Аня взялась меня, конечно, проводить до автовокзала. И когда мы уже стояли
возле урчащего "Икаруса", на боку которого было написано красивыми буквами
"Железоград", а поверху мелом - "Ракетоград", она вдруг всхлипнула:
- Дел тукэ пай щиб!.. - Это у цыган ругательство... что-то вроде "чтоб тебя
стошнило!" - Ты теперь не скоро приедешь? - Боже мой, всего одну ночь провели
вместе, и уже такие страсти. А как, наверное, ждет меня, пугается и мучается
Наташа в инфекционном отделении БСМП?..
Я обнял горячую лже-цыганку в красном платк и через два часа въехал в
неизвестный мне, прежде закрытый, а ныне посещаемый даже американскими
сенаторами городок - так мне объяснил случайный попутчик с комической
загнутой вверх бородкой...
Улица Королева, дом семь. Четырехэтажный, выкрашенный в желтый цвет (как
многие дома в Питере, или как дома в нашем городе, построенные когда-то
пленными японцами). Квартира два. Тоже на первом этаже. Что-то нам всем,
Сабановым, первые этажи достаются. Чтобы не отрывались от земли? А то все
рвемся в космос (муж сестры с его ракетами и брат-скрипач)...
Первой меня увидела мать - она, видимо, уже прослышала о возможном приезде
сына и стояла в подъезде, тоненькая, в старой болоньевой куртке, как девочка,
вышедшая на свидание. Рядом с ней сутулилась такая же старушонка, они о чем-
то говорили - я успел услышать слова "стиральный порошок" и "Ельцин".
- Андрей!.. - Мама припала ко мне. Губами искала мои губы. Боже, после
крашеных губ Ани чисты ли мои?.. - Похудел-то как!
Войдя в дом, обнялся и с сестрой Еленой, раздобревшей невероятно (такой была
некогда наша бабуля), и с белобрысой ее дочуркой лет пяти, которую еще не
видел, и подмигнул сыну-пузану, стоящему как Ленин на броневике, в коляске.
- Нашей старшей-то нету в городе... учится на менеджера в Англии, - похвасталась
сестра. - А этих родили из страха.
Я пожал короткую сильную руку ее мужу, добродушному физику Диме ( у него
кривая улыбка, как запятая) и с легким испугом открыл дверь комнаты, куда мне
показали глазами мои родные. Там в кресле, раскинув колени, сидел отец и важно
листал многостраничную газету. Знал же, что приехал, но не вышел, выдерживая
характер.
Боже, как он постарел!.. Лысый, в синих струйках вен, какой-то маленький,
мослы плечей блестят, бровки торчат как колоски ячменя... На отце блеклая синяя
майка и старые милицейские штаны. Босые ноги в пованивающих тапках.
Медленно поднял на меня глаза, синие, круглые, как у ребенка. И я словно
услышал скрипочку Моцарта (Es-Dur KV 364, fur Violine, Viola und Orchester, 2.
Andante), ту волшебную мелодию отпевания...
- Что долго не был? - почти твердо произнес старик. Только показалось, язык у
него теперь стал толще, с трудом ходит во рту. - С демократами митингуешь? - Он
кивнул на телевизор. - Я тебя вроде видел в толпе. Просрали СССР... а теперь
ищете защитников?
Мать из-за моей спины мягко остановила его:
- Ну, сколько же можно о политике?.. Он музыкант. Он со скрипкой приехал, он
нам сейчас песни сыграет... Нина из своего магазина дубленку ему принесла...
сейчас будут мерить...
- Женщинам - выйти прочь! Дайте мужикам поговорить. - И когда мать
выскользнула из комнаты, отец поднялся столбиком, подтянул брюки выше
живота, выпирающего, как засунутый под одежду воздушный шарик, и угрюмо
заиграл скулами, став опять немного похожим на Бетховена. - За встречу-то
дернем? Купил бы. Сижу как гэ-кэ-чэ-пист в "Матросской тишине".
Увидев, что я собрался в магазин, мама охнула, а сестра поймала меня за
рукав, горячо зашептала:
- Ему нельзя.. нельзя... только-только говорить начал...
Но из спальни донесся зычный рев отца:
- Я здор-ров, здор-ров! И требую, понимашь...
Мы сели обедать и налили старику одну рюмку, он ее быстро,
как воду, выпил и с горделивой ухмылкой обвел всех взглядом. Мол, смотрите,
каков я, рано хороните. Щекастый Дима пожал плечами, сестра, вздохнув,
отвернулась, мама затрепетала, как травинка:
- Налей мне больше!.. чтобы ему меньше осталось.
Но не успел улыбающийся отец поднять кривыми неловкими пальцами вторую
рюмочку, как вдруг его глаза закатились, он обмяк и повалился мимо стола мне на
колени. Господи, да что с ним? Разыгрывает?
- Он умер?.. - зарыдала мать. - Умер?..
Я поднял отца на руки - мне помог Дима - мы, роняя задами стулья, перенесли
старика в спальню и положили на заправленную кровать. Я схватил его за
запястье. Оно было мокрым. А пульс оказался таким частым - как тремоло
балалайки - что я испугался. Я не знал, что пульс может быть подобным.
- "Скорую"? - я метнулся к сестре, которая задумчиво сидела в большой комнате
возле телефона. - Почему не звонишь?
- У него - пьяный обморок. Очнется часа через три. Если очнется. - И пояснила.
- Печень ни к черту. Я даже деньги предлагала - врачи отказались под капельницу
класть... Говорят, не дай бог еще умрет...
Мать тихо выла, закрыв глаза рукой. И стыдно ей было за старика, и жалко
было его... А я не знал куда деться - ведь это я, приехав наконец-то к родным,
спровоцировал всех выпить водки.
Время от времени то Дима, то я мяли руку старика. Пульс терялся, уходил,
снова возвращался как трассирующая очередь в темноте...
Так все и просидели допоздна, пока отец не очнулся.
- Таня?.. - еле слышно позвал он жену.
Мама метнулась к нему, потом к холодильнику, налила в стакан кефиру и -
снова в спальню:
- Миленький, вот... вот...
Он что-то невнятно бормотал, булькал питьем, хныкал. И когда мы поняли -
беда миновала - все вспомнили, что так и не поели. И сели ужинать. И мы с Димой
хватили по полному стакану водки - "чтобы меньше ему досталось". Впрочем, на
меня она подействовала не сильнее воды.
Дима рассказывал, что на их на комбинате каждый день крутятся газетчики,
тележурналисты, экологические комиссии, расспрашивают рабочих, измеряют
вокруг и ниже по реке радиацию.
- Все стали грамотные...Ну, конечно, она есть... Оружейный плутоний-то мы
делали? Не конфетами же боевые ракеты начинять? Но в принципе все тут
здоровы... рыба в нашем озере не светится... - Он достал из шкафа прибор
величиной с крохотный томик Пушкина, называется "Белла". - Вот, можешь
включить... Видишь - пять-шесть микрорентген...
- Перестань, Дмитрий! - резко оборвала его моя сестра. - Сами себя
успокаиваем. Он же только... бета-лучи фиксирует... Андрюша, сыграл бы, как
когда-то!
- Да ну! - Я пренебрежительно махнул рукой в сторону пустого футляра. -
Визгливая штука... пусть папа поспит.
- Да он сам как-то сказал - давно не слышали игру Андрея.
- А!.. - Не могу же я объяснить, что у меня с собой скрипки-то и нет.
- Ну, как хочешь, - обиделась сестра. - А что же таскаешь?
- Чтобы не украли.
- Это правильно, - согласилась мама. - Сейчас сплошная преступность,
сплошная... Но у нас тут меньше. Хочешь - переезжай... Я думаю, найдутся
желающие обменяться на город...
Я покачал головой.
- Совсем стал чужой... - смотрела на меня исподлобья сестра. - Холодный, как
сосулька.
- Как сталактит в пещере. Как змея, - добавил я. Она меня всегда любила...
Когда-то, безгрешно обнявшись, спали на сеновале. У нее уже грудки были, как у
молодой женщины... Но сегодня - хоть плачь... Как я могу поведать, что со мною
творится? И решил, видя встревоженные глаза родных, рассказать о том, да не о
том. Если со мной что произойдет, потом вспомнят, поймут...
- Знаете, был такой скрипач в Италии - Джузеппе Тартини. Однажды, это
случилось в 1713 году, ему приснилось, что он продал душу дьяволу. И в своих
записках пишет: "Зато черт исполнял любое мое желание. Я даже решил дать ему
мою скрипку, посмотреть, сумеет ли он сыграть на ней. И вдруг услышал
прелестную сонату, исполненную столь искусно, что у меня от восхищения
перехватило горло... Я проснулся и схватил инструмент, чтобы попытаться
вспомнить, что слышал... Да, сочинение, которое вы теперь знаете под названием
"Трели дьявола" - мое лучшее сочинение, но можете ли вы поверить, что оно
отличается от того, что я слышал, как сырая земля от сверкающего неба?.." Мама,
Лена... - продолжал я. - Дима. Вся наша беда, что в жизни у нас не то что нет Бога -
нет даже дьявола! А есть мелкие убивцы, чиновники и менты.
- Это ты к чему? - нахмурилась сестра. - И вообще странно слышать от тебя
вульгарные слова. Милиция нужна.
- Нужна, - кивнул я. - А когда Вивальди служил священником... однажды,
придумав мелодию, оставил алтарь, ушел в ризницу... и только записав ноты,
вернулся. На него донесли инквизиторам, однако те, считая его талантливым
музыкантом, то-есть сумасшедшим, просто запретили служить мессу. Но не
повесили, не сожгли. Но чтобы власть поняла, что ты достоин считаться
сумасшедшим, надо быть очень талантливым. А наш век серенький, как крыса с
длинным хвостом...
Мать всхлипнула, тронула меня за руку:
- Ты чем-то заболел?..
- Прости... - я обнял ее. - Нет, нет, меня не обидят... я очень, очень
талантливый. И это вы мне дали...
Сестра хмыкнула:
- И хвастунишкой стал. Раньше был скромнее... - И погрозила Диме. - Больше
не наливай. И сам не пей, хотя... все твои секреты давно уже проданы американцам
начальниками...
Слава богу, начался бессмысленный современный разговор...
Утром я отозвал Лену в сторону, тихо попросил:
- Можешь сделать одну вещь?
- Так и знала, не просто приехал... - желчно заключила сестра. - Всю жизнь
скрытный, как хорек... Тебе что, канифоли купить? Помню, умолял достать для
смычка. Сейчас всего как грязи. Тебе килограмм?
- Нет. Мне не канифоли... Мне, Лена, нужен чек... Как будто бы я купил в вашем
городе... скрипку.
- Зачем? Ты же свою не на свалке нашел?
- Можешь сделать чек на сто сорок семь миллионов старыми? - упрямо наступал я,
стараясь улыбаться. - Не пугайся, бумага ни в какие инстанции не пойдет... хочу
разыграть приятеля.
- Так тебе "липа" нужна? No problem...
Я вернулся из закрытого города в свой, прижимая к груди футляр из-под скрипки,
словно в нем и вправду покоится драгоценный инструмент. Для весу положил
внутрь завернутую в газеты пустую бутыль 0, 75 из-под вина - сделал это в ванной
у родных. Если за мной продолжают следить, должны поверить - ездил не зря.
Справка лежит в кармане пиджака. Деньги - во внутреннем кармане меховой
куртки, которую мне подарила сестра. Хорошая Лена, умная... Я спокоен за своих
стариков, коли они живут у нее.
Но не подумайте, что я всю жизнь такой равнодушный, бесполезный для них...
Раньше со своей зарплаты если не каждый месяц, то через месяц я посылал часть
денег матери и сестре с ее детьми, но все мечтал приехать, что называется, на
белом коне - лауреатом какого-нибудь венского или парижского конкурса... Но чем
далее в жизни, тем становился я ниже ростом в своих глазах, а ведь то, каким тебя
видят люди, зависит прежде всего именно от того, каким ты видишь сам себя. Да
что объяснять, вы и так поняли: я гибну...
Единственное, что я не мог не сделать, - перебросил телеграфом деньги (свои,
российские) из Железограда Лии Орловой... Прости, Володя.
На автовокзале никто меня, к великой радости, не встречал - ни Ани не было
здесь, ни соглядатаев маминских. Да ведь и автобусов по этому маршруту бегает
шесть или семь за день, все не проконтролируешь. Особенно в сумерках - я
нарочно приехал под вечер. Юркнул в троллейбус, в Студенческом пересел на 38-й
автобус и в лесу, возле больницы, сошел. Теперь надо срочно переложить из
хранящегося в ординаторской чемодана скрипку в футляр - и у нас с Наташей с
этой секунды появятся свободные большие деньги. И мы сможем исчезнуть из
города. Я гибну, но я счастлив...
Инфекционный корпус темнеет в глубине двора. Светится окно приемного покоя.
