По этой самой дороге как бы не пошла и погоня. Осторожно вылезли,
осмотрелись снизу. Метрах в ста какое-то сломанное строение. Переползли
туда. Никого. Колодец!! Нет, забросан мусором. В углу труха от соломы.
Полежим здесь? Легли. Сон не идёт. Э-э, блохи кусают! Блохи!! Да какие
крупные, да сколько их! Светло-серый бельгийский Колин пиджак стал черен от
блох. Трясёмся, чистимся. Поползли назад, в шакалью щель. Время уходит, силы
уходят, а не движемся.
В сумерки поднимаемся. Очень слабы. Мучит жажда. Решаем взять еще правей,
чтоб раньше выйти к Иртышу. Ясная ночь, небо чёрно-звёздное. Из созвездий
Пегаса и Персея сочетается мне очертание быка, наклонившего голову и
напористо идущего вперед, подбодряя нас. Идём и мы.
Вдруг -- перед нами взлетают ракеты! Уже они впереди! Мы замираем. Мы
видим насыпь. Железная дорога. Ракет больше нет, но вдоль рельс
засвечивается прожектор, луч покачивается в обе стороны. Это идёт дрезина,
просматривая степь. Вот заметят сейчас -- и всё... Дурацкая беспомощность:
лежать в луче и ждать, что тебя заметят.
Прошла, не заметили. Вскакиваем. Бежать не можем, но побыстрей подаемся
от насыпи в сторону. А небо быстро заволакивает тучами, и мы, с нашим
бросанием вправо и влево, потеряли точное направление. Теперь идём почти
наугад. И километров делаем мало, и может они -- ненужный зигзаг.
Пустая ночь!.. Опять светает. Опять рвём караганник. Яму копать -- а
моего кривого турецкого ножа нет. Я потерял его, когда лежал или когда резко
бросился от насыпи. Беда! Как можно беглецу без ножа? Вырыли ямку Колиным.
Одно только хорошо: у меня было предсказание, что я погибну тридцати
восьми лет. Моряку трудно не быть суеверным. Но наступившее утро двадцатого
сентября -- мой день рождения. Мне исполняется сегодня тридцать девять.
Предсказание больше меня не касается. Я буду жить!
И опять лежим мы в ямке -- без движения, без воды... Если б могли
заснуть! -- не спим. Если б дождь пошёл! растянуло. Плохо. Кончаются
[третьи] сутки побега -- у нас еще не было капли воды, мы глотаем в день по
пять таблеток глюкозы. И продвинулись мы мало -- может быть, на треть пути
до Иртыша. А друзья там в лагере радуются за нас, что у зелёного прокурора
мы получили свободу...
Сумерки. Звёзды. Курс норд-ост. Бредём. Вдруг слышим крик вдали:
"Ва-ва-ва-ва!" Что это? По рассказу опытного беглеца Кудлы -- так казахи
отгоняют волков от овец.
Овцу! Овцу бы нам! -- и мы спасены. В вольных условиях никогда бы не
подумали пить кровь. А здесь -- только дай.
Крадёмся. Ползём. Строения. Колодца не видим. В дом заходить -- опасно,
встреча с людьми -- это след. Крадёмся к саманной кошаре. Да, это казашка
кричала, отгоняя волков. Переваливаемся в кошару, где стена пониже, нож у
меня в зубах. Ползком -- охота на овцу. Вот слышу -- дышит рядом. Но --
шарахаются от нас, шарахаются! Мы опять заползаем с разных сторон. Как бы за
ногу схватить? Бегут! (Позже, будет время, объяснят мне, в чем была ошибка.
Мы ползем -- и овцы принимают нас за зверей. Надо было подходить во весь
рост, по-хозяйски, и овцы легко бы дались.) Казашка чует что-то неладное,
подошла, всматривется в темноту. Огня при ней нет, но подняла комья земли,
стала бросать ими, попала в Колю. Идет прямо на меня, вот сейчас наступит!
Увидела или почувствовала, заверещала: "Шайтан! Шайтан!" -- и от нас, а мы
от неё, через стенку и залегли. Мужские голоса. Спокойные. Наверно, говорят:
почудилось бабе.
Поражение. Что ж, бредём дальше.
Силуэт лошади. Красавица! Нужна бы. Подходим. Стоит. Потрепали её по шее,
накинули на неё ремень. Жданка я подсадил, а сам не могу вскарабкаться, так
ослаб. Руками цепляюсь, животом наваливаюсь, а ноги взбросить не могу. Она
вертится. Вот вырвалась, понесла Жданка, свалила. Хорошо хоть ремень остался
у него в руке, не оставили следа, вали всё на шайтана.
Из сил выбились с этой лошадью. Еще трудней идти. А тут земля пошла
распаханная, борозды. Увязаем, волочим ноги. Но отчасти это и хорошо: где
пахота -- там люди, где люди -- там вода.
Идём, бредём, тащимся. Опять силуэты. Опять залегли и ползем. Стоги сена!
Здорово, Луга? Иртыш близко? (Еще ой как далеко...) Из сил последних
забрались наверх, закопались.
Вот когда заснули мы на целый день! Вместе с бессонной ночью перед
побегом это мы потеряли уже пять ночей без сна.
Мы просыпаемся в конце дня, слышим трактор. Осторожно разбираем сено,
высовываем головы чуть-чуть. Подъехали два трактора. Избёнка. Уже вечереет.
Идея! -- в трактор залита охлаждающая вода! Трактористы лягут спать -- и
мы её выпьем.
Стемнело. Исполнилось четверо суток побега. Ползём к тракторам.
Хорошо хоть собаки нет. Тихо добрались до слива, глотнули -- нет, с
керосином вода. Отплевываемся, не можем пить.
Всё тут у них есть -- и вода, и еда. Сейчас постучаться, попросить
Христом-Богом: "Братцы! Люди! Помогите! Мы -- узники, мы из тюрьмы бежали!"
Как это было в девятнадцатом веке -- к таёжным тропкам выносили горшки с
кашей, одежонку, медные деньги.
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой.
Черта лысого! Время не то. Продадут. Или от души продадут, или себя
спасая. Потому что за [соучастие] можно и им влепить по четвертаку. В
прошлом веке не догадывались давать за хлеб и за воду политическую статью.
И мы тащимся дальше. Тащимся всю ночь. Мы ждем Иртыша, мы ловим признаки
реки. Но нет их. Мы гоним и гоним себя, не щадя. К утру попадается опять
стог. Еще трудней, чем вчера, мы на него взлезаем. Засыпаем. И то хорошо.
Просыпаемся к вечеру. Сколько же может вынести человек? Вот уже [пять]
суток побега. Недалеко видим юрту, близ неё -- навес. Тихо туда крадемся.
Там насыпана магара. Набиваем ею портфель, пытаемся жевать, но нельзя
проглотить -- так высох рот. Вдруг увидели около юрты огромный самовар,
ведра на два. Подползли к нему. Открыли кран -- пустой, проклятый. Когда
наклонили -- сделали глотка по два.
И снова побрели. брели и падали. Лежишь -- дышится легче. Подняться со
спины уже не можем. Чтобы подняться, надо сперва перекатиться на живот.
Потом, качаясь -- на ноги. И уже одышка. Так похудели, что, кажется, живот
прирос к позвоночнику. Под утро переходим метров на двести, не больше. И
ложимся.
Утром и стог уже не попался. Какая-то нора в холме, выкопанная зверем.
Пролежали в ней день, а заснуть не могли; в этот день похолодало, и от земли
холодно. Или кровь уже не греет? Пытаемся жевать макароны.
И вдруг я вижу: цепь идёт! Краснопогонники! Нас окружают! Жданок меня
дергает: да тебе кажется, это -- табун лошадей.
Да, померещилось. Опять лежим. День -- бесконечный. Вдруг пришёл шакал --
к себе в нору. Мы положили ему макарон и отползли, чтоб заманить его,
припороть и съесть. Но он не взял. Ушёл.
В одну сторону от нас -- уклон, и по нему ниже -- солончаки от
пересохшего озера, а на другом берегу -- юрта, дымок тянется.
[Шесть] суток прошло. Мы -- уже на пределе: прибредились вот
краснопогонники, язык во рту не ворочается, мочимся редко и с кровью. Нет!
Этой ночью пищу и воду добыть любой ценой! Пойдем туда, в юрту. А если
откажут -- брать силой. Я вспомнил: у старого беглеца Григория Кудла был
такой клич: [махмадера!] (Это значит: уговоры окончены, бери!) Так с Колей и
договорились: скажу "махмадера"!
В темноте тихо подкрались к юрте. Есть колодец! Но нет ведра. Невдалеке
коновязь, оседланная лошадь стоит. Заглянули в щель двери. Там, при коптилке
казах и казашка, дети. Стучим. Вошли. Говорю: "Салам!" А у самого перед
глазами круги, как бы не упасть. Внутри -- круглый низкий стол (еще ниже
нашего модерна) для бешбармака. Вокруг юрты -- лавочки, покрытые кошмой.
Большой кованный сундук.
Казах пробурчал что-то в ответ, смотрит исподлобья, не рад. Я для
важности (да и силы надо сохранить) сел, положил портфель на стол. "Я --
начальник геолого-разведочной партии, а то мой шофёр. Машина в степи
осталась, с людьми, километров пять-семь отсюда: протекает радиатор, ушла
вода. И сами уж мы третьи сутки не евши, голодные. Пить-есть нам дай,
аксакал. И -- что посоветуешь делать?"
Но казах щурится, пить-есть не предлагает. Спрашивает: "А как памилий,
начальник?"
Всё у меня было приготовлено, но голова гудит, забыл. Отвечаю: "Иванов.
-- (Глупо, конечно.) -- Ну, так продай продуктов, аксакал!" -- "Нет. К
соседу иди". -- "Далеко?" -- "Два километра".
Я сижу с осанкой, а Коля тем временем не выдержал, взял со стола лепешку
и пытается жевать, но видно трудно у него идёт. И вдруг казах берет кнут --
короткая ручка, а длинная кожаная плеть -- и замахивается на Жданка. Я
подымаюсь: "Эх вы, люди! Вот ваше гостеприимство!" А казах ручкой кнута
тычет Жданка в спину, гонит из юрты. Я командую: "Махмадера!" Нож достаю и
казаху: "В угол! Ложись!" Казах бросился за полог. Я за ним: может, там у
него ружьё, сейчас выстрелит? А он шлепнулся на постель, кричит: "Всё бери!
Ничего не скажу!" Ах ты, сука! Зачем мне твоё "всё"? Почему ты мне раньше не
дал то немного, что я просил?
Коле: "Шмон!" Сам стою с ножом у двери. Казашка визжит, дети заплакали.
"Скажи жене -- никого не тронем. Нам надо -- есть. Мясо -- бар?" -- "Йок"!
-- руками разводит. А Коля шурует по юрте и уже тащит из клетушки вяленого
барана. "Что же ты врал?!" Тащит Коля и таз, а в нём -- баурсаки -- куски
теста, проваренные в жиру. Тут я разобрался: на столе в пиалах стоит кумыс!
Выпили с Колей. С каждым глотком просто жизнь возвращается! Что за напиток!
Голова закружилась, но от опьянения как-то легко, силы прибавляются. Коля во
вкус вошёл. Деньги мне протягивает. Оказалось двадцать восемь рублей. В
заначке где-нибудь у него не столько. Барана валим в мешок, в другой сыпем
баурсаки, лепёшки, конфеты какие-то, подушечки грязные. Тащит Коля еще и
миску с бараньими выжарками. Нож! -- вот он-то нам нужен. Ничего стараемся
не забыть: ложки деревянные, соль. Мешок я уношу. Возвращаюсь, беру ведро с
водой. Беру одеяло, запасную уздечку, кнут. (Ворчит, не понравилось: ему же
нас догонять.)
"Так вот, -- говорю казаху, -- учись, запоминай: надо к гостям добрее
быть! Мы б тебе за ведро воды да за десяток баурсаков в ноги поклонились. Мы
хороших людей не обижаем. Последние тебе указания: лежи, не шевелись! Мы тут
не одни".
Оставляю Колю снаружи у дверей, сам тащу остальную добычу к лошади. Как
будто надо спешить, но я спокойно соображаю. Лошадь повёл к колодцу, напоил.
Ей ведь тоже работка: целую ночь идти перегруженной. Сам у колодца напился.
И Коля напился. Тут подошли гуси. Коля слабость имеет к птице. Говорит:
"Прихватим гусей? скрутим головы?" -- "Шуму будет много. Не трать времени".
Спустил я стремена, подтянул подпругу. Сзади седла Жданок положил одеяло и
на него сел с колодезного сруба. В руки взял ведро с водой. Перекинули через
лошадь два связанных мешка. Я -- в седло. И по звёздам поехали на восток,
чтобы сбить погоню.
Лошадь недовольна, что седоков -- двое и чужие, старается извернуться к
дому назад, шеей кружит. Ну, совладали. Пошла ходко. В стороне огоньки.
Объехали их. Коля мне напевает на ухо:
Хорошо в степи скакать, вольным воздухом дышать,
Только был бы конь хороший у ковбоя!
"Я, -- говорит, -- у него еще паспорт видел". -- "Чего ж не взял? Паспорт
всегда пригодится. Хоть корочку издали показать".
По дороге, не слезая, очень часто пили воду, закусывали. Совсем другой
дух! Теперь бы за ночь отскакать подальше!
Вдруг услышали крики птиц. Озеро. Объезжать -- далеко, жалко время
терять. Коля слез и повел лошадь топкой перемычкой. Прошли. Но кинулись --
