собирался, но поговорить о нем хотел.
На даче было покойно. Москва, когда вспоминал о ней,
раздражала кричащими со всех домов лозунгами, призывами и
клятвами. И везде "Слава...". Галина Леонидовна тоже засоряла
его квартиру назойливыми шпильками и расческами. И Кальцатого
надо забыть. Тимофей правильно заметил: такие люди -- как
микрофлора кишечника, то есть вроде бы грязь, бациллы, но без
них государственное пищеварение не обработает продукты питания.
Минула неделя, и Васькянины приперли старого друга к
стенке, напрямую спросили, какого черта тот захотел податься в
партию. Ему ведь в ней -- что мужику в дамском сортире. Андрей
Николаевич повздыхал обреченно.
-- Теория катастроф, -- вяло объяснил он, -- новая
математическая дисциплина. Суть ее сводится, грубо говоря, к
определению того количества и момента, когда два, три или
четыре камня превращаются в "кучу". Любой процесс в своем
развитии подходит к некой критической точке, после которой
начинается возвратное движение, переход в противоположное
качество, в крах и развал. Если приложить теорию катастроф ко
все возрастающей численности правящей партии, единственной
причем, то окажется: при достижении некоторой величины партия
начнет разваливаться...
Пронизанная и прогретая солнцем веранда, буйство трав,
щебет пташек, воскресное утро...
-- В руководстве партии математиков нет, однако оно
интуитивно чувствует надвигающуюся катастрофу, но как с ней
бороться, пока не знает и под надуманными предлогами
ограничивает дальнейший рост. Как бык чует нож в руке мясника,
так и партия начинает трястись от количества людей, стремящихся
в нее попасть. Почему-то заставляют писать рекомендации
обязательно фиолетовыми химическими чернилами. -- (Васькянины
переглянулись.) -- Много лет назад было проще, террором
уполовинили разбухшую организацию, разные там чистки... По моим
расчетам, с Москвы начнется разложение, для этого достаточно
увеличить областную и столичную организацию на сто пятнадцать
тысяч человек.
Андрей Николаевич отправил в рот кружочек краковской
колбасы, настоящей, а не ярославского производства.
-- За точность расчетов ручаться не могу, истинные цифры
засекречены, партия, мне кажется, все еще чувствует себя в
подполье...
-- Ну, так в каком же году партия развалится? -- с
болезненной улыбкой спросил Тимофей Гаврилович. И после ответа
пригорюнился: -- Дожить-то доживем, но, чую...
Супруги Васькянины уехали в Москву, подыскивать работу
своему подопечному. Андрей Николаевич копался в огороде, часами
лежал под березами и смотрел в небо. Поднимался, заходил в
комнату Елены и сидел перед пишущей машинкой, не притрагиваясь
к ней. Слушал что-то генделевское, исходящее от книг,
принадлежащих когда-то отцу Елены, известному травнику. Зато
людской мат и ор стоял в кабинете Срутника. Нет, не Мировой Дух
нашел здесь пристанище, и не на привал расположился он.
Какая-то хулиганствующая толпа, посвистывая и улюлюкая, перла
мимо Андрея Николаевича, двигаясь по кругу -- от этажерки у
письменного стола к шкафу, от шкафа к полкам вдоль стены,
падала потом у двери и дружно забиралась на другую стену, чтоб
сигануть с нее на этажерку и возобновить круговой ход с
хоругвями, плакатами и знаменами. Кое-кого в толпе он узнавал
-- из тех, кто дома у него безмолвствовал в комнате с ходовыми
книгами, -- и приходилось думать об "эффекте толпы".
Он разочаровался в Срутнике, дурное влияние этих книг
отразилось даже на честном и умном Тимофее. И о себе он думал.
О том, что жизнь его не привязана к текущему времени. Она
болтается на разрыве эпох.
Наконец вернулись Васькянины, принесли радостную весть:
работа найдена! И куплено все то, что надо мужчине, вступающему
в новую жизнь. "Волга" его подогнана к даче и заправлена
бензином.
Андрей Николаевич прошел через контрольные вопросы о
картошке и комбайне, отвечал честно и четко: не знаю, не
помню...
Умывшись, переодевшись во все новое, Андрей Николаевич сел
за руль и смело покатил в столицу.
8
Родители умерли, один за другим; отца еще не похоронили,
еще только съезжались ко гробу выученные им гороховейские
мужчины и женщины, как мать, хлопотавшая больше всех,
схватилась внезапно за сердце и отошла. Так и понесли два
гроба. Поминки были шумными. Галина Леонидовна, вся в черном,
обнаружила большое знание всех погребальных и поминальных
обрядов, командовала рассудительно, ей подчинялся даже ее
одноклассник, ныне артиллерийский генерал. Шишлин прибыть не
смог, но отозвался на трагическое событие обширной телеграммой,
принес ее начальник гороховейской почты. Васькянин приехал, с
Еленой, на них смотрели с подозрением, как на самозванцев, пока
не всхлипнула Галина Леонидовна: "Николай Александрович так
любил их, так любил..."
О том, что родители вскоре умрут, возможно и в одночасье,
Андрей Николаевич знал за месяц до похорон. Отец приехал к нему
внезапно, без картошки и сала, ноги погнали старика к сыну,
Андрею Николаевичу показалось даже, что отец пешком притопал в
столицу из гороховейского далека: таким усталым выглядел,
изнуренным после дороги, озябшим на семи ветрах странствий. С
жадным и мечтательным всхлипом влил в себя водку. Как все
ходоки в Москву, пришел он за справедливостью, и пришел к сыну,
и Андрей Николаевич не мог ему дать ничего, кроме крова и пищи.
Статистика продолжала добивать педагогов и, кажется, повергла
их наземь, потому что обнаружилась трагическая ошибка в
вычислениях. Шишлин, всегда "хороший", при тщательном
рассмотрении оказался в разряде "плохих", и жизнь педагогов из
просто никчемной превратилась во вредоносную. В архиве Николай
Александрович докопался до картошки, а потом уж и до всей пашни
района. И с ужасом убедился, что такого злодея, как Ваня
Шишлин, земля еще не видывала, а ведь золотую-то медаль
выклянчил ему сам директор школы. Починковский колхоз душой был
бы рад поклониться в ноги сыну председательши за все
благодеяния его, да получалось так, что лучше бы благодеяний
этих не было. Колхоз, чего нельзя отнять у Вани, на ноги встал,
но встал для того, чтоб оглянуться, осмотреться, найти местечко
посуше да завалиться у бочки с самогоном. И весь район страдал
от шишлинского хозяйствования. Комбайны, трактора, косилки да
сажалки, подборщики и культиваторы, самоходные и прицепные
машины и орудия, Ванею в колхозы отправляемые, откровенной
недоделанностью звали механизаторов поскорее угробить их и
заказать новые, урожаи неуклонно падали, и если какой-нибудь
председатель восставал, то его тычками и окриками либо дурнем
выставляли, виновником всех бед, либо проворно через бюро
проворачивали изгнание из славных рядов, заменяя строптивца
покладистым умником. С другой стороны, не заморский же дядя, а
своя кровь, радел и старался, сам в Починках комбайн
отремонтировал, всю страну поднял, но какую-то цапфу достал, аж
самолетом, из Куйбышева, подтащили ее.
Жалобы и стенания не умолкали, отец не плакал, но так
страдал, что Андрею Николаевичу стало самому плохо. Пока отец
спал, сбегал утром в магазин, купил ему костюм, матери туфли, и
отец ушел, отправился туда, поближе к гороховейскому кладбищу.
Вскрыли завещание: дом и все имущество -- сыну. Кому достанется
земля, то есть несколько соток огорода, неизвестно, скорее
всего -- будущему владельцу дома, через полгода, но Андрей
Николаевич представил себе хождение по гороховейским
присутственным местам и услышал то, что принимали уши его
всегда в редкие посещения им учреждений под красным флагом:
визг тормозов. И написал дарственную: все -- детдому. Картошку
уже окучили соседи, он подровнял кое-где, постоял с лопатой в
огороде, вновь с удивлением обнаружив в себе любовь к тому, что
принято называть землей.
Уже перед отъездом из Гороховея насмерть перепуганный
почтмейстер преподнес сюрприз: две телеграммы, одна из
Балтимора, другая из Сан-Франциско. Братья Мустыгины начали,
наверное, обирать Америку -- с Атлантического и Тихоокеанского
побережий, двигаясь навстречу и чем-то напоминая автобусных
контролеров; обе телеграммы выражали глубокое соболезнование,
причем абсолютно одинаковыми словами.
В Москве он хотел было высадить Галину Леонидовну у метро,
но та бурно запротестовала: "Тебя нельзя оставлять одного!" --
и вперлась вслед за ним в квартиру. Андрей Николаевич со
страхом ожидал возмущения Мирового Духа, но, кажется, корифеи
сделали перерыв в работе постоянно действующего семинара и
вежливым молчанием встретили появление старой знакомой. Всю
неделю, что жила под их боком женщина, они прислушивались,
несомненно, к тому, что происходит за тремя стенами, дружескими
подначками встречали по утрам Андрея Николаевича и хихикали,
когда на кухню влетала взъерошенная, полуодетая и неопрятная
Галина Леонидовна. Притворство ее по ночам забавляло Андрея
Николаевича. Он подумал как-то, что она, пожалуй, смогла бы
озвучить не один сексуальный фильм.
Выпроводив наконец из квартиры имитаторшу, он сменил замки
на дверях, поскольку ключи побывали в руках Галины Леонидовны,
затем с лупой и самодельным индикатором обследовал квартиру,
находя намеренно забытые женские причиндалы в самых неожиданных
местах. Звери, маркируя принадлежащую им территорию, на
границах ее оставляют пахучие или видимые следы своего
недавнего присутствия. Точно так же Галина Леонидовна в
укромных уголках квартиры понатыкала каких-то булавок,
подложила пуговки, ссохшиеся и свернутые в трубочку тюбики
из-под мазей и красителей, заколки, обломанные расчески, то
есть явно относящиеся к женщине предметы, которые
спровоцировали бы на скандал другую женщину, появись та у
Андрея Николаевича.
Книги наступали на него, стеллажи и полки закрыли стены в
прихожей, сузив ее. Временами он сожалел о том, что расстался с
гороховейским домом: там бы уместилось книг в три раза больше,
да и сожителей своих, запертых в полулегальной комнате, пора бы
переместить в просторное помещение. Великомученики намекали
хозяину квартиры, что отдельная камера -- не их удел, они и при
жизни тяготились замкнутостью тех структур, в которых обитали.
А поскольку Андрей Николаевич не отвечал, узники ссорились
между собою, перепалка достигла такого звучания, что докатилась
до Галины Леонидовны, -- только этим мог Андрей Николаевич
объяснить появление у себя посланца могущественной организации.
Артиллерийский генерал, нагрянувший на похороны и поминки, был,
наверное, атакован ею, пленен -- из-за четких ассоциаций,
связавших генерала с длинным и раскаленным докрасна орудийным
стволом. Генерал, впрочем, ни словом не обмолвился о роли,
возложенной на него сексуальными притязаниями землячки.
Деловито, сухо, понижая голос так, будто к звукам его
прислушивались за стенами, он заявил, что доктора технических
наук Сургеева хочет видеть сам Дмитрий Федорович. Андрей
Николаевич согласился прибыть к упомянутому Дмитрию Федоровичу,
времени на консультацию с Васькяниным генерал не отвел, тут же
повез, по пути рассуждая о поэзии, ввел его в кабинет, где все
люди, хозяин кабинета тоже, были в военной униформе, и от всего
разговора с Дмитрием Федоровичем осталось в памяти
поскрипывание ремней и шарканье сапог. Все ждавшие Андрея
Николаевича носили ведомственно-отраслевые знаки отличия, на
