картошку.
Пока обедали -- с туч посыпался мелкий и обильный дождь,
почва отведенных Ланкину гектаров стала тяжелой, и эта
почва, на которую не рассчитан был рязанский комбайн, легко
поддалась ланкинскому ККЛ-3. Самоходный четырехрядный комбайн
шел по полю со спокойствием путника, не обремененного ношей, в
хорошей обуви, не останавливаясь, и всего два человека --
Ланкин и механик его -- справлялись с картошкой, поднимаемой
нижним элеватором. В комбайне было и приспособление для
скашивания ботвы, она сбрасывалась кучками на взрыхленную
землю, поверх которой горошинами лежали мелкие картофелины. В
подставленный кузов автомобиля сыпалась из бункера чистая,
гладкая, без порезов и царапин картошка, не обдираемая
металлом. Правда, на сортировальном пункте все же обнаружилось,
что полтора процента ее -- с дефектами обработки, но -- всего
полтора процента, а не двадцать пять, как у рязанского.
Андрей восторженно бежал рядом с комбайном великого
изобретателя Ланкина, человека, изменившего русскую судьбу,
кормильца всех семей. Не будет отныне гнилья в магазинах, с
колхозных и совхозных полей развезется по домам горожан и хатам
сельчан вкусная, цельная, насыщающая все население страны
картошка, урожаи будут такими избыточными, что и на корм скоту
хватит, приусадебные участки теперь обезлюдятся, мускульная
сила сельскохозяйственных рабочих употребится на другое, --
революцию произвел Владимир Ланкин! Тот, о котором в свое время
прокурор сказал: "Преступного прошлого своего не осудил,
тяжести преступления не осознал и по-прежнему хочет
механизировать уборку картофеля".
Великий Преобразователь Земли Русской спрыгнул на землю,
на лету поймал брошенное кем-то яблоко, вонзил в него зубы.
"Браво, маэстро!" -- сказал Кальцатый. В красных сапогах
пересекал поле Васькянин. Из сизого леса прибежала лосиха с
лосенком. Земля пахла первозданно, теми веками, когда ее не
рыхлили и не вспучивали оструганным деревом и заточенным
железом, когда она содержала в себе все будущие всходы, все
растения от папоротников до клевера, и, вдыхая аромат
раскупоренных тысячелетий, Андрей смотрел на победителя. Из-под
кожаного картузика Ланкина выбивался черный чуб, белые зубы
кромсали яблоко, мрачновато-синие глаза его смотрели не на
людей, а на землю. Она расстилалась вокруг него, коварная и
благородная. Ее задобрили весною посаженной картошкой, и она
ответила благодарностью, преобразовав за лето семенную мелочь в
крупные клубни, но отдавать их тем, кто сажал, не торопилась, и
люди брали в руки лопату, мотыгу, вооружили себя копалками и
комбайнами, чтоб отобрать у земли взбухший в чреве ее
картофель. И она отдала, на радость себе, потому что отдыхала
сейчас, как женщина после родов, распаханная, облегченная,
освобожденная.
-- Древнее благородство Земли... -- сказал Андрей,
перетирая в кулаке ту смесь органических, неорганических и
органоминералогических веществ, которая называлась почвой и
была, в сущности, пуповиной, прикреплением человека к
литосфере, а от нее -- и к внутреннему ядру планеты. -- Кто
знает... -- В нем шевельнулась досада: а зря не пошел в
Тимирязевку, стал бы агрономом, какое же это богатство --
земля, почва, пашня, луг и знакомство с чародеем Ланкиным.
Угодливо заглядывая ему в глаза, Андрей Сургеев смиренно
попросил, не соблаговолит ли Владимир Константинович принять
его в своих апартаментах, то есть в комнатушке клуба, но Ланкин
ответил непреклонным отказом.
Сводный акт сравнительных испытаний составлен был в
красном уголке тем же вечером. Двумя пальцами Кальцатый взялся
за краешек не подписанного никем еще акта, приподнял его и
предъявил комиссии -- так фокусник демонстрирует недоверчивым
зрителям свой носовой платок за минуту до того, как в нем
возникнет монета. Вкрадчивый и развязный, как конферансье, он
заявил вдруг, что Москва внимательно следит за работой
комиссии, в целом одобряет ее деятельность, но напоминает, что
цель ее -- не сравнение двух комбайнов, а дача практических
рекомендаций Рязанскому заводу сельскохозяйственного
машиностроения. Следовательно, подписываться еще рано. Ждем
(рука его метнулась к потолку, к небу) прибытия председателя
комиссии. Отдыхайте, девочки, отдыхайте!
Инженеры Поволжской МИС, перегруженные потешными трудами и
водочкой, продолжали дремать, Васькянин же издал знакомые
Андрею дифтонги, а затем членораздельно оповестил всех, что
позорить себя не намерен, балаган сей покидает; о председателе
комиссии выразился еще более резко: прибудет мерзавец высокого
ранга, но более низкого пошиба, чем здесь присутствующий плут
Аркашка Кальцатый. Сказал, будто всем под ноги плюнул, и
производству ни в коем случае не допускать! И сунул ему в
карман некий документ в форме прямоугольника. Вчитавшись в
него, покрутив в руках так и сяк, Андрей понял, что это --
визитная карточка.
Иван Васильевич Шишлин появился в гостинице незаметно,
ранним утром. Засуетившийся Кальцатый обегал после завтрака все
комнаты и предупредил: председатель комиссии прибыл, начальник
на месте!
Андрей не узнал его. Стал Шишлин и ростом выше, и крупнее;
галстук, белая рубашка, двубортный пиджак, брюки по моде, без
манжет. И было в нем что-то от сейфа с сигнализацией, от
массивного стола с бумагами на подпись, от тяжелых темных штор
на окнах. "А... это ты", -- проговорил он равнодушно, увидев
Андрея.
Все-таки учился Шишлин на факультете механизации и
электрификации сельского хозяйства, технику он все-таки знал, и
не к директору совхоза пошел утром, а к технике; и ланкинский
комбайн руками прощупал, дав ему высочайшую оценку, и рязанский
тоже. Увязавшийся за ним Андрей ждал: вот сейчас Шишлин, с
крестьянской простотой выразив свое мнение о КУКе, сплюнет и
выругается матерно. По своим Починкам знал ведь крестьянский
сын Шишлин: если б не картошка на трех приусадебных сотках, то
повспухали бы односельчане от голода. Обязан Иван Шишлин
полюбить уральский комбайн! Обязан!
-- Хорошая машина, -- сказал наконец Шишлин. -- Молодцы,
умеете работать.
Керосином вымыл испачканные маслом руки и пошел к
центральной усадьбе. В гостинице кивнул Кальцатому -- и тот
созвал комиссию. Шишлин чистыми белыми пальцами стал перебирать
четыре дня назад составленные протоколы и акты. И обнаружил в
них то, чего там не было.
Ланкин делал комбайн исходя из уральских условий. Машина
его могла работать на каменистых почвах и под уклоном до
пятнадцати градусов, из чего Шишлин сделал дикий, абсолютно
идиотский вывод: на обычных почвах применять комбайн Ланкина
нельзя! Зато рязанский комбайн, застревавший на ровном поле, на
многократно пропаханной земле, признавался годным брать
картошку на почвах с фигурным рельефом!
Нагловатые глаза Кальцатого выражали преданность умного
пса. А попирались-то законы логики, здравого смысла, и нельзя
было понять -- шутит кандидат сельскохозяйственных наук Шишлин
или говорит всерьез? Сомнения отпали, когда Шишлин сделал
заключение.
-- Все это, -- он отодвинул от себя документы, --
перепроверить. Нельзя не учитывать того факта, что Ланкин --
уголовный преступник в прошлом. Доверять ему нельзя.
Это была не просто логическая ошибка, о недопустимости
которой предупреждали еще римляне. Это было еще и
издевательство над здравым смыслом. Последнему дураку ясно, что
соревнуются комбайны, а не биографии их конструкторов!
И все в красном уголке молчат, все будто поражены
болезнью, все тронуты безумием, все покорны. Все -- молчат.
Говорливость напала на Андрея. Он прилип к одной из дам и
стал выспрашивать, все ли у нее дома в порядке, в смысле --
исправно ли работают электробытовые приборы. Я, бахвалился
Андрей, что угодно починю, у меня золотые руки. "Розетку мне
укрепить бы!" -- бесстыдно ответила дама под смех подруг. Тогда
он пристал к случайному человеку, повел разговор о племенном
скоте, то есть о том, в чем ни бельмеса не понимал, и говорил,
непонятно чему улыбаясь и неизвестно отчего приходя в
распрекрасное настроение. От болтовни и смеха уже болела
голова, Андрею все казалось, что на нем чужая, тесная, кольцом
сжимавшая кепочка, и он часто, в попытках сдернуть ее с себя,
руками хватался за голову, вцеплялся в волосы и чесался.
Сколько часов или дней прошло в этих спазматических
позывах к хохоту -- он не считал, да и потом, спустя много лет,
не хотел припоминать, стыдился -- и поток мыслей устремлял к
другим, безопасным берегам, но, прибиваясь и к ним, он слышал в
ушах надсадный крик свой, в красном уголке:
-- Вы все, все -- уголовные преступники! Все! И
подписываться под вашими фальшивками я не буду!..
И вдруг он умолк, словно у него язык вырвали, и так
выразительно, наверное, стало лицо его, так умны руки, что и
говорить не надо было, все и так понимали его, немого.
Наступила расплата за безудержную говорливость. Испуганный
поначалу, он, устрашенный собственной немотой, тужился, издавал
горлом звуки, и они слагались все-таки в слова, но слова
звучали лживо, незнакомо, слова были чужими, и мысли, которые
вызывались этими словами, бились изнутри о черепную коробку. Он
ничего не понимал. Всякой мерзости можно было ожидать от Ванюши
Шишлина, но то, что творилось в совхозе, в комиссии, -- было
невообразимо.
Все три рязанских комбайна, наскоро отремонтированные,
были вывезены в поле, пущены на картофель -- и замерли, и вновь
тракторы потянули их на машинный двор, а оттуда в поле.
Несколько дней комиссия, уродуя комбайны и надругиваясь над
землей, подгоняла корявые цифры под благополучные. Уже пошли
дожди, и не было времени и терпения оттаскивать комбайны на
машинный двор; кувалдами и зубилами врачевались их раны,
комбайны ремонтировались -- на час, на два, и лень было мчаться
на завод за резиною для прутков транспортера, тогда-то и
придумали заводские умельцы то, что не могло не войти потом в
практику всех комбайнеров страны: с электродоильных установок,
разукомплектованных и втихую выброшенных, были сняты резиновые
трубки и насажены на прутки.
Подгонка, шлифовка и подчистка цифр шла круглосуточно.
Все, что накопали три комбайна, приписано было одному, тому,
который будто бы в единственном экземпляре соревновался с
ланкинским комбайном. Соответственно в три раза уменьшались
вредящие рязанскому комбайну цифры, в полном согласии с логикой
наглого, с каким-то присвистом и притопом, обмана. Для
сравнений двухрядного рязанского комбайна с четырехрядным
ланкинским Шишлин изобрел коэффициент, и сразу оказалось, что
даже ломаный рязанский КУК-2 в 1,6 раза производительнее
соперника.
Все эти дни Андрей Сургеев прожил как бы
человеком-невидимкою, он все видел и все слышал, сам оставаясь
незаметным, потому что пребывал в отстранении от всех, он был
никем и ничем, а над совхозными постройками, домами и клубом,
над машинным двором, над совхозной землей, отходящей к зимнему
сну, над потерявшими листву деревьями -- не солнце и луна, не
облака, набухшие влагой, а чавканье и чмоканье сапожищ Шишлина.
Они чавкали и чмокали во всех регистрах, от протяжного всхлипа,
когда создается вакуум, до легкого хлопка в момент освобождения
сапога из капкана грязи; они хлюпали, протяжно стонали, они
взвизгивали, орали; звуки метались, взлетали, сапоги шли по
