаясь к гостинице. Заглох. Злые и
решительные люди сошли с него и появились в коридоре, шаги их
были не ищущими, а нацеленными, и вооруженные, одетые в шинели
мужчины долбанули ногами по чьей-то двери: "Откройте! Милиция!"
Отозвались инженеры, спросили, кого надо, и двое мужчин
признались, что поступил сигнал, будто здесь вовсю идет пьянка,
чей-то день рождения. Еще раз грохнули по двери и потопали к
выходу. Взревел мотоцикл, Андрей, ловивший каждый звук через
щель приоткрытой двери, отпрянул от нее, повернул ключ и на
цыпочках пошел к окну. Ему было страшно и хотелось тоненько
скулить.
Ни в клуб, ни в котельную он решил этой ночью не ходить,
хотя там, в котельной, его ждали великие дела. Лег на койку не
раздеваясь, полный желания спать, и заснул бы, и никуда не
пошел бы, не зазвени в коридоре ключи. Иван Васильевич Шишлин
бренчал ими.
Он, Шишлин, возвращался откуда-то, его шаги послышались,
разлепив полусонные веки Андрея. Связка ключей гремела и
звенела в руке Шишлина атрибутами неоспоримой власти; он,
наверное, в детстве насмотрелся на кладовщика в родном колхозе,
тому-то ничего не стоило открыть любую дверь или ворота. И в
