будет по спискам запускать лучшие бригады -- ждут и уже полчаса рабски стоят
сплошняком, сжав друг другу рёбра. Кишкин позади толпы сбрасывает ботинки, с
помощью соседа вскакивает на плечи задних -- и босиком ловко бежит по
плечам, по плечам, по плечам всей толпы -- до самой заветной двери! Стучит в
неё, всем коротким своим телом Паташона извиваясь, показывая, как его печёт
туда попасть! -- и так же быстро по плечам, по плечам бежит назад и
соскакивает. -- Толпа сперва смеётся. Но пронимает её тут же стыд:
действительно, стоим как бараны. Добра! Не видели!
И расходятся. Когда приходит надзиратель со списком -- впускать почти
некого, не ломится никто, хоть ходи и загоняй палкой.
Другой раз в просторной столовой начинается-таки концерт. Уже все сидят.
Кишкин вовсе не бойкотирует концерта. Он тут же, в своём зеленом жилете,
приносит и уносит стулья, помогает раздвигать занавес. Всякое его появление
вызывает аплодисменты и одобрение зала. Внезапно пробежит по авансцене,
будто за ним гонятся, и предупредительно тряся рукой, прокричит: "Дарданел!
Дичь!" Хохот. Но вот что-то замешкались: занавес открыт, сцена пуста, и
никого нет. Кишкин сейчас же вылетает на сцену. Ему смеются, но тут же
смолкают: вид у него не только комический, а обезумевший, глаза выкачены,
смотреть на него страшно. Он декламирует, дрожа, озираясь мутно:
Як гляну -- шо менi сдаёться? -Жандармы бьють -- и кровь там льётся,
И трупов сгрудилось богацько,
И сын убитый -- там, дэ батько!
Это он -- украинцам, которых в зале половина! Недавно привезённым из
кипящих областей -- это им как солью на свежую рану! Они взывали! Уже к
Кишкину на сцену кинулся надзиратель. Но трагическое лицо Кишкина вдруг
растворилось в клоунскую улыбку. Уже по-русски, он крикнул:
-- Это я когда в четвёртом классе был, мы про Девятое Января
стихотворение учили!
И убежал со сцены, ковыляя смешно.
А Женя Никишин был простой приятный компанейский парень с открытым
веснущатым лицом. (Таких ребят много было прежде в деревне, до её разгрома.
Сейчас там преобладают выражения недоброжелательные.) У Жени был небольшой
голос, он охотно пел для друзей в секции барака и со сцены тоже.
И вот однажды было объявлено:
-- "Жёнушка-жена"! Музыка Мокроусова, слова Исаковского. Исполняет Женя
Никишин в сопровождении гитары.
От гитары потекла простая печальная мелодия. А Женя перед большим залом
запел интимно, выказывая еще недоочерствленную, недовыхоложенную нашу
теплоту:
Жёнушка-жена!
Только ты одна,
Только ты одна в душе моей!
Только ты одна! Померк длинный бездарный лозунг над сценой о
производственном плане. В сизоватой мгле зала пригасли годы лагеря --
долгие, прожитые, долгие оставшиеся. Только ты одна! Не мнимая вина перед
властью, не счёты с нею. И не волчьи наши заботы... Только ты одна!..
Милая моя,
Где бы ни был я -Всех ты мне дороже и родней!
Песня была о нескончаемой разлуке. О безвестности. О потерянности. Как
это подходило! Но ничего прямо о тюрьме. И всё это можно было отнести и к
долгой войне.
И мне, подпольному поэту, отказало чутьё: я не понял тогда, что со сцены
звучать стихи еще одного подпольного поэта (да сколько ж их?!), но более
гибкого, чем я, более приспособленного к гласности.
А что ж с него? -- ноты требовать в лагере, проверять Исаковского и
Мокроусова? Сказал, наверно, что помнит на память.
В сизой мгле сидели и стояли человек тысячи две. Они были неподвижны и
неслышны, как бы их не было. Отвердевшие, жестокие, каменные -- схвачены
были за сердце. Слёзы, оказывается, еще пробивались, еще знали путь.
Жёнушка-жена!
Только ты одна!
Только ты одна в душе моей!..
1. Ведь какой меркой мерить! Пишут вот о Василии Курочкине, что 9 лет его
жизни, после закрытия журнала "Искра" были для него "годами подлинной
агонии": он остался БЕЗ СВОЕГО ОРГАНА ПЕЧАТИ! А мы, о СВОЫМ органе печати и
мечтать не смеющие, до дикости не понимаем: комната у него была, тишина,
стол, чернила, бумага, и шмонов не было, и написанного никто не отбирал --
почему, собственно, агония?
2. Случай такого "творчества" описывает Дьяков: Дмитриевский и Четвериков
излагают начальству сюжет задуманного романа и получают одобрение. Опер
следит, чтоб не посылали на [[общие]]! Потом их [[тайком]] выводят из зоны
("чтоб бендеровцы не растерзали"), там они продолжают. Тоже поэзия под
плитой. Да где ж этот роман?
3. "Пир победителей".
4. Преследование их в хрущёвские времена лишь в сроках послабело, но не в
сути. (см. часть VII)
5. А впрочем -- скоро умрёт как простой смертный от простого разрыва
сердца.
6. С тех пор прошло много лет. Раппопорт свой трактат забросил, и я
пользуюсь его разрешением.
7. А что' не опасно читать в Особлаге? Александр Стотик, экономист в
Джезказганском отделении, тайком по вечерам читал адаптированного "Овода".
Всё же был на него донос. На обыск пришёл сам начальник отделения и свора
офицеров: "Американцев ждёшь?" Заставил его читать по-английски вслух.
"Сколько сроку осталось?" -- "Два года." -- "Будет двадцать!" Да еще и стихи
нашли: "Любовью интересуешься?.. Создайте ему такие условия, чтобы у него не
только английский, но и русский из головы вылетел!" (Рабы-придурки еще
шипели на Стоика: "И нас подводишь! Еще и нас разгонят!")
8. Когда же после смерти Сталина Янош был реабилитирован, то, говорят,
щекотало его любопытство попросить копию приговора на венгерском, чтоб
узнать, [[за что]] ж он 9 лет сидел? Но побоялся: "еще подумают -- а зачем
это мне? А мне и действительно это уже не очень нужно..." Он понял [[наш]]
дух: а зачем бы в самом деле ему теперь знать?..
9. Пусть разъяснят мне: это поведение в какую укладывается идеологию?
(Сравните коммунистическую санчасть у Дьякова: "Что, зубки заболели,
бендеровская твоя харя?")
10. От иностранцев я слышал не раз, что Лермонтов им дороже всех русских
поэтов. Все-таки Пушкин, говорили они, мог написать "Клеветникам России". А
Лермонтов не сослужил самодержавию ни на пятнышко.
11. Всех венгров отпустили домой после смерти Сталина, и Янош избежал
судьбы Мцыри, к которой вполне уже был готов.
Прошло двенадцать лет, среди них -- и 1956-й. Янош -- бухгалтер в
маленьком городочке Надьканижа, где никто не знает русского и не читает
русских книг. И что же пишет он мне теперь?
"Уже после всех событий я искренне твержу, что не отдал бы назад прошлое
моё. Узнал я сурово то, что другим недоступно... При освобождении я обещал
оставшимся товарищам, что русского народа никогда не забуду, и не за
выносивших страдания, а за доброе сердце... Зачем в газетах с участием слежу
за новостями бывшей моей "родины"?.. Произведение русских классиков --
полный полк в моей библиотеке и на русском сорок один томов, а на украинском
четыре (Шевченко)... Другие читают от русских, как от англичан, от немцев, а
я читаю русских по-другому. Для меня Толстой ближе Томаса Манна, а Лермонтов
куда ближе Гёте.
Ты не угадаешь, как я тоскую безгласно о многом. Иногда меня спрашивают:
что ты за чудак? Что ты там хорошего видал, почему тебя тянет к русским?..
Как объяснить, что вся молодость моя прошла там, а жизнь это вечное прощание
от убегавших дней... Как же отвернуться мальчишком обиженной -- ведь девять
лет моя судьба совпадала с вашими. Как объяснить, почему вздрогнет сердце,
когда услышу по радио русскую народную песню? Пропою сам вполголоса: "Вот
мчится тройка удалая..." -- и так больно становится, что дальше петь нет
сил. А дети просят научить их по-русски. Подождите дети, разве кому собираю
я русских книг?.."
12. Свобода! -- Совершить или умереть!
Глава 6. Убежденный беглец
Когда Георгий Павлович Тэнно рассказывает теперь о прошлых побегах --
своих, и товарищей, и о которых только знает понаслышке, то о самых
непримеримых и настойчивых -- об Иване Воробьеве, Михаиле Хайдарове,
Григории Кудле, Хафизе Хафизове, он с похвалой говорит: "Это был
[убеждённый] беглец!"
Убеждённый беглец! -- это тот, кто ни минуты не сомневается, что человеку
жить за решёткой нельзя! -- ни даже самым обеспеченным придурком, ни в
бухгалетерии, ни в КВЧ, ни в хлеборезке! Тот, кто, попав в заключение, всё
дневное время думает о побеге, и ночью во сне видит побег. Тот, кто
[подписался] быть непримиримым, и все свои действия подчиняет только одному
-- побегу! Кто ни единого дня не сидит в лагере просто так: всякий день он
или готовится к побегу, или как раз в побеге, или пойман, избит и в
наказание сидит в лагерной тюрьме.
Убеждённый беглец! -- этот тот, кто знает, на что идёт. Кто видел и трупы
застреленных беглецов, для показа разложенные у развода. Кто видел и
привезённых живыми -- синекожего, кашляющего кровью, которого водят по
баракам и заставляют кричать: "Заключённые! Смотрите, что' со мной! Это же
будет и с вами!" Кто знает, что чаще всего труп беглеца слишком тяжёл, чтобы
его доставлять в лагерь. А поэтому приносят в вещмешке только голову или (по
уставу так верней) -- еще правую руку, отрубленную по локоть, чтобы
спецчасть могла проверить отпечаток пальцев и списать человека.
Убеждённый беглец! -- это тот, против которого и вмуровывают решётки в
окна; против которого и обносят зону десятками нитей колючей проволоки,
воздвигают вышки, заборы, заплаты, расставляют секреты, засады, кормят серых
собак багровым мясом.
Убеждённый беглец -- это еще и тот, кто отклоняет расслабляющие упреки
лагерных обывателей: из-за беглецов другим будет хуже! режим усилят! по
десять раз на проверку! баланда жидкая! Кто отгоняет от себя шёпот других
заключённых не только о смирении ("и в лагере можно жить, особенно с
посылками"), но даже о протестах, о голодовках, ибо это не борьба, а
самообман. Изо всех средств борьбы он видит один, он верит одному, он служит
одному -- побегу!
Он -- просто не может иначе! Он так создан. Как птица не вольна
отказаться от сезонного перелёта, так убеждённый беглец не может не бежать.
В промежутках между двумя неудавшимися побегами Георгия Тэнно спрашивали
мирные лагерники: "И что тебе не сидится? Что ты бегаешь? Что ты можешь
найти на воле, особенно на теперешней?" -- "Как -- что? -- удивлялся Тэнно.
-- Свободу! Сутки побывать в тайге не в кандалах -- вот и свобода!
Таких, как он, как Воробьёв, ГУЛаг и Органы не знали в своё [среднее]
время -- время кроликов. Такие арестанты встречались только в самое первое
время, а потом уж только после войны.
Вот таков Тэнно. Во всяком новом лагере (а его этапировали частенько) он
был вначале подавлен, грустен -- пока не созревал у него план побега. Когда
же план появлялся -- Тэнно весь просветляется, и улыбка торжествовала на его
губах.
И когда, вспоминает он, начался всеобщий пересмотр дел и реабилитации, он
упал духом: он ощутил, что надежда на реабилитацию подрывает его волю к
побегу.
Сложная жизнь его не помещается в эту книгу. Но жилка беглеца у него от
рождения. Ребёнком он из Брянского интерната бежал "в Америку", то есть на
лодке по Десне; из пятигорского детдома зимой -- в нижнем белье перелез
через железные ворота -- и к бабушке. И вот что самобытно: в его жизни
переплетаются мореходная линия и цирковая. Он кончил мореходное училище,
ходил матросом на ледоколе, боцманом на тральщике, штурманом в торговом
флоте. Кончил военный институт иностранных языков, войну провел в Северном
флоте, офицером связи на английских конвойных судах ходил в Исландию и в
