первый же свой совхозный день Шишлин потребовал себе ключи от
красного уголка, гладильной, кубовой и прочих помещений.
Этими ключами он и гремел, уже остановившись перед дверью
в свою комнату, искал и не находил нужный. Тут-то и подошли к
нему инженеры. Они безропотно снесли отмену Шишлиным своей
методики испытаний, по полю они вслед за комбайнами не ходили,
ничего не пересчитывали, сколько картошки подавлено и порезано,
а сколько в мешках -- это их уже не касалось, и заговорили они
потому лишь, что были, как всегда, малость пьяненькими, и смысл
того, о чем они просили Шишлина, сводился к следующему: сколько
собак ни вешай на Ланкина, а комбайн его нужен государству,
нужен! Озлится на государство-то Владимир Константинович,
перестанет изобретать, отчего пострадает само государство...
-- Не озлится, -- возразил Шишлин (Андрей замер у
приоткрытой двери, смотрел и слушал). -- Поймет, что к чему. --
Шишлин рассматривал ключ, так и не подошедший к замку. -- Я вот
перед совхозом полистал его уголовное дело, и выходит по этому
делу, что Ланкин всем обязан государству, всем. Как думаете,
почему у него комбайн получился таким хорошим? Почему его легко
разбирать и собирать? Почему он легкий, весит в два раза меньше
рязанского? Да потому, что Ланкин под страхом работал и жил,
потому что комбайн его конфисковывали и уничтожали не раз,
потому что Ланкину надо было комбайн сделать легкоразборным,
чтоб разболтить за час, пока милиция не прибыла, да попрятать в
разных местах...
Другой ключ вошел в замок, но, кажется, опять не тот.
Шишлин начал раздражаться.
-- Да попробуй Ланкин прислать на испытания комбайн хуже
рязанского! Да его бы сразу -- в следственный изолятор! За
разбазаривание государственного имущества! Сразу! Чтоб
неповадно было! Чтоб впредь думал и думал! Вот он и старается.
Почему, думаете, у него комбайн самоходный? Да потому, что
привлекать к делу тракториста с трактором ему нельзя, это уже
преступное сообщество, групповое деяние, за него и наказание
выше. Один он, один! Поэтому и все ручные операции у него
машинизированы, до любого узла в комбайне легко добраться,
сменить что угодно, масло набить в любой подшипник. Не то что у
рязанского... Да, все хорошо продумано у Ланкина, и как ему не
думать, наилучшие условия были предоставлены -- тюрьма да
лагерь, там жизнь на пустяки не разменивают, там и терпению
заодно Ланкина научили... Вот сколько полезного получил от
государства Ланкин! И самое главное, государство будто
специально для него создало рязанский комбайн, чтоб Ланкин ни в
коем случае не изобрел такой же, чтоб он сконструировал вдвое,
втрое лучше...
Замок наконец открылся, дверь распахнулась, и Шишлин
заключил:
-- Ланкин всем обязан государству, и государство поэтому
надо укреплять! То есть продолжать выпуск рязанского комбайна.
Понятно?
Воировец Аркадий Кальцатый, вдребезги пьяный, лежавший у
двери так, что Андрею приходилось переступать через его ноги,
вдруг захрипел, перевернулся на другой бок, а затем поднялся и
рухнул на койку. Поворочался и затих. Андрей, оглушенный
услышанным, стоял посреди комнаты, задрав к потолку голову. Уже
несколько дней он чувствовал себя больным, было такое ощущение,
словно мозги стали шершавыми. Может, то, что он сейчас услышал,
вовсе не прозвучало в коридоре, а было бредом исцарапанного
мозга?
Сцепив за спиной руки, по-прежнему задрав голову, смотрел
он на матовый кругляшок негорящей лампочки и пытался формулой
выразить ошибку в чудовищных логических конструкциях Шишлина.
Если А больше Б, то -- Б больше А? Так? Не то, не то...
Догадался: этот абсурд не может быть сформулирован, потому
что находится за пределами разума.
И затаился. Остановил дыхание.
Вдруг, при закрытом окне, будто нежным ветром повеяло, и
он задышал легко и свободно, он понял: надо исполнить свой
инженерный долг. В мыслях -- чистота и свежесть, и такое
ощущение было, словно он выспался после нудной, тяжелой и
многосуточной работы. Зацвикал в комнате сверчок, наполняя ее
уютом и безопасностью. Андрей привстал и прислушался,
предчувствуя: ЭТО произойдет сейчас, вот-вот случится ОНО. И
случилось. Тело его полетело куда-то вниз, во все убыстряющемся
темпе заработало сердце, а над головой будто раскрылся парашют,
раздался треск шелка, туго натянутого, и падение замедлилось,
ноги ощутили плоскость пола. Вновь зацвикал сверчок, внеся в
душу покой, свет, блаженство перехода в иное состояние, с
ббольшим числом свобод, и в ненависти к Шишлину,
непроглядно-черной, засияла светлая точка, разгораясь все ярче
и ярче, и Андрей вздохнул, глубоко и обреченно: ну да конечно
же, как это он раньше не догадался, не понял! Алевтина! Аля! Он
любит ее! Любит!
Стремительно пошарив по ящикам стола, он нашел бумагу,
чтоб написать письмо и проститься с девушкой Алевтиной, потому
что знал: впереди -- гибель и больше ему не с кем прощаться. Но
начав выводить на бумаге имя девушки, он с удивлением
обнаружил, что забыл, как пишется буква "в", а когда вспомнил,
то оказалось: буква эта не хочет писаться слитно с предыдущей,
Андрей мог ее писать только в начале слова.
Это было непонятно и мучительно, и пришлось пойти на
ухищрения, компоновать письмо из слов, не содержащих внутри
себя безумной буквы. Пишущая рука утратила динамический
стереотип связного писания, и рука была за эту дурь наказана --
ею был нанесен удар по подоконнику, но боли она не
почувствовала. Тогда он выскочил в коридор, чтоб разрушить,
раздавить или расколоть что-либо, влетел в красный уголок и
увидел телевизор. Минута -- и приемник был изуродован. Стало
приятнее, и тихая радость охватила Андрея. Войдя в комнату, он
с состраданием глянул на спящего Кальцатого, с жалостью
младшего брата. В клоунаде воировца было что-то надрывное, и
сам Кальцатый казался беспризорным, странствующим фокусником,
весь багаж которого -- помазок да бритва.
Андрей разделся, до трусов. Зачем -- не знал, но
предполагал твердо, что так надо. Стал подбирать разбросанные
по полу бумаги, неоконченные и скомканные письма к Алевтине,
собрал их в кучу и поджег, а потом -- загасил. Запах паленой
бумаги защекотал ноздри. Чихнул. Кальцатый храпел тонко, легким
свистом. На чистом листе Андрей стал быстро писать, буква "в"
без задержки покидала кончик пера. Он писал о любви к Алевтине,
о том, что не придется, знать, быть им вместе, потому что
назначенная встреча не состоится, ибо ему надо осуществить акт
возмездия разума. Неожиданно для себя, -- выводило перо на
бумаге, -- он обнаружил в совхозе "Борец" очаг мозгового
заболевания; люди, пораженные этой болезнью, страдают неявно
выраженной склонностью опровергать физические реалии; больные
надумали себе некую систему измерения, противоположную
общепринятой; абсурд всех логических конструкций сводится к
подмене причины следствием; это, собственно, даже не абсурд, а
нечто привнесенное и чуждое, бытовой канон внегалактической
цивилизации; ну а носителем заразы является Иван Васильевич
Шишлин, который -- урод, растлитель, изувер; этот Ваня Шишлин
-- из наибеднейшего колхоза, того, где люди никогда не видели
плодов своего труда, потому что плоды немедленно изымались
государством, и Ваня Шишлин никогда поэтому не чувствовал себя
хозяином на земле, обязанной давать плоды, и людей таких ни в
коем случае нельзя назначать правителями сельскохозяйственных
дел, для них, для дел этих, надо искать детей кулаков.
Извращенством, писал далее Андрей, заражены и подобные Шишлину
люди, и людей таких полно в доме на Кутузовском, потому что все
они мыслят государственными, то есть нечеловеческими,
категориями...
Приходилось массировать лоб, ища понятные Алевтине слова.
Наконец, уже простившись, он дал ей последнее напутствие,
приказал немедленно бежать без оглядки из дома на Кутузовском,
подальше от заразы, сломя голову, прочь, прочь, прочь!.. Затем
рука вывела обычную роспись Андрея в денежной ведомости, под
авансами и получками, что показалось ему примитивным и даже
кощунственным. И тогда, здраво рассудив, он дополнил огрызок
фамилии уточнением, прибегнув к печатным буквам: СПАСИТЕЛЬ
РАЗУМА во ВСЕЛЕННОЙ.
Все. Теперь надо приступать к делу. Тщательно оделся во
все свое, совхозную одежку запихал в шкаф, проверил, в кармане
ли логарифмическая линейка. Долгую минуту стоял абсолютно
неподвижно, вспоминая, все ли взято. Зашевелился Кальцатый,
посвистывание оборвалось и возобновилось. Бутылка вина лежала
на полу, Андрей приподнял ее и осторожно опустил, -- еще не
распечатанная, полная, она приятно утяжеляла руку, показывая
наличие объема и массы, что означало: Вселенная еще существует.
Сам Кальцатый казался лишенным физических свойств материи и
поэтому отпугивал. Показываться в коридоре было опасно, и
Андрей перешагнул через подоконник, выбрался на лунный свет.
Сделал несколько шагов и вспомнил про письмо на столе: хотел
ведь бросить его в почтовый ящик, ничуть не сомневаясь в том,
что оно -- без адреса, без конверта -- дойдет до Алевтины.
Вспомнил -- и тут же забыл. Над ним было Небо, вместилище
множества миров, и миры могли взорваться, потому что во
взаимозависимых сгустках и разрежениях вот-вот появится
смертоносная для организованной материи бацилла, физические
константы претерпят необратимые изменения и Вселенная вскачь
понесется к исходной точке, поменяв знаки. Андрей приветствовал
Звезды, размахивая руками, уверенный в том, что Звезды помогут,
они не могут не помочь ему, ибо спасается Разум.
Ни голоса, ни огонька, кроме красного светлячка на трубе
котельной. Желтым пятном виделся клуб. Андрей обогнул здание,
приблизился к нему с тыла. Нашел окно, за которым -- Ланкин и
механик, их надо предупредить: через полчаса будет взорвана
котельная и подожжен клуб, взрыв будет такой, что в Подольске
увидят подпирающий небо столб огня. Они, конечно, спросят --
зачем взрывать и поджигать. И он ответит им, скажет, как
ненавидит всех или почти всех людей. Люди эти унижают его и
оскорбляют, пытаясь убедить, что не надо читать ни Лейбница, ни
Аристотеля, ни Монтеня, потому что, мол, все давно известно.
Они его тем уже оскорбили, что сюда прислали. Реорганизация
намечается в отделе, руководитель группы нужен, вот они и
подумали, что Андрей Сургеев за двадцатку к окладу все здесь
подпишет... Они тонуть будут вместе со страной, они гореть с
нею будут, но никому не позволят спасать себя. Он был в их
доме. Стакан водки выставят -- и не мешай им гореть и тонуть.
Так пусть все взрывается, пусть! Обо всем будет сказано на
суде. Не взорвать котельную -- значит оставить народ без
картошки! Из-за моря будем привозить ее. В этом совхозе
начинается гибель картошки, на этом поле, под этим рязанским
комбайном! Все будет рассказано на суде, вся страна, весь мир
будут оповещены о творимом злодействе!
Они, Ланкин и механик, поймут его. Их, конечно, удивит то
лишь, что и клубу отведена участь котельной. Клуб-то -- зачем
поджигать?
И он ответит им, они грамотные, они поймут, что
совершаемые одиночками поджоги преследуют одну и ту же цель --
послать сигнал, световой и температурный, направленный Мировому
Разуму. Резким изменением энергетического поля привлечь
внимание к нарушенности причинно-следственных связей.
Комиссия-то впустую работала с самого начала, еще две недели
назад составлен фальшивый протокол, еще до приезда комиссии
